Роза Мира — диалог культур и культура диалога

Геннадий Нейман. Стихи.

Моление о чаше

Знаешь, папа, так тихо в рощице.
Ни зверей кругом, ни людей.
Мне совсем умирать не хочется,
даже ради твоих идей.
Ну не звали б меня учителем —
был бы плотник, пастух, рыбак...
Папа!
Можно не так... мучительно?
Или лучше — совсем никак?
Да скрутил бы ты в небе дулю им,
откровением для властей.
Ты ж меня не спросил — хочу ли я
жизнь заканчивать на кресте.
Милосердия мне бы, толику —
нож под сердце, в кувшине яд,
как представлю — в печенках колики
и озноб с головы до пят,
и душа, словно заяц, мечется —
перепугана и проста.
Извини... я — сын человеческий
от рождения до креста.
С чем сравню эту жизнь? Да с ветошью —
руки вытер и сжёг в печи...
А Иуда два дня не ест уже
и неделю уже — молчит.
Плохо, папа, ты это выдумал,
хоть на выдумку и мастак.
Может, ты их простишь? Без выкупа?
Просто так?...

 
   
        Триптих Иуды
Глупо спорить с судьбой

Глупо спорить с судьбой.
Рок и фатум извечно в законе,
и фортуна по жизни моей не бывала подружкой.
Положил я гадалке монеты в сухие ладони,
да вина из баклаги налил в запыленную кружку.
Ворожея пророчила войны, погромы, напасти —
знать, на старости лет разучилась гадать по-иному:
на потёртый платок выпадали всё черные масти,
обещая суму да тюрьму, да дорогу из дому.
Покатились монеты из рук по истоптаной глине,
ворожея стояла, как идол, лицом каменея —
словно я в самых страшных грехах перед нею повинен,
словно тем, что живу — я уже виноват перед нею.
И пошел я в кабак. И напился там зло и тоскливо,
всё надеялся — может быть, карты напутали что-то....

...Оставалось лет семь до засохшей на склоне оливы
рыжекудрому парню, ушедшему из Кариота.

 
   
        Мать

Пришли и сказали:
«Сын твой, за тридцать сиклей
или динариев...
Точно не знаем, но умер.
То ли его на крест, то ли сам — на осину...»

А в доме мал-мала меньше, кручусь до сумерек,
до упаду. Муж бездельник
и пьяница — должен всему Кариоту,
вечно без денег,
всегда без работы...
Одна надёжа — на сына,
на старшего — вырос и умным,
и сильным.
И вот, то ли его на крест, то ли — сам на осину...
А ведь говорила:
«Cыночек, милый,
куда же ты с этим нищим?
Что тебе — дома мало?
Места под крышей?
Пусть даже прохудившейся —
ну так починим...»

Сказали: «Даже не знаем, где схоронили...»

Маленький был — рыжий, забавный,
проныра.
Упал с обрыва — ножку поранил,
плакал — «Mама, так больно!»
А я шутила — «До свадьбы залечим...»
И вот — то ли его на крест, то ли...
Нечем....нечем....
нечем дышать...
Жизнь свою в щепки кроша,
ты и не думал о маме, мальчик.
Вой по-собачьи,
псиной
скули над непутёвым сыном...
То ли на крест его, то ли сам — на осину.

А может, все это сплетня?
Вернется через неделю,
смеясь: «Мама, это все глупые сказки
на Пасху.
Ты к старости стала
доверчива да плаксива.
Какие осины под Ершалаимом? —
Оливы...»

 
   
        Истлела жизнь

Истлела жизнь.
Взлетела в небеса
комочком пара над людскою кашей.
Ты выбрал сам. Я тоже выбрал сам.
Один гончар лепил нам эти чаши.
Я не святой, не ангел, не пророк
и не стремлюсь ни в дьяволы, ни в боги.
Да если б в смерти был какой-то прок —
я сам себя распял бы у дороги.
Взгляни, Учитель — это ради них
идёшь на крест, и незлобив, и кроток?
Для тех, кто выл «распни его, распни»
на площади десятком сотен глоток?
Я знаю — завтра ученичья рать
рассеется среди простого люда,
пойдёт по городам и весям врать,
как продавал Учителя Иуда —
когда ведется подлая игра,
меняют знаки небыли и были...
--------------------------
Ты мне сказал — «Иуда, нам пора»,
и мы с тобою вечность пригубили.
Ты мне сказал — «Тебе я верю, брат».
А я ответил — «Я с тобою, ребе».
И принял камнем в тысячу карат
кусочек хлеба.
Мой злосчастный жребий.

