Добрый день, Роман!
Доброго времени суток,
Сергей! Благодарю Вас за содержательные вопросы, можно сказать, – запредельные. Которые дают пищу для ума, что является, безусловно, полезным, так же, как и, если позволите немного самоиронии, «зарядка для хвоста». Последнее известно из песенки на стихи Григория Остера из мультфильма «Тридцать восемь попугаев». А в данном случае полезно, думаю, не только для самого занимающегося, но и для окружающих, кому не безразличен этот удивительный мир. Чувствую, Вы не дадите мне заскучать. Но я этим весьма доволен. Теперь ближе к делу.
Немного критической пропедевтики и еще меньше гносеологической
у Вас на место протоматерии (неизвестно каким образом) вдруг внедряется просто материя (материальный мир).
Прежде номинативное уточнение, не влияющее пока на существо рассматриваемых вопросов: протоматерия или первоматерия. С самого начала мучился сомнениями по, казалось бы, пустяковому поводу. Какому термину отдать предпочтение. Дело в том, что содержательные интерпретации термина протоматерия уже существуют, они несколько разнятся между собой. И, соответственно, в нюансах отличаются от моей (незначительно, но тем не менее). Поэтому первоначально я склонялся к собственному обозначению. Но после Вашего подключения к дискуссии, где Вы прибегли к уже апробированному термину, я всё-таки решил отказаться от самодеятельности по данному пункту. Чем меньше терминологического разночтения, тем, по-видимому, лучше. А точный смысл, вкладываемый мной в это понятие, будет ясен из контекста. Поэтому далее буду использовать термин
протоматерия. Ну и, по аналогии, вместо первомонады –
протомонада.
Далее обращаю Ваше внимание на существо вопроса, которое послужило отправным моментом дискуссии, и на который я отвечал. И за рамки которого не выходил ни на йоту. Ваш покорный слуга посмел утверждать, что «...в отличие от Канта понимает «генезис возможности вещей являться субъекту». И содержательно показал свое понимание в надежде развеять, конечно же, вполне законные сомнения в оном. И, надеюсь, удовлетворил вполне понятный интерес к доказательствам, которые озвучены в реплике: «Если в силах и понимает, то интересно было бы познакомиться с такими доказательствами». Подчеркиваю: надеюсь, что разъяснил именно «
генезис возможности вещей являться субъекту». То есть возникновение, происхождение чувственности, и не более того. Что само по себе не является развернутым и исчерпывающим рассмотрением всех известных форм чувственности, как чувственных компонентов (фракталов) познавательного процесса, а также не раскрывает диалектику их возникновения и связи с «
проточувством». Но без указанного «генезиса», полагаю, и невозможно подступиться к упомянутому рассмотрению. А потому это принципиально важный момент.
Ваша ссылка на Д.Андреева пока мало чего прояснила. Вы привели прекрасный образец (не знаю, как назвать) мистического, космического, пантеистического, духовидческого познания. Конечно, у Канта таких образцов нет. Подобное мистическое познание ему меньше всего свойственно. ... Пока не выстроена строгая иерархия способов познания, показывающая, чем один лучше другого, всякое подобное сравнение субъективно (кому что нравится).
Мне нравится и способ познания Канта, и способ познания Даниила Андреева. Они не исключают друг друга.
Золотые слова (последние два предложения). Прежде позволю себе следующее, уточняющее существо дела, пояснение. Пережитое Даниилом Андреевым чувственное переживание, о котором свидетельствует отрывок из «Розы Мира», приведенный мной, вообще, как представляется, ни с содержательной стороны, ни с лингвистической, если так можно выразиться, стороны, не является каким-то отдельным способом
по-знания. По поводу «лингвистического пассажа» поясню позже. Указанное переживание является разновидностью ощущения, чувственного восприятия, как зрение, слух, обоняние и так далее. Мы же не говорим "зрительное познание", "слуховое познание". И в этом аспекте, в связи с чувственным восприятием вообще, берусь утверждать, что здесь мы имеем дело с отдельным видом перцепции. До сих пор в современном естествознании (физиологии, психологии), этот вид чувственности не дифференцировался как самостоятельный, по крайней мере, я на этот счет не встречал сведений. Поэтому естественным будет дать обозначенному виду перцепции наименование. Мне показалось удачным наименование
космическое чувство [сопричастности]. На данном этапе я позволю себе ограничиться лишь декларативным заявлением. Что, естественно, не освобождает от обязанности предоставить веские доводы в подтверждение своей точки зрения, что и будет сделано в последующем (не в данном посте), при рассмотрении рассудка как фрактально-логической структуры. Здесь же отмечу лишь, опять же пока декларативно, что
космическое чувство во фрактальной иерархии чувств первично по времени появления и, соответственно, по простоте структуры – первый фрактал. Это чувство фактически является
проточувством. Забегая вперед, берусь утверждать, что фактическое число перцепций не то, что на единицу больше общепринятой величины, а во много раз больше. И, коль скоро мы занялись подсчетом количества чувств, то нелишним будет вспомнить взгляды современников Уильяма Шекспира по этому вопросу. Которые донес до нас великий трагик.
…
Ушей твоя не услаждает речь.
Твой голос, взор и рук твоих касанье,
Прельщая, не могли меня увлечь
На праздник
слуха, зренья, осязанья.
И все же внешним чувствам не дано -
Ни всем
пяти, ни каждому отдельно -
Уверить сердце бедное одно,
Что это рабство для него смертельно.
Шекспир. Сонет 141 Претензий к «Вильяму, понимаете ли, нашему Шекспиру» не может быть. Уже хотя бы потому, что «в те времена далекие, теперь почти былинные...» науки, как социально организованной деятельности, можно считать, не было. И то, что с тех пор в этом вопросе, несмотря на, казалось бы, гигантский прогресс науки, мало что изменилось, несколько озадачивает.
