Роза Мира — диалог культур и культура диалога

Очень интересный поворот темы! Спасибо, Андрей.

Между тем, этот эпизод дышит  глубоко евангельским духом. Ведь сам Христос проповедовал блудницам и принял в рай душу убийцы, который ничем не заслужил прощения.

 
Воскресший Христос явился первой Марии Магдалине, бывшей блуднице. А не апостолам и не в Храме. А почему же разбойник не заслужил прощения? Он совершил экзистенциальный акт веры, который побоялись совершить формальные праведники. И разве прощение можно заслужить? Прощение такой же экзистенциальный, а не юридический акт, как и вера. По мысли Достоевского (раз уж тема о нём), прощения вообще никто не заслуживает, потому что виноваты все перед всеми (единичного греха нет). То есть - прощения заслуживают все (спастись, как и согрешить, можно только всем вместе). Этого не понимает и не принимает Иван Карамазов и читает свою Поэму о великом инквизиторе...

Парадоксальная иеротопия кабаков и домов терпимости оказывается важным инструментом творчества Достоевского, который подчеркнуто апеллирует к фундаментальным ценностям христианства и дистанцируется как от атеизма, так и от официальной церковности.

А христианство само насквозь парадоксально (© К. Волкодав). Вот только дистанцирования от церкви у Достоевского, в отличие от Толстого, нет вроде бы. К слову, христианство Толстого рационалистично, а не парадоксально. У Достоевского показаны два полюса церкви: старцы Ферапонт и Зосима. Это не дистанцирование, но - различение духов. У Толстого такого различения нет: он не принимает церковь как таковую, да и в Христе видит только учение, а не Распятого и Воскресшего Спасителя. Хотя сама критика церкви у Толстого исполнена горячего христианского духа, идёт не от злобы, но от любви и сострадания. Недаром Толстой тяготел к буддизму...

Через все творчество Достоевского проходит одна важнейшая мысль: что будет с Христом, если он опять придет в мир?

Или что будет с миром, если в него придёт Христос? Великого инквизитора не судьба Христа волнует, а мира, в который Христос несёт меч (свободу). Сама возможность не принять Христа дорога Достоевскому. Важнейшей же идеей Достоевского я считаю то, что спастись можно только всем вместе и что все пред всеми виноваты. Эта идея вытекает из беспримерно глубокого знания человеческой природы (именно беспримерного в истории). А это знание коренится в таком горячем чувстве Личности Христа, как, наверное, ни у кого из писателей и не только 19-го века. И чувство это прошло такое горнило сомнений, какое не снилось Толстому (толстовский протест против официальной церковности скользит по поверхности, в сравнении с Достоевским).

Приведу вновь одну ключевую идею Достоевского: «Я сложил себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа… Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться с Христом, нежели с истиной.»

Достоевский абсолютно субъективен. И в этом его неслыханная зоркость и мощь.

А это что - не дистанцирование от церкви?

На мой взгляд, нет.

Церковь предписывает вполне определенный символ веры, и не предполагает, что кто-то будет сочинять свои.

Достоевский не противопоставляет один другому, и у него нет речи о замене одного символа веры другим. Да и нет в его мысли никакого противоречия с православным Символом веры.

А Лев Толстой просто ненавидел церковь, начиная с апостола Павла, которого он считал большим мерзавцем. Какое уж тут дистанцирование - прямая война. За дистанцирование не отлучают.

Не уверен, что слова "ненавидел" и "мерзавец" отвечают сущности критики Толстым церкви и апостола Павла. Точнее - уверен, что не только не отвечают, а переворачивают с ног на голову. Об отлучении Толстого - отдельная тема... Я считаю это одной из роковых ошибок РПЦ, приведшей к тяжелейшим последствием и её саму, и весь народ...

Позиция Достоевская непроста. Её так легко не ухватишь одной простой формулировкой.

В том-то и дело.

Старчество вызывало в то время противоречивую реакцию в Церкви, так что образ Зосимы не является аргументом против "дистанцирования", скорее наоборот.