 
   
        Допрос

Боги, что же вина так мало?
Впрочем... суд, приговор и —
лягу.
Эй, вы, дети степных шакалов,
приведите того бродягу.
Отпустил бы тебя, бездельник,
ты юродивый — видит небо,
ни почета с тебя, ни денег,
только, знаешь ли, есть проблема.
Каиафа, старик упрямый,
(между нами — большой зануда)
говорит —
ты поносишь храмы,
говорит —
ты разносишь смуту.
Да какая, к Харону, вера?
Вечно лезете в зад без мыла.
Вот распнём тебя — для примера,
чтоб другим неповадно было.
Овцы топчут сухую землю,
Гриф жрёт мясо — но только падаль.
Я своих богов не приемлю
И чужих мне даром не надо.
Что ж ты выбрал в друзья Иуду?...
Ладно.
Хватит с меня допроса.
Завтра праздник у вас, как будто?
Так и быть, отпущу, философ.
Стража!
Всыпать ему горячих,
Чтоб надолго осталась память!
Завтра зайцем домой поскачет,
милость кесаря будет славить...

***

...Сколько минуло зим и весён.
Вы за что так караете, боги?
Все мне снится нагой философ,
крест роняющий в пыль дороги.
Сердце в рёбра —
больней и чаще,
темнота впереди —
бездонней,
еженощно к проклятой чаше
подношу я свои ладони.
Воронье над холмами стаей,
старый талес в потеках крови.
Не его — а меня толкает
солдатня остриями копий.
Вою —
раб у пустой могилы,
доведенный судьбой до края...

кто б ты ни был — за что караешь?
Не казни.
Отпусти.
Помилуй.

 
http://www.bukvitsa.com/20094/b_150611500_14_neyman.html

Спасибо за отклик, Ирина.
Меня тоже поразили эти стихи -  поразили как раз тем, что Вы назвали "чувством истории".
(То, что история может быть чувством, до меня дошло очень поздно - открылось вдруг в Греции.)
Как же мощно - совершенно согласна с Вами - должна воздействовать на это чувство истории территория, где свершались  самые жизнеполагающие, жизнеформирующие события на Земле.
В стихи Неймана "вмонтировано" это мироощущение, им пропитаны строки - Вы очень точно "поймали".

Мне кажется, что первое стихотворение – не «ужасно», просто оно построено как раз на том самом, весьма трудно уловимом, чувстве экзистенции. Оно угадывается – как поэзией, так и философией, - в сознаваемых связях истории и человека. А сознаются эти связи по-разному – и как абсолютно необходимые, и как вынужденные, и как космически первозданные, и как чисто земные, человеческие. Примеров тому можно привести множество. И стихотворение  Геннадия Неймана – один из них.

Эти связи  переплетены в узел, который я бы назвала «узлом  самозащиты жизни», без него человечество не может себя сознавать органом чувствительным и чувствующим свой «жизненный опыт».  И эти связи, стянутые в некий, - только кажущийся  умозрительным, -  узел, суть аналог солнечного сплетения в организме человека, и соприкосновение с ними всегда чувствительно. Я бы не решилась оценивать переживания, связанные с восприятием боли или сознанием тонкой прозрачности такой самозащиты. Каждый переживает их по-своему и к ним стоит больше прислушиваться, чем пытаться рационально оценивать.  Особенно в том случае, если эти переживания транслируются через поэзию, музыку,  философию...

А знаете, какие еще значения есть у термина "солнечное сплетение"? –  медики его называют «чревным сплетением» или «брюшным мозгом», - как бы указывая, обозначая его соматическое место размещения.    И это последнее значение говорит о том, что солнечное сплетение,  - по всей видимости, - функционально соотносимо и с нервной, и с иммунной системами челоческого организма.  Может быть и человечество, пытаясь выразить и сохранить свое единство в многообразии, допускает множественность внутренних связей с высшим смыслом жизни, но вырабатывает свои универсальные «синапсы»,  которые способны обеспечивать и сохранять органику его «высшей нервной деятельности»?

                                                                                                                Ирина Николаева

Нейман вычленяет и подаёт человеческую ипостась в Богочеловеке (кстати, и Александр Мень пишет, что именно в этот час в Гефсиманском саду Иисус был больше всего человеком. И пастернаковское "Если только можешь, Авва! Отче! Чашу эту мимо пронеси" - о том же.

