...В русле этого направления мысли была написана и статья В. Розанова
«Как святой Стефан порубил “Прокудливую березу”…»; эту статью можно назвать манифестом прароссианства (хотя самого этого термина здесь еще нет). Обнаруживая ясное, почти в духе «Розы мира», понимание многосоставности русской культурной традиции, ее обусловленности и византийско-православными и более древними, языческими корнями, Розанов сопоставляет (несколько полемически) характеры этих двух духовных сфер, выявляет универсальное, истинное зерно мировосприятия древних славян:
«… “Поклонялись” луне и лесу — что же и может обозначать другое, как что и “луна” и “лес” им представлялись живыми и одушевленными, но зачарованными и зачаровывающими? (…) В человеке, его фигуре, его душе дан “последний чекан” природе, но уже и до человека все вещи тоже “чеканились”, – и во всех их, много ли, мало ли, проступала будущая окончательная форма, т. е. все стремилось к человеку, все очеловечивалось заранее. Древний так называемый язычник, вот, например, эти зыряне, и прозирали “лицо” в окружающих предметах и явлениях, видели “лицо” солнца, “лицо” луны, “лик” звездного неба (…). И они не фантазировали, а просто душа их, еще не износившаяся в истории, представляла, так сказать, более восприимчивую, тоньше восприимчивую фотографическую пластинку для отражения природы, нежели, например, наша душа, душа современного человека, какая-то резиновая, мертвая и загрязненная (…). Было утро человечества, – и был утренний взгляд на все, этот свежий, этот чистый, этот благородный и необыкновенно здоровый взгляд…». «…От солнца все растет, и оно святее всего; «святее» не в нашем смысле, вот чего-то старенького и ветхонького (…), а «святее» в смысле более верховного могущества, – могущества более изначального и независимого. Вы видите – совсем другая категория святости: это не “святость” мощей, которые лежат, а “святость” солнца, которое двигается и от которого все тоже двигается, растет, расцветает, приносит плоды. (…) Это – поклонение генерационному, родовому началу мира, той тайне всего живого и высшего, по которой в нем ничто не появляется вновь и самостоятельно, ничто не существует одиночно и независимо, а всё связано со всем, всё растет из всего и целый мир является как бы мировым деревом, где есть смерть частей и нет и никогда не будет смерти целого». «Вечное – вечно, а ложь сама в себе умирает. Уберите из жития эти “говоры стихий”, и что от него останется? (…) “Вечное – вечно”: сказка убрала житие святого, и по присутствию “милых призраков” новые христиане любовно начали читать “жития” святых. Без них, т. е. в конечном анализе без той же “Прокудливой березы”, из них вылетел бы дух, смысл, милое и прекрасное. Знаете ли, что церковь, порубившая “вечные древа”, только и живет веточками их же? Не будь внесено их в храм христианский – ему нечем было бы и вздохнуть».
То, что полемично и четко сформулировал Розанов, ощущалось к тому времени уже многими. Сказался опыт всего XIX века русской культуры – опыт «Снегурочки» и сказок Пушкина, опыт накопления и осмысления исторических, этнографических, археологических фактов. Языческая струя культуры осознала себя окончательно и вырвалась на поверхность – в скульптурах С. Коненкова, в живописи Рериха, в «Весне Священной» И. Стравинского и ряде «скифских» сочинений раннего С. Прокофьева, в причудливом мифотворчестве А. Ремизова, в поэзии Н. Клюева, С. Городецкого, В. Хлебникова.
Это только самые явные, самые прямые проявления «язычества» и «скифства»; тех явлений, в которые так или иначе проникают горячие струи непосредственного, живого прароссианства, можно назвать неизмеримо больше. Языковые формулы, поднимающиеся из древних пластов культуры, соединяясь с необозримым семантическим богатством и словесной изощренностью Серебряного века, рождают своеобразнейшие, драгоценные интонационные сплавы в стихах С. Есенина, М. Цветаевой, М. Волошина, О. Мандельштама. Прароссианская увлеченность зримой стороной мира ясно видна в особенностях русского импрессионизма, не столько рафинированного, пресыщенного, сколько многокрасочного и бодрого (К. Коровин, Н. Тархов, И. Грабарь), в языке и эмоциональном тонусе художников, обращавшихся к русской истории и народной жизни (А. Архипов, Ф. Малявин, Б. Кустодиев, К. Юон, А. Рябушкин), в безудержно-ярких, «варварских» картинах «Бубнового валета».
А. Лентулов. Небосвод
А. Лентулов. Нижний Новгород
А. Лентулов. Звон
Читать далее