По поводу – «всякое подобное сравнение субъективно». А разве я сравнивал? По-видимому,
Сергей, во время написания этих строк, Вы, одновременно, дискутировали еще с кем-то третьим, возникшим в Вашем сознании. Знакомо, сам грешен. Поэтому пропускаю. Шучу… А если серьезно, то констатация Вами через запятую «способов познания» свидетельствуют об одном – об эклектичном состоянии гносеологии. И о назревшей потребности в синтетическом подходе (методе) осмысления окружающей действительности, не говорю о мире в целом, включающем социально-нравственные аспекты. Хотя бы в аспекте понимания физического мира. А там, глядишь – дальше - больше. По поводу – «кому что нравится». Так-то оно так, но есть устойчивые негативные моменты. Исследователь, вооружившись «нравящимся способом», возводит его, как правило, в ранг абсолютного или приоритетного. Как следствие, зерно истины трудно вычленить из ложных плевел. И общие выводы в целом ложные. Замечал это у подавляющего числа философов, я подразумеваю классиков. То есть когда уже прошло определенное время и есть возможность сопоставить с иными точками зрения, которые или убедительно показывают несостоятельность далеко идущих выводов автора или, как минимум, заставляют усомниться в их однозначности. Не говорю уже о явных логических ошибках или сомнительных концептуальных (аксиоматических) предпосылках, положенных в основу той или иной философемы. Которую по прошествии какого-то времени сама действительность опровергает. В то же время почти у всех находил здравые грани, или одну грань, которые зачастую не так просто заметить среди ложных наслоений.
В обоснование своего тезиса о негативных моментах я не планирую, да и не в состоянии, давать развернутые иллюстрации, призванные «развенчать» кого бы то ни было, а тем более всех сразу. Критический анализ результатов мыслителей прошлого – это отдельная кропотливая работа, не входящая в мои планы, требующая энциклопедического кругозора, и, в общем-то, непосильная для одного человека. Что же касается «тычков великих мыслителей», то к критике того или иного положения кого бы то ни было намерен прибегать лишь в той степени и постольку, поскольку это необходимо, чтобы оттенить какое-либо собственное, и надеюсь, обоснованное утверждение, которое не согласуется со взглядами «великого». Уважительное отношение к коллегам по цеху есть само собой разумеющееся правило хорошего тона, не подлежащее ревизии. Тем более к тем, чьё имя уже вписано в анналы истории философии. Но уважение не равносильно «священному» трепету перед авторитетом и невозможности оспаривать его упущения или даже заблуждения, возникавшие уже хотя бы потому, что он находился в несопоставимо худшем положении, чем мы, кто пришел вослед. И обусловлено это положение было простым обстоятельством, состоящим в том, что перед ним лежало более необъятное поле неизвестности.
И всё же, чтобы не быть совсем голословным и, соответственно, не быть понятым превратно в своих мотивах «выведения на чистую воду» классиков, конечно же, не мешает назвать хотя бы некоторые громкие имена, итоговая мировоззренческая позиция которых существенно разнится с позицией автора этих строк, и сопроводить их определенными комментариями. Что не отменяет, повторяю, замечательных идейных, методологических, логических и иных находок, зафиксированных в их трудах, и являющихся непреходящими скрижалями мудрости. Поэтому репутация этих имяреков ничуть не пострадает от упоминания их здесь в критическом контексте. Тот, у кого не иссякнет терпение и не пропадет интерес рука об руку вместе с автором этих строк дойти до заключительной точки сего манускрипта, и кому покажется, что в нем есть определенное рациональное зерно, сможет при желании сопоставить позиции и самостоятельно вынести вердикт насчет истинных намерений моей персоны. Итак «имена в студию».
Сергей Борчиков:
«Роман же дает свой вариант ответа: «Логичнее заключить, что субъект существует вообще в иллюзорном сенсуальном мире, за которым ничего нет». Не увидел, чем логичнее Романово «субъект существует в иллюзорном мире», чем Кантово «субъект имеет трансцендентальное основание», или, например, Гегелево «субъект является инобытием абсолютной идеи», или Декартово «Сogito ergo sum»? Всё логично в пределах соответствующей логической системы». «Ты говоришь». Не мог отказать себе в удовольствии прибегнуть к загадочно-мистической форме ответа-высказывания, которую употребил Иисус Христос на суде над ним, отвечая на вопрос Понтия Пилата: «Ты Царь Иудейский»? Когда ответ вкладывается в уста собеседника, содержится уже в вопросе, и, по сути, дается вопрошающим. Теперь по существу. Начнем с Гегеля. Моя задача существенно упрощается, поскольку дать критическую характеристику наследию Гегеля лучше, чем это сделал Николай Бердяев в своей монографии «Алексей Степанович Хомяков», вряд ли возможно, попутно высказав и некоторые другие оценки. Мне остается только, если прибегнуть к своеобразному юмору, доставшемуся нам от советского периода, констатировать «чувство глубокого удовлетворения» и выразить свою солидарность с Николаем Александровичем.
«Славянофилы, а за ними все оригинальные русские мыслители, всегда начинали философствовать с Гегеля, с потребности его преодолеть, перейти от его отвлеченности к конкретности, и всегда были родственны стремлениям Шеллинга. Гегель — головокружительная высота рационалистической философии, в Гегеле есть титанизм и демонизм. Миновать Гегеля нельзя, и, быть может, главный дефект современной философии в том, что она недостаточно считается с Гегелем, этой вершиной, пределом, концом. Славянофилы гениально почуяли, что необходимо посчитаться с Гегелем, его преодолеть, что в нем пробный камень. Они пережили Гегеля, преодолели Гегеля и перешли от его абстрактного идеализма к идеализму конкретному — оригинальному плоду русской мысли». [Гл.I. Истоки славянофильства]
…
«Самостоятельная русская философия началась с критики отвлеченного идеализма Гегеля и перешла к идеализму конкретному, оригинальному плоду русской мысли. Преодоление гегельянства, этой титанической гордыни и титанической мощи философии, — вот задача, поставленная Киреевским и Хомяковым. Преодоление гегельянства должно было быть вместе с тем преодолением всякой отвлеченной, рационалистической философии, вызовом всему духу западной культуры. По мысли Киреевского, у западных народов произошло «раздвоение в самом основном начале западного вероучения, из которого развилась сперва схоластическая философия внутри веры, потом реформация в вере и, наконец, философия вне веры. Первые рационалисты были схоластики; их потомство называется гегельянцами»*. В Гегеле видел Хомяков дух кушитства, отвергающий свободное творчество. Гегельянство — вершина всего западного пути развития, последняя ступень, дальше — пустая бездна. Крушение гегелевской философии было кризисом философии вообще. Хомяков жил в духовной атмосфере классического германского идеализма и глубоко задумался над противоречиями этого идеализма и причинами роковых его неудач. «Сущее, — говорит Хомяков, — должно быть совершенно отстранено. Само понятие, в своей полнейшей отвлеченности, должно было все возродить из собственных недр. Рационализм, или логическая рассудочность, должна была найти себе конечный венец и Божественное освящение в новом создании целого мира. Такова была огромная задача, которую задал себе германский ум в Гегеле, и нельзя не удивляться той смелости, с какой он приступил к её решению»*. «Логику Гегеля следует назвать воодухотворением отвлеченного бытия (Einvergeistigung des Seyns). Таково было её полнейшее, кажется, никогда ещё не высказанное определение. Никогда такой страшной задачи, такого дерзкого предприятия не задавал себе человек. Вечное, самовозрождающееся творение из недр