Слово, пробуждающее душу,
или буквальное прочтение пушкинского чудного мгновенья
Хочу проиллюстрировать сказанное в предыдущих постах
буквальным прочтением всем известного пушкинского стихотворения, такого простого и понятного, на первый взгляд. Напомню несколько тезисов из постов выше:
Слово в поэзии первично, а всё остальное – средства, включая саму жизнь поэта. …И чтобы такой глагол мог быть Божественным и жечь сквозь времена и пространства, он не должен быть привязан ни к какому отдельному и смертному эго; не должен зависеть от его преходящих состояний, его ограниченных мыслей и чувств; и уж тем более – не имеет права служить им как средство выражения! …Поэты говорят то, что говорят. Но люди читают то, что читают. Большинство скользит по строчкам и в лучшем случае 1% сказанного воспринимает. Мы выходили много раз, так или иначе, на эти же смысловые развилки в самых разных темах – о мышлении и языке и т.д., и т.п. Например, вот что Сергей Борчиков писал в теме «
Симфоническая метафизика»:
«
…Вот Ярослав укорил меня, что я вижу в стихах не те мысли, какие имел в виду поэт. Тут варианта два. Либо в стихах нет мысли (они лишь сфера душевно-духовных чувств), но тогда они совершенная бессмыслица, что маловероятно. И тогда Ярослав прав. Стихи нельзя препарировать мыслью, синтезировать с мыслью…
…И если стихи "Я помню чудное мгновенье..." увязываются у кого-то с мыслью о Вечной Женственности, то вряд ли к ним применима Ваша мысль о векторе поворота к Богу (см. выше). Или Вы будете синтезировать их с Богом, на том основании, что там у Пушкина мелькает слово "божество"? Или вообще синтезировать с мыслью не будете? Прочитали – и хорошо. Безмысленный экстаз...»
Вот давайте, ради «объективного научного эксперимента», попробуем ещё раз, но чуть медленнее и чуть внимательнее, прочесть упомянутое С. Борчиковым (случайно и мимоходом, но так к месту!) пушкинское «Я помню чудное мгновенье...»
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолётное виденье,
Как гений чистой красоты.
В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты.
Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слёз, без жизни, без любви.
Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолётное виденье,
Как гений чистой красоты.
И сердце бьётся в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
Ну, и что тут непонятного? Александр Пушкин встретил Анну Керн, и у него возникло в душе чувство, испытываемое каждым в молодости и так легко всеми узнаваемое. Будучи впечатлительным и поэтически одарённым молодым человеком, он сложил стихи, где и описал «возвышенными словами» это банальное состояние лёгкой влюблённости. Всё ясно, просто и даже красиво.
Анна Керн в своих записках вспоминала, как эти стихи ей Пушкин подарил, а потом
вдруг чего-то устыдился и порывался забрать обратно… Интересно, чего это он вдруг
устыдился? Не того ли, что поймут и прочтут их… – так, как и читают многие по сей день? Хотя уже и не читают, наверное, вообще...
Не о том ли тайном стыде (тайной свободе) и его знаменитые строки «Я памятник себе воздвиг нерукотворный»? Высеченное золотыми буквами на пьедесталах, в учебниках и на открытках, это одно из самых горьких, печальных и саркастических пушкинских стихотворений. Но люди не видят в нём трагической прощальной улыбки поэта: не за то вы меня любите и помните, что я считал главным в своей поэзии… А ведь достаточно прочесть рядом только два стихотворения «Памятник» и «Поэт и толпа», чтобы увидеть там прямые переклички строк – и тогда строки «Памятника» совсем по-иному заговорят в душе…
Пользуясь случаем, отсылаю читателей к замечательной книжке Михаила Гершензона «Мудрость Пушкина», которую мне посчастливилось прочесть в юности и которая меня заставила сильно усомниться в моём умении читать стихи. И это сомнение в собственной адекватности сослужило мне очень добрую службу. Я читал эту книжку (мне её одной из первых дала из своей библиотеки И.Ю. Баженова, и как же это было вовремя!) ещё в старой орфографии, с ятями. И всё сожалел, что нет в книге (вырваны) первых страниц с предисловием автора. И только много лет спустя (по-моему, в воспоминаниях художника Юрия Анненкова, уже и не помню точно) я прочёл рассказ о том, как после издания этой книжки Гершензон решил, что предисловие его в ней лишнее, обежал все магазины, где она была выставлена (тираж небольшой), и незаметно вырывал из неё первые страницы. А это был холодный и голодный Петроград военного коммунизма… А Пушкин мог годами перебирать варианты, но так и не опубликовать стихи, в которых не нашёл только одного точного слова… Хотя подходящих по смыслу и ритму можно было поставить десятки синонимов.