Различение духов и дистанцирование не одно и то же. От церкви дистанцируются и агностики, и атеисты, которые могут вполне себе принимать церковь как полезный социальный институт с моральной точки зрения. У Достоевского же горячее чувство и боль, исключающие холодное дистанцирование как таковое. В самой же церкви присутствуют разные течения, и там можно встретить полярное отношение и к старчеству, и к Достоевскому. Да и много к чему, включая понимание Символа веры.

"внутреннее христианство"

А бывает какое-то другое?..
А в отношении Достоевского сам такой вопрос не имеет смысла.

Неортодоксальное понимание Символа веры называется ересью, и Церковь относится к таким вещам с полной серьезностью.

Ещё раз: Достоевский никогда и нигде не предлагал альтернативный вариант Символа веры. Его мысль и его отношение к Христу ни в чём не противоречит православному Символу веры, ни духовно, ни даже формально. Другой вопрос - понимание Символа веры и его философская трактовка теми или иными представителями православия.

Заявление Достоевского о своем Символе веры, по-моему, взято из дневниковых записей (так?).

Из личной переписки. И выражение я "выработал для себя символ веры" никаким боком не является "я предлагаю свой символ веры взамен православному Символу веры". Об этом даже намёка нет. Цепляться за слова "символ веры" и видеть в них какую-то "ересь" или претензию оспорить церковный Символ веры В ДАННОМ КОНТЕКСТЕ - значит уходить от сути в бессмысленное и бесконечное препирательство о словах. Мне жаль, что наш разговор попытался уйти в такое мелкое русло. Цитату Достоевского я привёл совсем не для того, совсем не для того...
 

Я, кстати, не писал, что Достоевский дистанцировался от веры или даже от Церкви. Я сказал "от официальной церковности".

От "официальной церковности" дистанцировался и Серафим Саровский, да и сам Иисус Христос. Разве нет? Только Церковь и "официальная церковность" отнюдь не синонимы. Это же очевидно.  К слову, "официальная церковность" такое же изменчивое состояние, как и "официальная идеология". Постоянное в нём только корпоративный интерес. Но какое это отношение имеет к Церкви и ко Христу? Собственно, "символ веры Достоевского" как раз об этом...

Но мне хочется поговорить в этой теме о другом. Не о взаимоотношениях Достоевского с православной церковью и тем более не об отношении его к богословским формулам православия. И то, и другое мне кажется даже не вторичным, а десятеричным у Достоевского...

Цитату Достоевского я привёл совсем не для того...

– чтобы противопоставить символ веры Достоевского православному Символу веры (да и нет никакого непримиримого противоречия у одного с другим). Мне хотелось показать абсолютный субъективизм Достоевского, которому любовь к Личности Христа дороже любой «объективной истины». Вот здесь уже существует подлинное духовное противостояние: истины-любви и истины-объективации. А предельного конфликта эти две истины достигают у Достоевского в споре Великого инквизитора с Христом...

Раз хочется, значит надо поговорить.

Давайте поговорим:

Подчеркнутая контрастность последнего эпизода коробила эстета Набокова...

Достоевский не только абсолютно субъективен, но и антиэстетичен. Подчёркнуто антиэстетичен. Достоевский антипод Набокова, да и любого эстетизма. Потому и все сцены, где Достоевский излагает устами героев самые глубокие и прекрасные свои интуиции о человеке и Боге, происходят в подчёркнуто антиэстетичной обстановке. И с Христом инквизитор тоже беседует не где-нибудь, а в тюрьме; а поэма Иваном читается в кабаке.

Беспощаден Достоевский даже к самым своим любимым (светлым) персонажам: старца Зосиму заставил провонять, Соню сделал проституткой, а князя Мышкина – уже действительным идиотом в конце романа. Крайне редки у Достоевского описания природы и вообще прекрасного, по форме. Есть исключения, но они лишь подчёркивают общий (намеренный) антиэстетизм. Достоевский антиэстет и в стилистике речи, порою до неприличия. Иногда эта его писательская небрежность доводила меня до бешенства: «ну нельзя же так писать! нельзя употреблять слово «чрезвычайно» по нескольку раз на каждой странице; нельзя «ломая руки» вставлять буквально через фразу Сони; так и сломать недолго...» Невыносимым для эстетического чувства бывает стиль языка Достоевского, а не только антураж описываемых сцен. Буквально – хоть святых выноси...