отвлеченного понятия, не имеющего в себе никакой сущности. Самосильный переход из нагой возможности во всю разнообразную и разумную существенность мира»**. В Гегеле завершила свой цикл развития та «философия рассудка», которая «считала себя философией разума». Хомяков так формулирует предел, к которому пришло философское движение в Германии: «воссоздание цельного разума (то есть духа) из понятий рассудка. Как скоро задача определила себя таким образом (а собственно, таков смысл Гегелевой деятельности), путь должен был прекратиться: всякий шаг вперёд был невозможен»***. Общая ошибка всей школы, ещё неясно выдающаяся в её основателе — Канте и резко характеризующая её довершителя — Гегеля, состоит в том, что она постоянно принимает движение понятия в личном понимании за тождественное с движением самой действительности (всей реальности)»****. «Нельзя было начать развития с того субстрата или, лучше сказать, с того отсутствия субстрата, от которого отправлялся Гегель; от этого целый ряд ошибок, смешение личных законов с законами мировыми; от этого также постоянное смешение движений критического понятия с движением мира явлений, несмотря на их противоположность; от этого и разрушение всего титанского труда. Корень же общей ошибки Гегеля лежал в ошибке всей школы, принявшей рассудок за целость духа. Вся школа не заметила, что, принимая понятие за единственную основу всего мышления, разрушаешь мир: ибо понятие обращает всякую ему подлежащую действительность в чистую, отвлеченную возможность»*. Хомяков предвидит неизбежность перехода гегелевского отвлеченного идеализма в материализм. В поисках за субстратом ухватятся за материю: нельзя жить и мыслить в бессубстратной, не сущей отвлеченности. Хомяков предсказывает даже появление диалектического материализма. «Критика сознала одно: полную несостоятельность гегельянства, силившегося создать мир без субстрата. Ученики его не поняли того, что в этом-то и состояла вся задача учителя, и очень простодушно вообразили себе, что только стоит ввести в систему этот недостающий субстрат, и дело будет слажено. Но откуда взять субстрат? Дух, очевидно, не годился, во-первых, потому, что сама задача Гегеля прямо выражала себя как искание процесса, созидающего дух; а во-вторых, и потому, что самый характер Гегелева рационализма, в высшей степени идеалистический, вовсе не был спиритуалистическим. И вот самое отвлеченное из человеческих отвлеченностей — гегельянство — прямо хватилось за вещество и перешло в чистейший и грубейший материализм. Вещество будет субстратом, а затем система Гегеля сохранится, то есть сохранится терминология, большая часть определений, мысленных переходов, логических приемов и т. д., сохранится, одним словом, то, что можно назвать фабричным процессом Гегелева ума. Не дожил великий мыслитель до такого посрамления; но, может быть, и не осмелились бы его ученики решиться на такое посрамление учителя, если бы гроб не скрыл его грозного лица»**. Гегель не дожил до диалектического материализма Маркса, хотя и породил его. Хомяков же предсказал появление марксизма, в котором сохранится «фабричный процесс Гегелева ума». Философский позор диалектического материализма был карой за грехи рационализма. В западной философии лишь Ф. А. Тренделенбург дал критику Гегеля, родственную критике славянофильской, но не творческую, не созидающую. Приведу для сравнения две цитаты: «Без живого созерцания, — говорит он в своих «Логических исследованиях», — логическому методу следовало бы ведь решительно все покончить идеей — этим вечным единством субъективного и объективного. Но метод этого не делает, сознаваясь, что логический мир в отвлеченном элементе мысли есть лишь «царство теней», не более. Ему, стало быть, известно, что есть иной, свежий и животрепетныи мир, но известно — не из чистого мышления»*. И ещё: «Диалектике предлежало доказать, что замкнутое в себе мышление действительно охватывает всецелость мира. Но доказательства этому не дано. Везде мнимозамкнутый круг растворяется украдкою, чтобы принять извне, чего недостает ему внутри. Закрытый глаз обыкновенно видит перед собой одну фантасмагорию. Человеческое мышление живет созерцанием и умирает с голоду, когда вынуждено питаться собственной утробой»**.
Киреевский и Хомяков поняли, что германская идеалистическая философия — продукт протестантизма, что Кант — один из моментов в развитии протестантского отщепенства, а Гегель — завершитель протестантского рационализма. Отпадение от церкви как живого организма, как онтологической реальности, привело к рассечению целостной жизни духа, к отпадению рассудочно-логического мышления от целостного разума. «Германия смутно сознавала в себе полное отсутствие религии и переносила мало-помалу в недра философии все требования, на которые до тех пор отвечала вера. Кант был прямым и необходимым продолжателем Лютера. Можно бы было показать в его двойственной критике чистого и практического разума характер вполне лютеранский » ***. Грехи же протестантизма славянофилы выводили из грехов католичества.
Уже католичество допустило господство отвлеченного рассудка в схоластической философии и теологии, там уже началось рассечение целостного духа и целостного разума. Нужно только сказать, что Хомяков слишком игнорирует западную мистику и её значение для философии. Ведь мистика Майстера Экхарта была истоком протестантизма и германского философского идеализма. А, с другой стороны, мистика Якова Беме повлияла на Фр. Баадера и Шеллинга — явления, родственные славянофильству. У Беме и Баадера была духовная цельность, их философия была философией Логоса, а не рассудка. Была эта цельность и в католической мистике. По мысли же Хомякова и Киреевского, духовная цельность сохранилась лишь в восточной церкви, в православии лишь живет Разум-Логос. И с Востока лишь ждут они возрождения философии, победы над рационалистической пустотой, выхода из тупика. У восточных учителей церкви нужно искать новых начал для философии. Хомяков почуял меонизм европейской философии, торжество духа небытия. Бытие, сущее, упраздняется рационалистической, рассудочной, отвлеченной философией. Это яснее всего видно на гениальной и титанической попытке Гегеля воссоздать диалектическим путем сущее из отвлеченной идеи. Сущее дано лишь философии целостного духа, лишь разуму органическому, нерассеченному. Хомяков предвидел окончательное торжество меонизма и иллюзионизма в дальнейшем развитии европейской философии. В новейших формах трансцендентализма и имманентизма бытие упраздняется без остатка, превращается в содержание сознания и в формы экзистенциального суждения. Против торжествующего в рационалистической философии духа небытия Хомяков утверждает онтологизм. Для него гегелевский панлогизм не был подлинным онтологизмом. Отождествление логики с онтологией было лишь одной из форм оторванности рассудочно-логического мышления от живого бытия. Только в России, в сознании славянофилов, преодоление гегелевского отвлеченного идеализма породило конкретный идеализм, утверждающий конкретный и целостный дух как сущее. Славянофильская философия сознательно обратилась к религиозному питанию и там нашла субстрат, обрела сущее. Западная мысль после крушения гегельянства ищет сущее в материи, в чувственности, в положительной науке. Русская мысль ищет сущее в мистическом восприятии, в религиозном опыте». [Гл.IV. Хомяков как философ. Гносеология и метафизика] Ни прибавить, ни убавить. No comment. Не перестаю восхищаться Бердяевым. Какой поразительный энциклопедизм, какая гениальная глубина суждений, какой незаурядный талант изложения. Так и хочется, немного видоизменив известную строку песни из кинофильма «Мэри Поппинс до свидания», воскликнуть: «Ах, какое блаженство знать, что есть совершенство, знать, что есть идеал»!
