Ещё одна импровизация на тему Свободы Слова…
Поэзия и эрос живы одной энергией. Вдохновение поэта сродни влюблённости.
Концентрация сил, избирательность, сосредоточенность на предмете, приоритет качества, неповторимость лица – вот признаки наполненности этой энергией. Поэтический эрос необходим для лирической, философской, религиозной, эпической и даже гражданской поэзии не меньше, чем для эротической (для последней – в наименьшей степени: там слишком всё очевидно и всё на поверхности).
Разврат враждебен и бросает вызов не морали, а эросу. Мораль лишь гигиена: её внешние правила – как грамматика в языке: не самоцель и не главное. Разврат – это имитация эроса, фальсификация и профанация его. Формализм и интеллектуализм в поэзии и есть разврат, оскудение поэтического эроса. Разврат не видит духовного содержания, потому что лишён свободы избрания, сосредоточенности на предмете любви. Разврат безысходно замыкает эго, погружая его в собственные сиюминутные состояния. Такая замкнутость на своих состояниях неизбежно приводит к безликости: своеволие кончается рабством и штампами «общих мест». Разврат всегда исходит из формальных признаков (как любой имитатор), он всегда ищет всё новые и новые формы и уповает на технологии, но не может насытиться ни одной из них: пресыщение и охлаждение, распад и разложение – неизбежный итог любого разврата, что поэтического, что эротического. Мертвящий формализм моралиста и развратника – следствия одного и того же процесса – угасания творческого эроса.
Разврат может быть утончённым, эстетским, интеллектуальным, мистическим. Но суть остаётся та же – формализм, отсутствие светоносного Логоса. Имитация, видимость содержания создаются бесконечными интеллектуальными перестановками, игрой эрудиции или фантазмов. Такая игра лишена не только высоты, но и глубины. Самодостаточный психологизм тоже кончает развратом, так как не находит внутри себя никакой опоры, никакой незыблемой духовной вертикали. Душевная стихия, погружённая в себя и оторванная от духовного мира, иссякает в пустыне разврата. В суетном поиске новых форм и технологий никаких подлинных новых форм не находится: можно и так, и эдак, и всё это уже было…
Новую форму может дать только новое содержание, Новое Слово. Форма и есть лицо содержания, обращённое к миру. И подделать форму невозможно: форму рождает сам Художественный Предмет, внутреннее солнце произведения, созерцание которого и диалог с которым и есть поэтический избирающий эрос.
Формально, технологически – половой разврат неотличим от эроса. Также внешне неотличим разврат поэтический от подлинной поэзии. Никаких объективных критериев для свободного эроса нет: любовь познаётся только любовью, дух духом.
Формально, внешне дьявол неотличим от Бога: духовная тьма – от духовного света.
Все формы разврата (от вульгарных до утончённо-интеллектуальных) ведут не в подлинный мир духовного содержания, а в пустоту: не в жизнь, а в смерть: не в новое бытие, а в неутолимые поиски новенького.
Главная опасность нашего времени в том, что всесмешение структур сделало неотличимым фальшивку от подлинника: всё перепутано, погружено в муть, всё находится в каком-то тумане. Только религиозное осмысление творчества поможет выйти из этой комнаты кривых зеркал: никакие внешние критерии и структурные анализы ничего по сути не дают: необходимо искать выход в свободе своего духа, в возгорании избирающего творческого эроса, влюблённости в Подлинное. Только такая влюблённость в Подлинное даёт возможность различать фальшь в тех или иных феноменах.
Тургеневская девушка в первую очередь эротичней «девушки в стрингах». При внешней неотличимости форм. В первой есть Тайна и глубина, во второй – всё выброшено вовне, в плотскую плоскость.
Целомудрие – это концентрация сил. Целомудрие нужно для подвига – творческого, любовного или на узком пути святости, а не само по себе. «Старая дева» в миру – как талант, закопанный в землю. Грех есть преступление против Божьего Замысла о тебе.
