Природа и абстракция в живописиОсенние гобелены Евгения побудили меня вспомнить прочитанную недавно статью Ольги Матич «
К истории облака: Василий Кандинский, Андрей Белый и др.». В ней Ольга выдвигает гипотезу о том, что абстракционизм вдохновляется наблюдением природы. Ольга высказывает эту мысль робко и неуверенно – в первую очередь потому, что сами абстракционисты так не думают или даже с этим явно не согласны. Кандинский, в частности, был уверен, что рисует музыку. Хотя вообще-то у него много пейзажей, и когда он писал Москву, это тоже была не совсем музыка.
Мне же хочется развить и расширить мысль Ольги Матич, и показать, как беспредметность может возникнуть из предметности, то есть абстракционизм из реализма. Причем ничуть не теряя связи с природным началом, которое мы будем понимать в расширенном смысле, т.е. не обязательно как пейзажи, а как природу предметов вообще, причем в самом обычном материальном смысле.
Прежде всего надо понять, что предметная живопись есть не изображение предметов, а изображение предметного мира, т.е набора предметов в их реальной пространственной и смысловой взаимосвязи. Если кто-то нарисует автомобиль вверх колесами на чистом белом фоне, вряд ли мы это назовем предметной живописью, даже если автомобиль будет похож на себя. Может быть, нам даже захочется назвать это абстракционизмом ... Другое дело натюрморт, изображающий, скажем, гроздь винограда. Пусть натюрморт изображает только гроздь винограда и не содержит больше ничего достойного упоминания, но на самом деле он представляет полноценный и понятный кусок предметного мира: гроздь винограда наверняка лежит на блюде, блюдо наверняка стоит на столе, который скорее всего покрыт скатертью. Почти наверняка видна часть комнаты: угол, что-то висящее на стене и тени. Может быть, даже открыто окно, и в него видно что-то туманное. Такое зрелище понятно и приятно для глаз. Оно приятно тем, что не утомляет глаз огромным количеством всяких мелких предметов, которые лезут на глаза у нас дома, и от которых хочется элементарно отдохнуть, остановив взор на архетипичном живописном кувшине или фрукте, обрамленном цветастой пустотой.
Наша гроздь винограда так хорошо видна потому, что у нее есть граница, отделяющая её от того, что не является гроздью винограда, т.е. от заднего фона, стола, блюда или других фруктов. Эта граница есть линия. Доказано, что наш мозг, обрабатывая видимые изображения, усиливает линии и этим помогает выявлять предметную картину мира и делать её осмысленной, узнавая известные вещи и их предназначение: вот это стол – на нем едят, вот это стул – на нем сидят, и т.д. Соотнесенность грозди винограда с другими предметами согласуется как с законами гравитации и оптики, так и с самоочевидными правилами расположения предметов в соответствии с их функцией. Не помню ни одной картины, где бы стул бы стоял вверх ногами или стоял бы на столе, на стене или на потолке. Хотя что-то из этого возможно в сюрреализме, но, как правило, в ограниченной мере. Полного хаоса искусство почему-то чуждается – если не считать нравоучительных детских книжек, где требуется изобразить комнату грязнули до появления Мойдодыра.
Так что гроздь винограда видна и понятна нам потому и только потому, что кроме неё мы видим что-то еще, естественно обрамляющую её часть окружающего пространства. Без этого пространства гроздь винограда просто не станет сама собой. Её горделивая предметная обособленность имеет смысл лишь в соотнесенности с другими предметами, с которыми она делит единое предметное пространство и с которыми она оказывается связанной уже самим своим стремлением от них обособиться. Таким образом, гроздь винограда на разумном натюрморте не может занимать ни всей площади картины, ни даже её большей части. Она должна располагаться в центре и занимать где-то около 10% площади – при этом она будет казаться крупной.
Но что получится, если мы нарушим все эти правила и сосредоточим взгляд на самой грозди, увеличив её до такой степени, чтобы границы грозди оказались за краями картины. Нетрудно видеть, что при самом лучшем фотографическом натурализме, понять, что это гроздь винограда, довольно сложно ... Сразу видно, какую огромную роль в распознавании и понимании предметов играют межпредметные соотношения! А если виноградины изображены схематично, то вообще понять ничего нельзя – получилась чистая абстракция! Не удивительно ли, как легко отнять у предмета предметность – достаточно убрать другие предметы и убрать из вида границы предмета, оставив лишь фактуру поверхности. Эту фактуру или субстанцию предмета и можно назвать его абстрактной бесформенной сущностью.
Такую же операцию можно попытаться провести с чем угодно – с использованием увеличительных возможностей современных редакторов изображений. Вкусную головку голландского сыра можно увеличить так, что сыр займет всю картину – и что это будет? Все это подтверждает простой факт, что предмет определяется своей формой и своим местом среди других предметов. Распредметив предмет путем изображения его поверхности, мы сохранили его стихийное, субстанциальное начало. Это начало абстрактно, поскольку оно беспредметно, но оно вполне материально. Оно даже более материально, чем сам предмет, так как представляет чистую составляющую предмет материю и полностью игнорируют форму предмета и его интерфэйс с окружающим миром. Это истинная вещь в себе, субстанция как она есть.
Подобная стихийная, субстанциальная живопись и натуральна, и абстрактна одновременно. Она может иметь явную натуральную ипостась, как осенние мотивы Евгения, или быть более абстрактной, например представлять собой композицию цветовых пятен, не связанных с определенной субстанцией, но как бы обобщающую свойства поверхностей определенного типа. Что же может получиться при последовательном осуществлении такой программы?
При взгляде на чистое небо мы увидим однотонную синюю плоскость. Если такое нарисовать, это будет даже не абстракционизм, а нечто концептуальное, хотя строго говоря – это будет чистый реализм. Такие картины кстати есть, и я постараюсь их привести, если найду. Небу нужны облака, чтобы оно стало похоже на небо – да и то без земли будет какая-то вата на синем фоне. А что получится если написать одну воду без линии горизонта, без берега и без кораблей? Будет замечательная абстракция, так как связать это с водой будет сложно. Так же и деревья. Одно дерево, стоящее на земле и архетипично пересекаемое линией горизонта, можно сразу идентифицировать и даже назвать мировым древом, соединяющим небо и землю. А вот если начать надвигаться камерой на крону, так чтобы границы кроны исчезли и остались одни листья на весь экран – то есть, сделать то, что почти никто никогда не делает – получится как раз то, что у Евгения, т.е. листва как субстанция, в которой предметность листьев поглощена стихийным началом древесной кроны.
К связи абстракции с природой можно подойти и с другой точки зрения, санкционированной самими абстракционистами, а именно со стороны орнамента. То, что орнамент беспредметен, и то, что народные узоры вдохновляли абстракционистов – мы знаем. Взглянем на узоры вышивки, на декоративные мотивы женской одежды или обоев – будет сразу понятно, откуда растут ноги у абстракционизма. Но ведь ни один мотив столь не популярен в орнаменте, как растительный! Не будем углубляться в анализ подсознания, которое лишь подтвердит то, что и так очевидно. Цветы и растительность – это жизнь. Они превращают пустыню в оазис и делают голую землю садом. Разного рода листики, побеги, лианы, ветви, цветы и цветочки – все это изобилует в скульптуре, резьбе, на зданиях, мебели, книжных переплетах, одежде и т.п. В орнаменте вступает в действие другой способ распредмечивания, а именно периодизация мотива. Регулярный, повторяющийся мотив подавляет предметную индивидуальность и генерирует космичность нового типа – безграничную стихию орнамента, которая превращает деревья в лес, листья в листву, а волны в океан.