Далее, основатель новоевропейской философии, звезда первой величины – Картезий, более известный как Рене Декарт. Основой философемы Декарта является его метафизическая система – картезианский дуализм. Мир у него это единство двух субстанций – протяженной и мыслящей, при несомненности существования Бога, чему приводится доказательство. Конечно, представление о протяженной субстанции, как объекте геометрических доказательств, и, в силу этого, являющейся основой материального мира, с высоты наших дней уже архаично. Но не в этом состоит главное упущение Декарта, а в том, что первичной, аподиктической реальностью, у него выступает мышление, и лишь оно, как ему представляется, неоспоримо свидетельствует о субъекте, как о существующем. Следуя своему «методу радикального сомнения», Декарт допускает возможность усомниться в собственном существовании. Но так как вследствие отсутствия субъекта невозможно было бы само сомнение, то сомневающееся сознание – самое неоспоримое доказательство существования. Поскольку, говорит Декарт, достоверность: «…я мыслю, следовательно, я существую» столь крепка и прочна, что все самые необыкновенные гипотезы скептиков не смогли бы её поколебать, я решил, что могу принять её, не мучаясь сомнениями, как основной принцип искомой философии». «Очевидность и отчетливость» – необходимые условия истинности суждений, полагает Декарт, и в предлагаемом доказательстве эти условия, по его мнению, соблюдены.
Так появляется знаменитое «Cogito ergo sum» («Мыслю, следовательно, существую»). Из-за того, что чувства нередко обманывают, они вообще не рассматриваются Декартом как источник знания. При этом надо заметить, что на вопросы критиков, что означает «мыслю», он дает весьма расплывчатые ответы. Завороженный «блеском» разума, изобретатель принципа «cogito» вместе с грязной водой – искажениями действительности, которые у чувств имеют место быть, выплеснул и ребенка – всю сферу чувственности, как таковую. Ослепленный гордыней разума, в том числе собственного, безусловно, гениального, но сыгравшего с ним злую шутку, он не разглядел первичность существования, экзистенции. И, соответственно, первичность, и огромную значимость чувственности в познавательных актах. Казалось бы, какая разница, что первично, мыслю или существую. В конце концов, все же существую. Оказывается – принципиальная. У родоначальника картезианского переворота в философии, «философия больше не наука о бытии, она становится, прежде всего, гносеологией» замечает В.Ю. Панасюк. Замечание очень точное. И продолжает: «В ракурсе, избранном Декартом, духовный мир – это res cogitans (вещь мыслящая), материальный мир – res extensa (вещь протяженная)». Таким образом, духовность субъекта низводится до мыслящего механизма.
Декарт заложил и основы картезианской этики. Характерно, как трансформировались у него выводы, следующие из его философемы, в этические предписания добродетельного человека. Безусловно, логичные и последовательные в рамках его парадигмы. Тот же В.Ю. Панасюк в связи с этим отмечает, что «…смысл картезианской этики – медленное и методичное подчинение воли разуму. Идентифицируя добродетель с разумом, Декарт предлагает «выполнять подсказываемое разумом, даже если чувства говорят об обратном». Вот она – квинтэссенция декартовского поклонения идолу разума. Современники 20-го века очень хорошо помнят, как убедительно рацио может разложить по логическим полочкам разумность чего угодно. В том числе злодеяний: войн, уничтожения классов, наций, народов и целых стран. Можно даже доказать целесообразность самоуничтожения вместе с земным шаром. А если совесть и иные чувства начинают вопиять о безумии разума, то картезианцы представят неоспоримые доводы, что чувства глупы и не стоят того, чтобы с ними считаться. Таковы последствия заблуждения, обусловленного ошибочностью различения метафизической причины и онтологического следствия, и, казалось бы, невинной перестановки двух понятий. Самое забавное, если это определение уместно в данном контексте, так это то, что декартовский тезис «Cogito ergo sum» до сих пор предваряет в виде эпиграфа монографии по философии, и не только, и «украшает» соответствующие интернет-сайты. Хотя он фактически ложен.
Поскольку для нас сейчас актуален Декарт с его картезианским дуализмом, так сказать, оказался в круге света, правда не по своей воле, акцентирую читательское внимание на том, что авторская концепция также опирается на дуализм, «пронизывающий» вселенское бытие. Но лишь этот терминологический ракурс, наверное, единственное общее между картезианским дуализмом и нашим – метафизическим дуализмом, лежащим в основе и в начале временящего бытия, в которое погружены мы сами, и которым занимается онтология. Краеугольным камнем метафизического дуализма является объективация двух субстанций, лежащих в основании Вселенной, – протоматерии и протомонады, взаимодействующих посредством
субстанциональной диффузии. Причем активной составляющей, интегрирующей протоматерию, выступает протомонада, «оживляющая» протоматерию, удерживающая устойчивость структур, возникающих на ее основе, и препятствующая энтропийному распаду этих структур в хаос. В дальнейшем изложении нашего подхода эти процессы и диалектика становления монады субъекта, как такового, будут рассмотрены более обстоятельно. Здесь же, с учетом различения первичности экзистенции, декартовский тезис можно переформулировать следующим образом: «Лишь поскольку существую, лишь постольку, мыслю». Забегая вперед, отметим, что монада не только экзистирующая, она
духовная сущность. Пока это утверждение у нас декларативное, а потому в дальнейшем потребуется содержательное раскрытие этого положения.
