Роза Мира — диалог культур и культура диалога

Читаю книгу А. Бенуа «История русской живописи в XIX веке». Во введении Бенуа пытается ответить на вопрос, почему русская живопись XIX века не пользуется той же всемирной славой, как литература и музыка. Вопрос интересный. Спросите культурного европейца, кто лучшие писатели XIX века? Включите канал классической музыки на американском радио или купите диск с подборкой классики. Сразу станет ясно, что в этих сферах нас знают и ценят. А вот нашу живопись той же эпохи любим только мы.  Действительно, кому еще интересен Суриков с его обреченными стрельцами и фанатичной боярыней, репинские бурлаки, три богатыря, ночи на Днепре и т.п. В монументальном 10-томном издании Мутера «История живописи XIX века» (изданном в конце того столетия) наше искусство не упоминалось вообще. Хотя А. Бенуа всей своей книгой убедительно доказывает достоинства нашей живописной традиции, он все же признает, что нет в ней прорывных, решительно гениальных произведений, способных указать человечеству что-нибудь такое, чего оно еще не знало.

Бенуа объясняет это тем, что живопись европейского стиля чужда русской душе. Она нам нравится как безделка, но серьезной потребности в ней нет. Поэтому она и не идет из души, а остается на поверхности народного духа. Поэтому и впечатляет неглубоко. Рассуждения Бенуа на этом кончаются, но их хочется продолжить.

Действительно, литература – это по большому счету записанная речь. А говорить мы умеем и любим, причем это умение у нас совершенно не зависит от образованности. Раньше говорили еще больше. Кошмары 20-го столетия умерили нашу говорливость. Как мы читать любим, это все знают. А уж писать и стихи сочинять ... сочтите количество авторов и читателей на прозе.ру. Явление это уникальное – таких серверов с чисто текстовым контентом больше в мире нет. Культура речи у нас явно народная и древняя. Историки возводят её к общинным традициям и долгим зимам. Письменная литературная традиция у нас тоже не в XIX веке началась.

Потребность в музыке у нас также вполне почвенная и органическая. Петь всегда любили, и не просто для развлечения, а для выражения души. Русские романсы выделяются в мировом вокале именно силой чувства и этим даже шокируют европейцев, приученных подавлять голые эмоции. Из каких мелодических и поющих глубин нашей души извлечена музыка Чайковского или Рахманинова, мы обсуждать не будем – на этом уровне теряется различие языков и культур. И литература, и музыка выражают нашу душу и одновременно её формируют. Эти виды искусства так сливаются с нашим духом, что непонятно, где кончается дух и начинается искусство.

К европейской живописи, импортированной во второй половине XVIII века, все это не относится. Академия Художеств была таким же искусственным насаждением, как Академия Наук, а классическая эстетика была нам также чужда, как таблица логарифмов. Если Пушкин слушал с замиранием сердца сказки няни Арины Родионовны, то в Академии Художеств студентам запрещали «смотреть на мужиков». Европейская живопись в то время представляла собой, грубо говоря, сильно облагороженное отображение действительности. Современное отношение к искусству как к особой, чисто творческой форме деятельности еще не сложилось, и живопись занимала промежуточное положение между поэзией, ремеслом и науками. Связь рисования с наукой и техникой была еще очень сильна: рисунок был частью научного метода в биологии, географии, строительстве и просто в технике. Черчение в ту пору еще не отделилось от рисования. Все это было импортировано из Европы в едином пакете. Теорию перспективы изучали одновременно с умножением в столбик и правилами морской навигации.