Рассматривает в своей книжке Гершензон и стихи «Я помню чудное мгновенье...» Там есть две ключевые строки, правильное (буквальное) прочтение которых словно поворачивает невидимый ключ – и перед нами раскрывается удивительная глубина этих, таких простых и ясных стихов о романтической влюблённости. И все их преувеличения и метафоры вдруг оказываются точными и прямыми –
соответствующими художественному предмету. И открывается вдруг в них
то, над чем свысока иронизирует Сергей Борчиков. Вот эти две строки:
Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты…
Мы их читаем так: ты явилась – и душе настало пробужденье. А у Пушкина всё наоборот: душе настало пробужденье –
и вот опять явилась ты. (Не буду здесь вдаваться в грамматические тонкости; двоеточие во времена Пушкина не означало так однозначно «потому что», как в современном синтаксисе, в котором тут было бы правильнее поставить тире.) Связка «и вот» совершенно однозначно указывает причину и следствие, первичность и вторичность событий во времени.
Ты явилась, потому что душе настало пробужденье. И прозрела душа в тебе (сквозь тебя?) гений чистой красоты, потому что пробудилась до встречи с тобой. Да и сама эта встреча стала возможной только потому, что душа пробудилась и для неё «воскресли вновь и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слёзы, и любовь». Сначала воскресли, а потом нашли точку приложения – причём скорее в стихах, нежели во внешнем мире.
У Пушкина пробуждение души (от её хладного сна) – сквозной сюжет, который раскрывается во множестве частных случаев и в стихах, и в прозе. Все повести Белкина о такой глубинной, вне сознания человека протекающей жизни души, когда в ней созревают те или иные миры, которые прорываются потом вовне неожиданно и по самому ничтожному поводу – и переворачивают всю жизнь человека, заставляя внешние обстоятельства (случай) играть по уже вызревшему во внутренних глубинах сюжету (слову).
Поэт Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружён;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснётся,
Душа поэта встрепенётся,
Как пробудившийся орёл.
Тоскует он в забавах мира,
Людской чуждается молвы,
К ногам народного кумира
Не клонит гордой головы;
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы…
Есть прямая связь стихотворений «Я помню чудное мгновенье...» и «Поэт», почти дословная перекличка их строк:
«В тревогах шумной суеты – В заботах суетного света»;
«Без божества, без вдохновенья, без слёз, без жизни, без любви – Молчит его святая лира, душа вкушает хладный сон»;
«Душе настало пробужденье – Душа поэта встрепенётся, как пробудившийся орёл».У Пушкина название всегда абсолютно точное (точность вообще для него – самое главное качество, определяющее место и цель слов в стихах). Есть у него стихотворение «Поэту», а есть «Поэт», где он даёт
определение поэта, как в стихотворении «Пророк» – определение пророка. И не нужно в одном искать метафору для другого: и там, и там всё предельно точно сказано, и ничего лишнего, каждое слово на месте и каждое наполнено максимумом смысла. Пушкинскую эстетику вообще можно охарактеризовать двумя словами «ничего лишнего».
Неужели прозреваемый (во внутреннем мире? в духовной реальности?) поэтом
гений чистой красоты (почему
гений, разве так говорят о миловидной красотке?) и
божество, и
вдохновенье есть лишь следствие встречи одного «ничтожного дитяти света» с другим, а душа пробудилась (встрепенулась) из-за этой их встречи? Когда, по Пушкину, наступает пробужденье души, вкушавшей хладный сон? Это её состояние описано буквально, простым перечислением внутренних пустот (без божества, без вдохновенья, без слёз, без жизни, без любви). У Пушкина душа поэта пробуждается, когда его потребует к священной жертве Аполлон и божественный глагол до слуха вещего коснётся. Вот это прикосновение божественного глагола и есть толчок к пробуждению души от хладного сна.