Говорят, все гениальное – просто. Я немного видоизменю это утверждение, все гениальное – лаконично. И вынужден признать, что уже существует предельно короткий аналог новоявленному тезису
«Лишь поскольку существую, лишь постольку, мыслю», и появился он не вчера. А звучит «вечная формула» так –
«Я есмь». Блистательная, как эйнштейновское E=c2m. Содержательная часть приведенного предиката утверждает первичную тАковость существования Я. А сам факт высказывания сообщает о высказывающемся как о мыслящем, поскольку только мыслящий может высказаться. Сие обстоятельство служит дополнительным, но немаловажным, свидетельством, что мы на верном пути. Кстати, между формулой Эйнштейна и «вечной формулой» можно заметить какую-то загадочно-мистическую символическую связь. Но не будем гадать, поскольку мистическое на Небе и нам неведомо, наше призвание на Земле. Если бы любители эпиграфов меня спросили, я бы рекомендовал им «вечную формулу» – качество проверенное временем. И прежде, чем окончательно оставить в покое дух великого Картезия, безгранично доверявшегося разуму и настолько же не доверявшегося чувствам, хотелось бы привести такое, может быть курьезное, соображение, реабилитирующее чувства. Если бы Декарт – философ, математик, физик и прочая, прочая, был бы поближе к простой правде жизни, то мог бы заметить следующее. Когда человек, в силу каких-то обстоятельств, сталкивается с чем-то неведомым, неожиданным и настолько невероятным – например гуманоидом, что начинает сомневаться в здравости собственного рассудка, то чтобы убедиться, на каком он находится свете, прибегает к последнему, но верному средству – ущипнуть себя, и посильней. И чувства лучше, чем любые доводы, дадут ему знать об этом.
Ну, и немного о первом, конечно же, предварительном впечатлении от гносеологической диспозиции составителя «списка неприкасаемых» мудрецов. Шучу… Это я о Вашей,
Сергей, диспозиции. О том, в чем мы солидарны, – никогда не поздно, а о том, что вызывает вопросы, – лучше во время. И, конечно, вопросы критического толка. Кто же их еще задаст, если не другой я, слегка перефразируя Зенона. «Назвался груздем, полезай в кузов». А что? Компания в «списке» достойная. Страдай я «болезнью» Герострата, то был бы не прочь оказаться в одном «кузове» с великими, даже под критическим лучом.
я за Канта, и за Даниила Андреева. Добавлю: за Гегеля и Л.Толстого, за Декарта и Достоевского, за Витгенштейна и Платона и т.д. Но со-звучия сказов вокруг себя почти не слышу (кроме Вас, да еще нескольких человек, в том числе членов Интегрального сообщества). А вот диссонасов: "Кант чего-то не понял", "Гегель со своим культом разума чего-то проглядел", "Л.Толстой вообще занудность (правильно что его отлучили от церкви)", "Достоевский - психопатологический талант", "В.Соловьев просто не философ" и т.д. - тьма тьмущая. Тону в ней.
Поли-подходы, безусловно, лучше, чем моно. Здесь нет никаких возражений. Но это промежуточный этап, который уже дал почти все, что мог.
Сами же способы познания без ущерба друг для друга могут оставаться на равных и дополнять друг друга, обогащать друг друга и в диалоге частей и частностей вести человека к познанию Целого.
Насколько я могу судить из Вашего обмена мнениями с Ярославом, Вы не только не против диалога-синтеза, а обеими руками за.
Ярослав, я уже многократно говорил, что я за.
Про себя я уже не говорю. Ярослав уже давно и многократно повторяет про диалог, про «ансамбль». Тезис о необходимости синтетических подходов уже стал общим местом, и, вроде бы, все, или почти все, «заинтересованные» стороны против этого не возражают. Но, есть одна закавыка. И прежде, чем к ней обратиться, я вынужден повторить банальность. Синтез – это не механическая компиляция разнородных и, зачастую, антиномичных положений, и не арифметическое сложение элементов в целое, приводящее к эклектической склейке, и не более. Синтез – это такое, новое, качество, которое не сводится к формальной сумме частей. И с этим определением синтеза, сформулированным в самой общей форме, наверное, почти все согласятся. Но если задать уточняющий вопрос, как конкретно выглядит синтетический подход, что значит «не сводится к формальной сумме частей», то, я думаю, очень многих он озадачит. И немудрено, дело в том, что если абстрактный ответ на этот конкретный вопрос и можно сформулировать, то он мало что прояснит. Прояснится же общая картина, или точнее, начнет проясняться, если будет предложена конкретная модель, которая «неожиданным образом» ответит на многие накопившиеся вопросы, сведет воедино то, что ранее казалось несводимым. В свое время синтетическим ответом на эклектику знаний о химических элементах стала таблица Менделеева. И без нее все мудреные рассуждения о том, каковым должно быть синтетическое химическое знание, так бы и остались таковыми.
Диалог-синтез – процесс творческий. Естественным результатом творческой «перетряски» ранее накопленного количества и преобразования в новое целостное качество, является освобождение от «шелухи» неточностей, недостаточной конкретности, явных ошибок и скрытых заблуждений, в том числе и у классиков. Полагаю эти «побочные эффекты», сопровождающие строительство «ансамбля», неизбежны. Но на то они и классики, что в их творческом наследии столько сверкающих граней мудрости, что никакая критика не способна умалить их достижений. Конечно, критика критике рознь. Положительная критика направлена на выявление, «отбор и встраивание» в целое всего положительного, что имеется в достижениях того или иного мыслителя, и отдания ему должного за его находки. Или хотя бы за то, что «вспахал целину». Отрицательная критика цепляется за ошибки, чтобы вместе с ними окончательно «похоронить мыслителя» со всем его наследием. В данном случае соглашусь насчет «диссонансов». Трудность еще и в том, что зачастую не сразу отличишь, где какая критика. Есть еще один нюанс, который надо иметь в виду, когда мы говорим о синтезе и его «соавторах». Создание синтетической модели, как было отмечено чуть выше, явление творческого порядка. Не сводящееся к прямолинейному «отбору и встраиванию», о которых Ваш покорный слуга сам же соизволил заявить. Творческие пути неисповедимы. Поэтому в большинстве случаев существо конкретного влияния не сразу и обнаружишь. И только специальное исследование в заданном ракурсе позволяет выявить созвучие мыслей. Так что, если порой представляется, что конкретный Имярек остался «за бортом», то не следует спешить с вердиктом. Более заинтересованный и внимательный взгляд обязательно обнаружит его «присутствие».
В связи со сказанным, Ваша диспозиция,
Сергей, для начала, при поверхностной и формальной оценке, выглядит, как минимум, противоречивой. С одной стороны, Вы призываете:
Давайте вместе с Вами пробивать брешь моноподходов и избранного почитания отдельных великих персоналий - ради их гармоничного всеединства.