Этим отношением к живописи, как к чему-то исконно не нашему, отмечен весь XIX век. Всем известный художник Иванов, а также его конкуренты Брюллов и Бруни, жили единой задачей: доказать миру, что мы способны производить живопись не хуже наций «много нас просвещеннейших». Какое отношение к нашей душе имеет «Последний день Помпеи», заслуженно впечатливший Европу? И правда, может ли живопись, развившаяся в лоне этой традиции, нас всерьез трогать? Много ли истинных, серьезных чувств испытываем мы в Третьяковке, взирая на утро в сосновом лесу, прилетевших грачей или даже на девятый вал? Гордость за свое искусство – да, глубокие переживания – нет. Можем ли мы так же нераздельно слиться с этим искусством, как сливаемся мы с миром Андрея Болконского и Наташи Ростовой? Действительно ли мы так устроены, что пластические искусства трогают нас меньше, чем более абстрактные литература и музыка?

Может быть, дело в том, что для нас категория истины важнее категории изящного? Ведь мы явно представляем истину как нечто скорее словесное, чем пластическое. Может ли истина содержаться в книге? Видимо, да. А может ли она содержаться в пейзаже или натюрморте? Вряд ли ... Может ли вообще живопись отвечать на вопросы? Передвижники попытались....

Может быть, мы ищем в картинных галереях не столько ответы, сколько новые вопросы? Может, поэтому такую архетипическую значимость приобрели никому непонятная улыбка Джоконды, недорисованные пейзажи близорукого Сезанна и захватывающие дух уродства Пикассо? Но куда тянут нас все эти вопросы? Хотим ли мы туда, в этот туман и водоворот?

Не чувствуем ли мы вообще в живописном искусстве искусственность? Не кажется ли нам претенциозным и слегка фальшивым весь этот поиск чего-то высшего в цветовых пятнах и карандашных извилинах? Мы обращаемся к классической литературе в поисках истины, и ищем там хотя бы отголосок чего-то подлинного. В поэзии мы хотим услышать отзвук вечности. В музыке смываем усталость и грязь с души и ищем вдохновения продолжать путь... А можно ли найти в классической живописи что-то, кроме исторического интереса?

Вспомним однако о нашей иконописи, которая оказалась вне рамок книги А. Бенуа. Её историческая судьба необычна. Все знают, что мы получили иконопись от Византии вместе с христианством. Но не все осознают, что из всего богатства византийской культуры мы лучше всего восприняли именно это. Не философию и не литературу, а именно живопись. Этот простой факт позволяет прочувствовать всю глубину различий между Древней Русью и XIX веком. Наши пращуры были готовы видеть истину именно в живописной форме, т.е. в иконе. В церковной культуре литературная, музыкальная и живописная компонента органически сливались в едином Духе. С течением времени, дух византийской культуры выветрился, и к XVIII веку иконописи как искусства в византийском смысле уже давно не было. Европейская живопись пришла как бы на пустое место.

Старые почерневшие иконы пролежали в чуланах до начала прошлого века, когда с них вдруг сняли черноту и поновления, и все увидели «Евангелие образа» в его живописном богатстве, о котором не имел понятия XIX век. XX век заговорил со средневековьем через голову всех промежуточных эпох. В рублевской Троице нашли истину, именно абстрактную истину примерно того же градуса подлинности, что мы улавливаем в литературе и музыке. Примечательно, что именно эту русскую живопись Запад прекрасно понял и оценил. Походите по католическим церквам в Европе. Пусть на стенах закатывают глаза барочные святые, и белеют в причудливых позах мускулистые тела, но там, где молятся, обычно стоит на треножнике либо рублевская Троица, либо Богоматерь Владимирская (пусть византийская, все равно наша). Жаль, что Бенуа этого не увидел.

Я тоже так всегда думал, но Бенуа фактически говорит, что цеплять можно по-разному, на разном уровне проникновения. Для меня это также новая мысль. Я собственно на ней не настаиваю. Можете не согласиться. Но я вижу здесь зерно истины. Разве не правда, что Достоевский "цепляет" гораздо глубже чем даже Суриков? Никто не утверждает, что живопись европейской традиции нам чужда или не нравится. Бенуа во введении пытается понять почему достижения нашей литературы масштабнее, значительнее чем достижения живописи той же эпохи. О музыке я добавил от себя.Мне кажется его мысль интересная так как обычно просто не приходит в голову эти вещи сравнивать.