И этот вызывающе антиэстетский писатель провозгласил один из самых потрясающих по глубине и высоте смыслов в человечестве: «Красота спасёт мир». (Или «красотою спасётся мир» – некоторые критики пытались сравнительно обыгрывать эти два варианта, но мне показались неубедительными подобные изыскания.) Сказать «Красота спасёт мир» не мог бы ни один эстет. К нему такое в принципе прийти не может (ни в голову, ни в сердце). Такое могло прийти лишь к тому, кто мог предположить, что Христос вне истины, и выбрать всё равно не истину, а Христа.

У Достоевского противостоят друг другу две красоты: красота-сущность и красота-форма. Было бы интересно в контексте настоящей темы рассмотреть не только противопоставления сакрального и мирского у Достоевского, но и двух сакральностей. Сакральности внутренней и сакральности внешней.

Понятно, почему Набокову претит антиэстетизм Достоевского: здесь сталкиваются, ко всему прочему, и разные «температуры души», если так можно выразиться. Понятно, почему так много можно извлечь смыслов, сравнивая Толстого и Достоевского. А давайте попробуем сравнить Достоевского и Чехова. Общее у них – это Божий дар любви к человеку, величайший дар, редчайший. Но чеховский идеал «в человеке всё должно быть прекрасно» и достоевский конфликт между сущностью и формой, субъективным и объективным несовместимы так же, как тонкий, отточенный и деликатный стиль одного и небрежное писательство другого. В каком-то смысле, Достоевский, как стилист, юродивый. А Чехов – высшая проба интеллигентности.

Но великая Правда стоит за каждым из них. И оба боготворят красоту. Красота и у Достоевского, и у Чехова воистину сакральна. В отличие от красоты эстетов, которой они наслаждаются (или даже пользуют её). Достоевский и Чехов целомудренны: их отношение к красоте возвышенно-молитвенно, не утилитарно.

Красота у Достоевского, как и Христос в диалоге с великим инквизитором, формально молчит. Много и доказательно говорит только инквизитор (хорошо по форме, а по сути безобразие). Кричит уродство, но голос Красоты, как и голос молчащего Христа, всё сильнее и убедительнее раздаётся внутри человека – как его ответ на слова инквизитора. Инквизитор у Достоевского символизирует объективацию Бога и объективацию веры, торжество царящего в мире закона роста энтропии. Смерть, как победа безобразия и бессмыслицы, объективна, доказательна, неизбежна. Красота неуловима и субъективна. Но остаётся Достоевский с красотой-истиной, а не с истиной-смертью.

Сакральное, как объективная форма, у Достоевского, как правило, является ловушкой дьявола, его личиной, маской, украденной у Красоты. Но и Чехов прав: должно быть прекрасно всё, и внутреннее, и внешнее. Должно быть. А для этого нужно пройти сквозь крестные муки и очищение достоевщиной, вырваться за пределы видимого (кричащего) мира. Для эстета такой путь закрыт: он весь от мира сего, как и великий инквизитор. Он хочет наслаждаться здесь и сейчас.

Гениальная глубина и зоркость Достоевского в том, что у него не сакральное противостоит мирскому, не ложь – правде, не форма – содержанию, но одно сакральное – другому сакральному, одна правда – другой правде, одна истина – другой истине, одна красота – другой красоте. И Достоевский на стороне молчащей истины. Говорят у него другие истины, старающиеся заслонить собою ту, что спасёт мир. Мир говорит, а Красота молчит. Заговорить она должна в душе читателя, которого Достоевский не только любит, но и бесконечно уважает. Хотя его писательскую небрежность можно считать вопиющим неуважением к читателю. И это тоже будет правда; но она не из тех, что могут спасти...

Первая реакция:   . Как говорят французы: «Chapeau!»

Теперь мне стало более понятным то, что всегда удивляло: как и почему у Достоевского сочетаются высокие материи с подчеркнуто карикатурным изображением русской жизни? Собственно говоря, этот прием использовал и Гоголь, но он стремился противопоставить карикатурных персонажей положительным, которые у него почему-то никак не хотели вырисовываться. К тому же Гоголь оставался эстетом и в сатире. Достоевский явно учел гоголевские уроки. Он создал фактически новый вид эстетики: эстетику духовного содержания, для восприятия которой требуется известная подготовленность и способность настраиваться на ту же волну. Толстой так не сумел: когда он отбросил эстетику, то перешел на публицистику.