С другой, извините, «всеядны» и некритичны к великим персоналиям:
"Всё логично в пределах соответствующей логической системы". Если быть уж совсем формалистом и придираться к словам, то из последней реплики можно заключить, что Вы приемлете все «логические системы», даже если они взаимоисключающие. Главное, чтобы было «
всё логично в пределах…». Простите, но так не бывает. Так недалеко и до абсурда. Тот же Декарт свою «систему» не мыслил без Бога и даже логически доказывал его существование, кстати говоря, весьма искусно. А Гуссерль, считавший себя также картезианцем, находил у Декарта самым уязвимым именно этот момент, который необходимо преодолеть, и в своей феноменологии все логично обосновал, исключив Бога. Так что же, оба правы? Нонсенс… Впрочем,
Сергей, гносеологический индифферентизм – типическое состояние современной философии, так что вышеобозначенную претензию можно предъявить к подавляющему числу профессиональных философов. Такова реакция, наверное, на недавнее засилье марксистско-ленинской философии с ее односторонним и фанатичным догматизмом. Так сказать, другая крайность. Это не голословные обобщения. Некоторое время назад ознакомился с относительно новым учебником по философии для вузов, написанным «крупными учеными и педагогами», под общей редакцией В.В.Миронова. Во всем толстом учебнике ни намека на критическую оценку какой-либо философской школы или персоналии. Авторы и не скрывают свою установку и откровенно признаются, что «все вопросы рассматриваются с позиций плюрализма».
Если бы меня попросили одним словом охарактеризовать современную философию, то я бы назвал её
констатирующей. Но уже становится понятно, не знаю многим ли, что в таком виде – архиве дерзаний человеческой мысли, у «философских томов» только одна перспектива, пылиться на полках библиотек. Если же мы хотим, чтобы философия занимала соответствующее высокое место, как явление культуры, и освещала своей мудростью перспективу, то есть стала жизненно востребованной, то она должна отвечать на животрепещущие вопросы. Не только узкой группы интеллектуалов, но, по большому счету, любого и каждого.
такая задача назрела в культуре и должна быть разрешена.
Не только осв
ещать, но и осв
ящать. Последнее утверждение не допускает поверхностного «скольжения по предмету», поэтому здесь ограничимся лишь заявлением, которое пока только выдает позицию автора. Как будут называть философию обозримого будущего, покажет время, только оно имеет карт-бланш на окончательную номинативную функцию. Я нахожу, что в нынешнем состоянии такие направления, стремящиеся к синтетическому представлению философского знания, как «всеединство», «неовсеединство», «интегралика» или «интегральная философия», «диалектическая философия», не отвечают в должной мере тем требованиям, которым должна соответствовать философия, претендующая на востребованность жизнью. В первую очередь с содержательной стороны. Ну, и сами обозначения направлений, как символы содержания, не безупречны. Здесь и сейчас нет возможности распространяться на эту тему, поэтому этим и ограничимся. Мне представляется, что более соответствует духу нового времени наименование
целокупная философия.
Упаси Боже!.. Это я отвечаю на немой вопрос, который наверняка зародился в голове оппонента по прочтении предыдущих абзацев, непосредственно примыкающих к настоящему. Вопрос этот прямолинеен, как лезвие гильотины, и сводится к следующему. Если все классики, а уж о не классиках и говорить не приходится, ошибались, то где гарантия, уважаемый, вправе спросить Вы аза многогрешного, что тебя, если ты мнишь, что ухватил удачу за хвост, не постигнет та же участь? И, как говорится, «в прах и возвратишься». Отвечаю. Гарантии никакой! Как говаривал великий комбинатор Остап Бендер: «Стопроцентную гарантию дает только страховой полис». А жизнь, к счастью, полисов не выдает. Но если удастся исправить хотя бы одно заблуждение, дать верное представление хотя бы об одной относительной целокупности, то этого уже довольно. И если это случится, то не потому, что мы талантливее классиков, а потому, что идем вослед за ними. От амбиций на написание вселенского полотна на все времена Бог пока миловал, так как только ему – милующему, это и под силу. И так как надо отдавать себе отчет, как это делал Шекспир, что «есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». И поскольку вряд ли кто будет спорить с тем, что того, чего не снилось ни мне, ни кому-либо другому из живущих, несравнимо больше, чем того, чего виделось наяву и снилось в самых фантазийных снах. Постольку должно быть ясно, что я не претендую не только на лавры всевышнего, но и самого захудалого ангела из его свиты. А если бы по какой-то нелепой случайности это было бы возможно, то в тот же самый момент, как шедевр был бы создан, наступил бы конец этих самых времен. Время стало бы больше не нужно за ненадобностью, ему незачем было бы течь, поскольку достигнуты все цели. Дальше только смерть, по крайней мере, в этом подлунном мире.
Разъяснение по поводу имевшего выше место «лингвистического пассажа». Касается оно словоформ, происходящих от корня
знать. Так как семантическое разночтение этих словоформ, а оно, похоже, наблюдается, негативно отражается на понимании смысла, вкладываемого в тот, или иной тезис. По крайне мере, я вижу неточное восприятие смысла моих утверждений.
1) Вы пишете: «Знать нечто, это значит, встречаясь с ним, у-знавать это нечто».
Кант учит: «Знать нечто – значит знать способ, каким это нечто познается, конституируется, понимается».
Точный смысл того, чему «Кант учит», в Вашей вербальной интерпретации, передается словом
познать. Далее по тексту, кстати, Вы возвращаетесь к «правильной» форме (выделил цветом). Каковую, как мне представляется, и использовал Кант, а кажущееся незначительное различие – именно кажущееся, а в действительности существенное. И в обозначении процесса «конституирования, понимания», в общем, постижения, термином
познание, вижу проверенную временем точность и строгость. И, в целом, согласен с Кантом, какой смысл несет термин
познать (а не знать). Не случайно в афоризме, приписываемому Сократу, «познай самого себя, и ты познаешь весь мир», используется слово
познай. Или, когда говорят о Боге, как запредельной Истине, также прибегают к термину
познать – познать Бога, а не знать или узнать. Потому что познать, по смыслу, это найти ответы сразу на многие вопросы, а не только на вопрос –
что. А именно:
откуда, из чего, для чего, зачем, куда. И на другие, не менее значительные, тоже. Ну, а дальнейшие разъяснения, что общего в гносеологических воззрениях Канта и Вашего покорного слуги, каковы отличия, кто дальше продвинулся, и тому подобное, в самом общем виде и в первом приближении, не более, то есть неком подобии пропедевтической формы, представлено в нескольких последующих абзацах настоящего раздела. Исчерпывающие ответы здесь невозможны и тому есть простые причины, которые станут сейчас понятны.