Закончил книгу Бенуа. В его эстетике выделяется 2 момента: (1) он ценит использование цвета и вообще живописность и (2) сильную артистическую индивидуальность и свое «видение» художника. Сейчас это кажется очевидным, но в его время, видимо, звучало свежо. Русской живописи предъявляются претензии по обеим позициям. Грубо говоря, в первой половине 19 века доминировала Академия со своими канонами, во второй –  партия передвижников со своей идейностью паче красоты. Колористу развиться было трудно. В Академии на первом месте был рисунок; картина понималась как раскрашенный рисунок. Передвижники вообще пренебрегали формой и красотой, так что вся их живопись в смысле цвета унылая.

Русских художников он всех любит и у всех находит что-то замечательное. Но большинство живописцев у него все же какие-то несчастные и в разных смыслах недовыразившиеся. В конце столетия две фигуры вызывают бурный восторг и полное одобрение: Левитан и Серов. Эти двое развились, состоялись. Так сказать, король пейзажа и король портрета. И примкнувший к ним Суриков как король исторического жанра. Сурикову еще приписывается мистическое измерение, что, по-моему, очень верно. Для меня было неожиданным, что он очень одобряет Венецианова, которого я раньше считал лубочным. Оказывается, Венецианов организовал в Москве свою школу, альтернативную Академии. Если в Академии подражали итальянцам, то у Венецианова подражали голландцам.

По комментариям Ярослава я не знаю что отвечать. Ну, тут предмет такой, что на всякие лады можно рассуждать. Я просто попытался в краткой форме осветить точку зрения Бенуа. Я сам не столь квалифицирован, чтоб иметь свои суждения по столь глобальному предмету. Вообще книжка замечательная. Написано резковато, но с ярким чувством.

Ну, да, я его как бы творчески развил. Но все равно это его мысли, мне бы это и в голову не пришло. Вообще, литература той эпохи обладает вдохновляющим действием. Сильные личности, крутые характеры, очерченные мысли, какая-то решительная суровость, легко переходящая в непримиримость с оттенком злобности. Интересно сравнить Ленина, Бунина и того же Бенуа. При всех различиях у них есть в настрое что-то общее, та же готовность следовать своим взглядам и идти до конца. Вот и дошли. Мы ничтожнее и слабее, но при этом миролюбивее и конструктивнее. Опыт 20 века сильно сказывается, хотя я не могу точно сформулировать в чем. Между нами и ими лежат 2 поколения, которые отучились вырабатывать личное мнение. Мне поэтому нравится читать вещи, относящиеся к предреволюционным десятилетиям. Я как бы у них чему-то важному учусь, независимо от содержания.

Спасибо за ссылки, они явно интересные, и первая и вторая. Почитаю и отпишу.

Саша, Вы правы в том, что наше восприятие изменилось, и что сейчас мы более чувствительны к зрительным образам, чем в 19 веке. Это кстати общемировое явление. Голландский философ Хейзинга пишет о том же применительно к Голландии: сами они стали рассматривать свою живопись 17 века как исторический документ в течение 19 века, а до этого больше судили по книжкам. У нас, видимо, это произошло уже в течение 20 века, и мы смотрим на нашу живопись 19 века с таким же интересом и умилением, как голландцы 19 века смотрели на свою живопись золотого века.

Я все же думаю, Бенуа прав, что 19 век был в России веком господства литературы (об этом пишет не только он). Сейчас мы смотрим на те же картины более пристально, особенно те индивидуумы, у которых это стало профессией или серьезным увлечением. :-) В начале 20 века живопись действительно начинает жить самостоятельной жизнью - об этом и Бенуа пишет. Международное признание русских художников, начиная с этого периода, также присутствует.
 