В «Пророке» божественный глагол уже не просто касается слуха, но жжёт сердца, а сердце самого пророка – угль, пылающий огнём; такое уже не погружается периодически в хладный сон и не слепнет, как сердце поэта.
Услышав божественный глагол, душа поэта встрепенулась, пробудилась… И тут уже в ход идёт всё, что она видит и чувствует в предметном мире. Это состояние пробуждения души, когда руки тянутся к перу, перо к бумаге, Пушкиным описано много раз и в разных внешних обстоятельствах, но всегда с предельной точностью и с одним и тем же духовным противостоянием, повторяющимся из сюжета в сюжет: огня (полноты жизни) и хладного сна (суеты, небытия). Центральный символ духа и полноты бытия у Пушкина – огонь, а символ смерти – его охлаждение. Или «объективация» внутреннего мира во внешнем, энтропия, как затем определяли этот переход одного качества жизни в другое русские религиозные философы.
И что же получается: слово, которое должно при помощи поэта воплотиться в его стихах по требованию Аполлона, коснулось души – и душа пробудилась. И
вот опять явилась ты – и в дело пошли человеческие чувства и образы. Здесь можно увидеть даже козыревское понимание активного времени, когда внешние случаи подготавливают должное реализоваться в будущем. А в будущем должны были появиться стихи (слово), которые создадут русский язык, великую русскую литературу, ставшую нашей исторической судьбой и спасшую нашу Родину в 20-м веке от материалистического хладного сна... Надеюсь, спасёт она нас и в 21-м от ещё более хладного и суетного омрачения.
Анна Керн явилась пред взоры пробудившейся (до встречи с ней) души Александра Пушкина для того, чтобы он написал великие стихи, пользуясь той встречей и своими человеческими эмоциями как строительным материалом. Не было бы требования Аполлона и призыва к жертве, не было бы божественного глагола, коснувшегося вещего слуха и должного воплотиться в пушкинских стихах, не случилась бы и эта встреча с Керн, или она была бы банальной и плоской. Какой и стала потом в переписке Пушкина с Вяземским, когда небесный поэт вновь уступил место в душе ничтожному сыну мира сего, а душа опять вкушала хладный сон в заботах суетного света… Интересно, что «свет» в таком прочтении перестаёт быть светом (огнём), но и не становится тьмой (бездной), а делается
л-живым,
под-ложным. Вот при таком свете
смотрят – и не видят.
И разве нам, пусть и не улавливающим сознательно большей доли смысла этих стихов, важна встреча какой-то Анны с каким-то Сашей два века тому назад, их чувства и понятные человеческие коллизии? Мы интуитивно слышим в этих стихах неизмеримо большее содержание, наша душа откликается в них не на внешний сюжет, а на мистическую глубину. И если прочесть эти стихи, пользуясь хотя бы одной подсказкой в них (душе настало пробужденье –
и вот опять явилась ты), то и все остальные образы там обретают иное символическое значение. Если прочесть их
при таком свете – откроются воистину духовные глубины. И какой неуместной окажется тогда ирония Сергея Борчикова…
Да, эти стихи и о Вечной Женственности, и о внутреннем мире (о
ткани времени – отсылаю читателя к
замечательной статье Наталии Подзолковой), и о созревании и рождении в душе
слова, и о служении её высшему идеалу, и о красоте, что спасёт мир…
И тогда «заточенье души» по-иному прочитается, а не только внешне; и все символы этих стихов раскроются духовно, а не только эмпирически. Всё становится с головы на ноги, первичное и вторичное занимают свои извечные места в иерархии
реального мира. И остаётся лишь удивляться, насколько был далёк от истины плоский «реализм» моего, замкнутого на себя эго, раскладывающего по полочкам и судящего всё и вся, исходя из своего, очерченного им самим кругозора. Этот куцый кругозор, каким бы он ни казался умным, и становится в итоге для души «глушью, мраком заточенья, без божества, без вдохновенья, без слёз, без жизни, без любви». Эго слой за слоем закрывает духовные миры – заточенье души у Пушкина как раз и описывается через последовательные исключения «без». А поэт эти миры слой за слоем открывает (воскрешает)...