В нем я вижу два пласта: онтологический и гносеологический.
Что касается онтологического, то тут особо спорить не буду. Вы признаете первоматерию и первомонаду. И выстраиваете некую модель взаимодействия между ними. Ничего не имею против модели. Довольно интересно. «Против» возникает только тогда, когда у Вас на место протоматерии (неизвестно каким образом) вдруг внедряется просто материя (материальный мир). И тогда совершенно непонятно, каким образом протоматерия, находящаяся в метафизических глубинах Вашего (да и моего) ума и познания, вдруг порождает материальную материю, находящуюся в самом сущем. Это для меня непостижимое сальто-мортале.
«Ничего не имею против модели. Довольно интересно». На данном этапе большего одобрения требовать невозможно. Поскольку только в контексте всей оригинальной целокупности, когда органично станут проясняться многие онтологические проблемы, в том числе и о материи, «внедрившейся» на место протоматерии «неизвестно каким образом», можно будет более категорично судить о, как Вы выражаетесь, «некой модели». Но…
Но переключусь на Ваш способ познания и Вашу субстанциональную диффузию (заранее прошу извинить, если я что-то не так понял, и думаю, у Вас хватит терпения объяснить мне, как правильно).
Но теперь о терпении, и значительном, в свою очередь, прошу я. Так как при помощи цитаты из классиков или кого-либо ещё, я не могу удовлетворить Вашего любопытства. И по причине того, что «горячие пирожки», составными частями входящие в новоявленную «целокупность», «пекутся» на собственной творческой «кухне». И хотя главные ингредиенты уже заготовлены, на онто-гносеологические вопросы, заданные с кавалерийской стремительностью, ни в одном и ни в двух абзацах ответ уместить невозможно. Затруднительно доходчиво изложить теорию интегрального и дифференциального исчисления, не рассмотрев арифметику и алгебру. Хотя не исключено, что философская «арифметика и алгебра» окажутся не менее, если не более, захватывающими и удивительными, чем упомянутые «интегралы и дифференциалы». Такова, наверное, специфика предмета. Прежде, чем появится возможность наглядно «исчислить» непостижимое «сальто-мортале» и сделать его постижимым, требуют освещения другие темы, занявшие очередь вперед. Иначе никак. Только после этого, через какое-то время, «в плановом порядке» будет актуализирована дискутируемая проблема. Это время не за большими горами. А пока могу предложить только «первое приближение».
Представим бильярдный стол с зеленым сукном и на нем бильярдный шар. На вопрос, какой формы предмет лежит на столе, любой ответит – шар. Не задумываясь, не морща лоб в приступе логических сомнений и рассуждений. Потому что шар – один из тривиальных пространственных фракталов, который не по-знаётся, а у-знаётся. Как нечто уже известное. И даже, если ранее Вы никогда не видели такой пространственной фигуры, то, чтобы запомнить её для последующего узнавания, Вам не понадобиться прибегать, осознанно или неосознанно, к логике (конструированию), чтобы зафиксировать её в памяти. Вы просто возьмете это событие на за-метку, и впоследствии, при повторном столкновении с предметом такой формы, уже будете его за-мечать, то бишь узнавать. Уточняю, взять на заметку, это не то же самое, что запомнить «по полной программе», когда мы нечто сложное пытаемся зафиксировать в памяти, сопровождая этот процесс разложением сложного на тривиальные фракталы и запоминанием совокупности дополнительных, подчиненных характеристик и взаимного соотношения этих характеристик между собой. Фактически проводя логический анализ. Первая встреча с тривиальным фракталом это, как бы, «предвосхищаемый» акт, к которому мы уже готовы, как к само собой разумеющемуся, «запланированному» событию. Как та же луза нашего биллиардного стола уже «готова» к приёму шара, как рука готова к рукопожатию. Конечно, это тоже акт запоминания, но запоминания самой встречи, переводящей пространственное тело, именуемое шар, из заранее предустановленной и представимой возможности в факт действительности.
Теперь представим на том же столе два бильярдных шара и трубку-цилиндр меньшего диаметра, чем шары, но из того же материала – для определенности. «Склеенные» между собой в виде гантели в одно целое. На тот же вопрос, что и в предыдущем случае, любой, кто хотя бы в объёме средней школы знаком с геометрическими терминами, опишет сей предмет именно как два шара и цилиндр и даст характеристику их взаимного расположения. И даже не будучи знакомым с геометрическими терминами, своими словами и, возможно, жестами донесет до вопрошающего существо наблюдаемого пространственного феномена. Цилиндр, кстати, также относится к тривиальным фракталам. Таким образом, рассуждение-описание представленной «гантели» (уже нетривиального предмета) содержит перечень нередуцируемых – просто у-знаваемых пространственных фракталов и последовательность элементов логических категорий. К слову, тех самых – кантовских. Правда, в некомплекте, что не меняет самого принципа. Следует добавить, что знаменитые логические категории – суть тоже тривиальные фракталы, только другого рода – логические. Так же как чувственные, тривиальные логические фракталы, это мы знаем от Канта, априорны. Поэтому они и названы Кантом «трансцендентальными». И если придерживаться смыслообразующей линии кантовского определения, то чувственные фракталы также трансцендентальны и, как минимум, на паритетных началах участвуют в «освоении» окружающей действительности.
У вас существует нечто (например, фрактал), каждый, кто встречается с нечто (с фракталом) тотчас узнает его, как будто он знал его раньше, до того, как с ним встретился. Если знал раньше, то вопрос остается: как он его знал? Если не знал, то как он его узнает? Как математически неподкованному человеку, глядя на дерево или береговую линию Норвегии, узнать, что это фрактал, если он и слова-то такого не слыхивал?
В предыдущем абзаце был проиллюстрирован, пусть и на простейшем объекте-модели, рассудочный познавательный механизм. И если он понятен, то оставляя за скобками, откуда субъекту априори даны тривиальные фракталы, и чувственные, и логические (это мы оставили на потом – «в плановом порядке»), не должно быть величайшей загадкой, как «неподкованный человек» познавал «береговую линию Норвегии». Любая, даже самая замысловатая фигура, может быть редуцирована до конкретного множества тривиальных фракталов, перечень которых не ограничивается шаром и цилиндром, и, совместно с логическими категориями, может быть охарактеризована. Ну, а сентенция насчет
математически неподкованного, право, вызывает некоторое недоумение, и полагаю ее просто поспешным высказыванием. Чтобы пользоваться фракталами, которые даны нам, образно говоря, от Бога, совсем не обязательно знать их формальное математическое представление и математическую терминологию. Вся эвклидова геометрия, как практическое руководство «по жизни», на интуитивном уровне известна человеку с момента, как он таковым себя почувствовал, то есть с незапамятных времен. Все обозначенные и необозначенные фракталы, априори известные на рассудочно-подсознательном уровне, и позволили тем же «необразованным» викингам освоить «береговую линию Норвегии», и не только.