Очень важно различать не только добро и зло, не только фальшь и подлинник, но и разные реальности добра. Любовь-жалость (агапе) и любовь-эрос, как жизнь и искусство, разные реальности, и обе уходят корнями в подлинное, духовное бытие. Но как уродливы их смешения в эмпирике! Жалость, всепрощение, этика, ставшая избирательным эросом, приводит к морализаторству, законническому фарисейству, инквизиции. Эрос, по доброте душевной не отказывающий никому, иссякает и разлагается. Законы жизни, перенесённые на искусство, убивают искусство, сводя его к служебной, а потом и проституирующей функции. Искусство, пытающееся подмять под себя жизнь, становится жестоко, развратно, порождает эстетствующий формализм и бездуховный интеллектуализм, растлевает душу. Крайности сходятся.
Никакие «архитектурные излишества» не спасут. Не в форме дело. Новая «архитектура» производит впечатление неподлинности, какого-то суррогата и отталкивает вовсе не бедностью геометрических форм, а безблагодатностью, отсутствием одухотворённости и бытийной качественности, возможной лишь в служении Замыслу и Целому.
Такое же впечатление от всей постмодернистской культуры: это что-то ненастоящее, что-то надуманное, – в ней нет Нового Слова, нет внутреннего солнца. Подмена духовного интеллектуальным – главная ложь этой эпохи.
В том, что поэзия вытеснена на периферию культуры, виноват не только социум, погрязший в фантомах и фикциях, но и сами поэты: формальный и интеллектуальный разврат – закономерное последствие разрушения незыблемой шкалы ценностей, угашения горнего духа. Но социальные последствия вырождения архитектуры и вслед за ней поэзии очень тяжелы: созерцание «застывшей музыки» и понимание речи, состоящей из «смысловых аккордов», формирует душевную ткань, структурирует сознание на тонком уровне. Душа, лишённая такого созерцания, перестаёт отличать настоящее и подлинное от фальши – во всех сферах жизни, а не только в эстетике.
Эрос неистребим в человеке. Извращение эроса – лишь ложная его направленность. Какая-то знаковая тенденция есть в том, что появляются тысячи и тысячи пишущих стихи и параллельно вымирает настоящий читатель поэзии. Читатель поэзии – это соавтор: поэзия воплощается лишь в душе читателя, его творческим усилием. Стихотворение – это всегда творчество троих: Замысла (Души произведения, художественного Предмета), автора и читателя. Стало очень много авторов при дефиците читателей. Много имитации эроса при отсутствии влюблённости.
«Духовной жаждою томим»… Это начало всего. Откуда эта жажда берётся, как она пробуждается, мы не знаем, как не знаем, откуда берётся вдохновение и влюблённость (Фрейд всё перепутал, как и Маркс: не оттуда и не туда). Духовная жажда первична. Может быть, последние пределы пресыщения и есть та пустыня, где возгорится нестерпимая духовная жажда? Никакие новые формы не оживят искусства.
Только Новое Слово, новое духовное Содержание может вдохнуть жизнь в красную глину искусства и сделать зрячими руки мастера. Без возгорания творческого эроса невозможно никакое новое качество – ни в искусстве, ни в социуме. Спасёт красота, а не красивость и не формотворчество. Подлинная красота одухотворена: форма её рождена внутренним солнцем-логосом.
Нет свободы, когда перекрыты пути восхождения. Соблазняя внешней свободой, либеральная демократия постмодернизма лишает человека глубины бытия, его тайной свободы: не остаётся в душе места для благоговения перед святыней, умиления перед красотой: всё подвергается разлагающему скепсису, тотальной иронии. Отравляются горние родники, иссыхают корни. Эрос становится похотью жизни. Без дуновения духа – любая форма лишь труп (и его разложение вопрос времени).
Может, пресыщение писанием стихов вызовет жажду читать?
Не с появления новых форм и новых поэтов начнётся возрождение поэзии, а с появления читателей, с возрождения самой потребности читать стихи и делиться открытиями друг с другом.
В капле воды отражается мир: в судьбе поэзии отражается творческая судьба человека – судьба его любви-эроса.