Когда подобную сногсшибательную метаморфозу увидишь в самом себе – не теоретически, а в конкретном прочтении, на школьном элементарном примере всем известных стихов – спеси сразу поубавится, и такой опыт может стать истинно духовным, меняющим твоё отношение к очень многим вещам на свете; и этот опыт дорогого стоит. А достаточно ведь было только один раз прочесть пушкинские стихи так, как они написаны. Но для такого чудного мгновенья уже должно было настать пробуждение души...
Низкий поклон тем учителям и критикам, что помогли мне увидеть в поэзии то небо, что заслонялось в ней навесами моего эго. Именно оно, эго, а не что другое, замыкаясь на себя и свои состояния, становится первопричиной и поверхностного чтения, и поверхностных оценок, и поверхностной жизни. Взявшее власть над душою, ставшее в центре и раздувшееся эго и есть её хладный сон.
Чтение поэзии –
творческий труд. И поэтому мы так и не смогли найти общего языка с С. Борчиковым, для которого читатель – лишь потребитель творческого продукта, а не творец. А слово – лишь средство для построения своих мыслительных конструкций.
Поразительны пушкинские черновики и письма! Он мог сам быть очень далёк от того, что написалось в итоге, но отмывал и отмывал слой за слоем тот глагол, что до слуха вещего коснулся. Это чувство духовной подлинности и есть гениальность. А великая работа над словом (работа над собой) и есть то служение Языку (в духовном смысле этого слова), к которому призывает поэта Высшая Божественная реальность. А средство – сама человеческая жизнь, её перипетии, её радости и муки. Жертва – своё эго, его центральное положение в душе.
Об этом же (кто в человеке царь, а кто слуга) говорит самим своим
существованием и вершина вершин мировой поэзии, пушкинский «Медный всадник»… Но взойти на неё непросто: пушкинская лёгкость становится огромным препятствием на пути к вершине – всё время соскальзываешь вниз, зацепиться не за что... На самом деле – есть за что, нужно только увидеть эти подсказки. Пушкин, как никто, ждёт от читателя творческого
участия; сокрытая за лёгкостью стихов и даже банальностью их внешнего слоя духовная тайна (внутренняя бесконечность) требует большой работы души от читателя и по-иному не раскрывается.
Такое же
уважение к читателю (на равных, без снисхождения и без заискивания) присуще и чеховскому стилю. И чем старше становишься, тем сильнее понимаешь, что пушкинско-чеховская эстетика – наша главная не только культурная, но историческая дорога. И в таком смысле «Пушкин наше всё» перестаёт казаться глуповатым, но наполняется символической глубиной. Как и шутка самого Пушкина: «поэзия должна быть глуповата». При первом переводе (а их не один и не два) этот путеводный лозунг можно прочесть так: «уважай читателя своего».
Тут интересно провести параллель с Иосифом Бродским, который читателя презирает, и потому его поэзия не может позволить себе быть глуповатой, она слишком хочет выглядеть умной… и теряет из-за того свою свободу от человеческого эго.
Пушкин ждёт от читателя духовного сосредоточения. Поэзия – это
подвиг созерцания, а подвига не бывает без жертвенности. Пушкин хочет, чтобы его читатель тоже был поэтом в душе, и только тогда их встреча состоится. И только тогда поэзия осуществится в мире:
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
«Я помню чудное мгновенье...» – это ещё и стихи о
встрече с читателем; и не потому ли Пушкин порывался тут же отобрать их у Керн, когда вдруг увидел, что с ней такая встреча не состоится никогда, а для той, что уже состоялась, никакие стихи не нужны… Очень интересно читать недоумения самой Керн от эксцентричности Пушкина: его мотивы и метания (от человека к поэту и обратно) были ей абсолютно недоступны. А Пушкин описал их позже в «Медном всаднике», претворив в великий духовный, трагический и пророческий опыт. Или сама великая поэма претворила в этот опыт всю жизнь Александра Сергеевича, наполнив его внутренний и внешний миры своими сквозными символами? А затем в Мифе Даниила Андреева эти символы стали сквозными для всей нашей русской истории и метаистории…