Ответ Канта намного проще. Я не знал нечто до того, как с ним встретиться, а посему и узнать его не могу. Я познаю это нечто, только тогда, когда его конструирую и конституирую. И сделав его в себе самом (в моей монаде), я это нечто объективирую и оно именно от Моей протоматерии и Моей монады получает бытие.
Пока из двух точек зрения (Вашей и Канта) я выбираю кантовскую.
Сергей, Вы ко мне более требовательны, чем к Канту. Спасибо, спасибо… Но, как известно, доля шутки есть в каждой шутке. Вы своей «изреченной мыслью», вполне определенной, «льете воду на мою мельницу». Полагая, по-видимому, что усматриваете между мной и Кантом, а, следовательно, и Вами, непреодолимую пропасть. Как должно быть ясно из предыдущих разъяснений, мой подход не противоречит кантовскому, а вбирает его в себя. Простите, так получилось… «Познаю, когда конструирую и конституирую»? «В себе самом»? Да, не возражаю. Только с моей стороны два встречных вопроса. Из чего конструирую? Где я взял «методологию» конструирования, правила? На первый вопрос Кант вообще не дает ответа, он и не ставит вопрос таким образом – из чего. Я же отвечаю – из фракталов. Само собой, не только пространственных. На второй вопрос у Канта есть ответ. Но не полный. Его ответ – конструирую при помощи логических категорий. Всё верно. Но откуда они? Здесь бы был уместен Ваш,
Сергей, вопрос, обращенный не только ко мне, но и к Канту, в отношении его категорий.
Если знал раньше, то вопрос остается: как он его знал? Если не знал, то как он его узнает?
Имея представление о «парадигме» Канта, думаю, ответ его был бы настолько же короток, насколько и догматичен – они «трансцендентальны». Сказал, как отрезал. И когда я иронизировал по поводу более высокой требовательности ко мне, по сравнению с Кантом, то имел в виду, в том числе, отсутствие таких «острых» вопросов к Канту, глубина проникновения в гносеологические проблемы которого, как мне показалось, Вам видится недосягаемой. Возможен еще один встречный вопрос, который может показаться нелепым или странным. Что, или Кто, научил пользоваться правилами-категориями? Но, «о том, чего нельзя высказать ясно, надо молчать». Последуем этому мудрому совету, до поры, до времени…
По поводу примера с оазисом.
Я ползу по пустыне, смотрю на нечто и говорю: «Оазис! (с пальмами и водой)». Ползу, ползу и ничего нет. Этот пример против Вас: явление оазиса обладает нулевой достоверностью и сигнализирует мне только о лжи вещи «Оазис».
И вашей интерпретации этого события.
Итак, я думаю, отсюда понятен ход мысли Канта:
явление всегда со стопроцентной достоверностью сигнализирует о вещи, только что это за вещь человек не знает. Он может попасть в яблочко и угадать вещь (как в случае с радугой), а может ткнуть пальцем в небо и промазать (как с Оазисом). Узнать же, что это за вещь, человек может, только выходя за пределы явления, к другим более адекватным способам познания (например, к науке психологии, как в случае с вещью «мираж», или к науке математике, как в случае с вещью «фрактал»).
Мне кажется, этому немудреному и достаточно ясному феномену, Вы находите слишком мудреное и «запутывающее в трех соснах» толкование, уводящее от сути, и, в общем-то, сомнительное. Причем здесь психология и математика? То, что то или иное чувство в определенных обстоятельствах может давать неадекватное представление об объекте, не новость. Обратите внимание, я не говорю ложное, а именно неадекватное. В данном случае неадекватность состоит в том, что координаты оазиса, а не сам факт существования оазиса, могут быть определены неверно. Причины указанного искажения общеизвестны, и их просто надо учитывать. Любой, самый дремучий, но имеющий определенный опыт, бедуин знает о «коварстве» пустыни, без всяких психологий и математик, и доверяется не только зрению. И не бросится «без царя в голове» «ползти, ползти», чтобы убедится, что «ничего нет». Он скорее закурит трубку, или что там еще курят бедуины, и подождет, когда мираж «рассеется как мираж», или не рассеется. И тогда продолжит свой путь «согласно у-вновь утвержденному плану». Никто не отменял кантовских логических категорий качества и модальности, которые необходимы в данном случае, чтобы принять правильное решение, и которые хорошо «известны» бедуину, хотя он и не читал Канта. Мы и в менее экстремальных случаях не всегда сразу верим своим чувствам и не воспринимаем это, как нечто экстраординарное. Этот факт нашёл отражение и в языке, в котором закрепились устойчивые словосочетания –
не верю своим глазам-ушам; не поверю, пока не потрогаю своими руками. Мы так говорим, когда случается редкое, необычное событие, такое, как мираж.
И в заключении хотел бы вернуться к одному моменту обмена мнениями, имевшими место немного ранее. Вы пишете:
"Не согласен с фразой, что «Чувственность субъекта имеет дело исключительно с явлениями, и ни с чем более». Ибо чувственность, по Канту, это явления и есть". Поначалу мне показалось это некой неточностью, не стоящей внимания. Но, похоже, здесь какое-то иное понимание существа проблемы взаимодействия объекта и субъекта. Понимание, не имеющее, как представляется, отношения к Канту, и отличное от «само собой разумеющегося». Которое, соответственно, как минимум путанное, как максимум, ошибочное. Ну, естественно, с моей точки зрения. Явление являет объект, относится к объекту, существует вне относительности к субъекту, хотя и воспринимается субъектом. Чувственность – это перцепция, относящаяся к субъекту, это способность воспринимать явления. Это возможность перцепции явления, которая может быть реализована, а может и не быть. Всегда остающаяся с субъектом, вне зависимости является объект или нет. Из приведенной же реплики можно заключить, что явление и перцепция некие неразделимые, слившиеся «сущности», некое слияние объекта и субъекта. Чтобы долго и зря не ломать копья, предлагаю привести цитату из Канта, где недвусмысленно выражается указанная в реплике мысль. В противном случае все-таки предлагаю считать это некой «аберрацией» и, как говорится, – проехали.