Достоевский вместе с тем до мозга костей современный автор: он мыслит категориями этического, которые чужды чисто религиозному сознанию (средневековому). В Европе это было осознанно в эпоху Возрождения, и постепенно стала развиваться новая сфера эстетики/этики, отделенная от эстетики красивого, т. наз. sublimitas (по латыни). Это понятие настолько нам чуждо, что его невозможно перевести и трудно объяснить. Технический перевод – «возвышенное», но он неправилен. Sublimitas – это нечто возвышающее душу путем демонстрации чего-то большого, великого и обязательно устрашающего (но без реального физического страха). Примеры sublimitas в природе: горы, бушующее море, буря, молния. В искусстве: трагедия. В этике – подвиг со смертельным исходом или риском. Сейчас даже в самой западной культуре понятие sublimitas на бытовом уровне забыто: все это обзывают красивым, теряя всякое ощущение того, что такое красивое в настоящем смысле (гармоничное, умиротворяющее, приятное: цветущий сад, совершенное тело). Но в научной литературе – настоящий бум по части sublimitas: сотни статей, десятки книг.

Чтобы быстрее перейти к своей главной мысли, приведу ясный пример: русская культура не знает трагедии. Ну нет у нас ни Шекспира ни Расина, ни Отелло ни Гамлета. Почему? Простой ответ: потому что у нас не было своего почвенного Ренессанса, а заимствование с Запада по серьезному началось уже в 19 веке и носило ограниченный, частичный характер. Принять трагедию близко к сердцу невозможно без искреннего восприятия античной эстетики, наиболее ярким и важным порождением которой является именно sublimitas. Мы не можем понять, почему надо с удовольствием смотреть на зло, восторгаться, когда всех в конце убивают, и почему эта концентрированная демонстрация зла возвышает душу. Унылые и бесцветные чеховские сестры лучше согревают наше доброе сердце…

В 19-ом веке понятие sublimitas на Западе уже сложилось, закостенело, приобрело стандартные формы и, по истечении романтизма, утратило актуальность и умерло, растворившись в порожденной им культуре. В 19-м веке русские имели дело уже с этими готовыми формами. Таким образом у русских сложилось впечатление (у Достоевского, в частности, это звучит в «Зимних записках о летних впечатлениях»), что западная культура предлагает формы без содержания. Русские могли освоить дуэльный кодекс, вальсы и реверансы, но многие понятия, лежащие в основе западной культуры, в частности sublimitas так и остались чуждыми, и в русской культуре отсутствуют.

Теперь перехожу к главному. На Западе Достоевский невозможен, потому что там есть трагедия, которая занимает ту же нишу. Нам же нужен Достоевский, как наш Шекспир, наш российский способ соединить добро со злом, как модель реальной жизни в форме искусства. Трагедию классического типа мы воспринимаем иронически, по обязанности; она нас не задевает по-настоящему. К Достоевскому же мы относимся до невозможности всерьез: нельзя даже помыслить о пародии на Достоевского. Достоевский создает нашу отечественную версию sublimitas, соединяя религиозное начало с этическим в новой форме, актуальной для современного человека. Он возвышает душу путем демонстрации столкновения искренне духовного с мирским и пошлым, в котором духовное все время терпит поражение, но одерживает моральную победу самим фактом своего бытия. Но основа его творческого метода близка к sublimitas: возвышать, шокируя и подавляя.

Моя мысль созвучна Вашей «анти-эстетичности»: sublimitas также можно считать анти-эстетическим, если связывать эстетику лишь с красивым. В Вашей мысли это так и есть:  Вы связываете эстетику с прекрасным, а то, что уродливо, называете анти-эстетичным. Так тоже можно говорить, это вопрос терминологии. В этих терминах sublimitas также будет анти-эстетичным. В научной литературе принято говорить об «эстетике sublimitas», но это просто другая терминология, суть дела та же.