Вообще удивительно, как все стали дружно заступаться за русских художников 19 века, как будто я их оскорбил констатацией очевидного факта, что они в мире малоизвестны. Я же при этом не отрицал, что мы их любим, и у меня даже явно об этом написано! Я и сам не могу понять, почему в Европе совсем не знают, к примеру, Сурикова, хотя там таких художников нет. Но у нас,  если сказать, что нечто русское не имеет мирового значения - это уже как пощечина :-). Факт остается фактом, что наша живопись 19 века менее известна в мире, чем наша древняя иконопись. Меня этот факт самого удивляет, вот я и пытаюсь его объяснить. Зачем повторять очевидности - понятно, что мы все Шишкина любим. Интересно понять то, что не очевидно.

Если перейти на личности, то Куинджи меня почему-то совсем не вдохновляет. Не вижу в нем мистики пантеизма, которую усматривает Евгений, и все эти цветовые эффекты кажутся чем-то поверхностным, формальным изыском, рассчитанным на зрительское "wow!" Хотя все детство смотрел на репродукцию березовой рощи (№1). Пейзаж в васнецовской Аленушке трогал и трогает меня гораздо глубже. Видимо, я чую в нем малую родину нюхом Абрамцевского старожила ...

Жаль, что Вы так равнодушны к князю Андрею ... а меня как раз назвали в его честь. Может. я напрасно обобщаю семейные традиции ... интересно начать голосование: кто нам всех милее - грачи или Наташа Ростова?

Да, и последнее пожелание - не грустите (даже если это классно получается)! Весна на дворе, и грачи небось уже прилетели...

Саша, Вам надо писать в жанре лирических мемуаров. Начиная с фразы "на стене висел ковер ..." у Вас прекрасный текст. Я несколько раз перечитывал и до сих пор под впечатлением, особенно от змей в меховых шапках. Я понимаю о каких коробках идет речь. В таких могут быть змеи.

Я тоже хотел писать в похожем жанре и написал рассказик о морских свинках. Это было мое первое сочинение. Выставил в прозе.ру, один читатель сделал ироническое замечание. Я его тут же убрал, перепрятал в живой журнал (так его не видят плохие люди, хорошие правда тоже), ну и перестал писать в этом жанре ... у меня есть на прозе.ру несколько мемуарных очерков, но они без поэзии, в таком, более сухом стиле, по фактам.

Думаю, причина понятна, как бы непатриотично это ни звучало: вторичность русской живописи 19 века по отношению к западной. В этом нет ничего обидного - подозреваю, что венгерская или скандинавская живопись того же времени известна не шире, чем русская.
Почему же востребована русская литература? Связь с допетровской литературной традицией была довольно слабой, так что дело, скорее всего, не в ней.
Среди причин, по которым литература популярна, я бы назвал три, что имеет решающее значение - не знаю.
1. Пресловутая "роль личности в истории". Просто не нашлось среди русских живописцев таланта, равного Достоевскому или Толстому в литературе.
2. Художники были не столь свободны в своем творчестве, как литераторы. Многие живописцы и скульпторы были, по сути дела, госслужащими и зависели от воли начальства. Другие же зарабатывали себе на жизнь своим творчеством и также не могли себе позволить создавать такие произведения, которые никто бы не купил. А многие литераторы были дворянами и, имея дополнительный источник дохода, вполне могли себе позволить творить то, что хотели.
3. Наконец, технический фактор: литература и музыка в то время легче поддавались тиражированию, чем живопись. Чтобы оценить картину по достоинству, нужно видеть ее вживую или, по крайней мере, в хорошей цветной репродукции (что вообще стало возможным только с появлением Интернета, сканера и цифровой фотографии). Книгу и ноты легко напечатать и перевезти на сколь угодно большое расстояние, а вот транспортировать картину, особенно большую, сложно и дорого. На пространстве, условно говоря, от Рима до Лондона в 19 веке перемещение и полотен и зрителей было не столь сложным, благодаря развитым коммуникациям и относительно небольшим расстояниям, а вот добираться из Петербурга и Париж (или наоборот) было уже значительно сложнее.

Насчет восьми миллионов картин не знал, спасибо, хотя что-то подобное предполагал.