Нет, не о том же. Совсем не о том!
Именно такой, как у Неймана, человеческий образ не вяжется с человеческой личностью Иисуса (как не вяжется с ней и Иешуа у Булгакова).

Вот как об этом А.Мень пишет (раз уж Вы на него сослались):

"Что испытал Сын Человеческий, когда лежал на холодной земле в  томлении
духа? Мог ли то быть лишь естественный страх перед  пытками  и  смертью?  Но
ведь его побеждали и более слабые. Почему  же  поколебался  Тот,  Кто  будет
опорой для миллионов?
     Нам не дано проникнуть в глубину смертного борения, свидетелем которого
был старый оливковый сад. Но те, кому Христос открылся в любви и вере, знают
самое главное: Он страдал за нас, Он вобрал в Себя боль и  проклятие  веков,
мрак человеческого греха, пережил весь ужас и  ад  богооставленности.  Ночь,
лишенная надежды, обступала Его; Христос добровольно спускался  в  пропасть,
чтобы, сойдя в нее, вывести нас оттуда к немеркнущему свету...
     Что проносилось перед Его мысленным взором? Картины будущего?  Гонения,
войны, насилия? Отступничество  Его  последователей,  их  неблагодарность  и
маловерие, их жестокосердие и фарисейство? Это было искушение более  тяжкое,
чем то, через которое Он прошел в пустыне. Никогда еще человеческое сознание
Христа с такой силой  не  противилось  ожидавшему  Его  кресту,  как  в  час
Гефсиманской молитвы. Вот почему Он просил  любимых  учеников  не  оставлять
Его.
     "Симон, ты спишь? - пытался разбудить Иисус Петра. - Не мог ты один час
пободрствовать?" Тот поднимался, видел лицо Учителя, изможденное,  покрытое,
как кровью, каплями пота, но дремота вновь  одолевала  его.  Другие  попытки
оказались тоже напрасными.
     Так, всеми покинутый, страдал  Иисус  один  на  один  с  надвигающимся.
Евангелист Лука говорит, что лишь ангел укреплял Его. Это  значит,  что,  не
найдя земной поддержки, Он обрел ее в Небе."

Подчёркивание моё.

Это очень, очень существенный момент. Не о Себе и не за Себя молится и боится ЧЕЛОВЕК Иисус. Думать так, значит отказать ему в мужественности, заподозрить в страхе перед пытками и позорной мучительной смертью. А такое бесстрашие и мужественность способны проявлять многие люди (примерам несть числа) . Неужели Иисус был слабее духом, чем они?
Не за Себя Он переживает и скорбит, а за Свою Церковь, за Своё Дело (если можно таким сухим словом обозначить Его Миссию), за любимых эта скорбь и за их выбор, их участь - вот главная причина Его боли и тоски. А не за Себя и не о Себе, человеке.

Стихи же Неймана создают совсем другой человеческий образ Иисуса, это такая же психологическая (о ней только говорю, не о духовной) подмена, как и в Иешуа Булгакова.
Мужества и смелости человеку Иисусу было не занимать. И никакого малодушия перед пытками и казнью, на которые Он пошёл добровольно ради Своей Миссии, Он испытывать не мог. А если бы и коснулась Его эта тень, то нашёл бы в Себе силы отогнать её, как минутную слабость. И уж тем более не стал бы молить Отца о Чаше - в таком смысле: не о Своей Чаше Он молится, а о нашей.

У меня такой образ, какой создал Нейман в первом стихотворении и какой создал Булгаков, вызывает внутренний протест, отталкивание: Иисус не мог ТАК чувствовать, ТАК мыслить (только о человеке речь, не о Боге-Сыне).

А у Пастернака вообще речь идёт о "Пастернаке-Гамлете", а не о Иисусе.

Почти согласна почти со всем Вами сказанным.

Ярослав, с Вами нельзя не согласиться – во всём, что Вы пишите. Но, имхо, стихотворение Геннадия Неймана – совсем не о том. Оно – о другом, об ином. О том, что почти недоступно тем, кто иудейский мир пытается постигнуть  рационально, без христианского сердца и милосердия и без благодати христианского ума.

Постигнуть это иное действительно трудно, потому что иудейский мир сосуществует с миром христианским не только в глубинах истории, но и на поверхности её идей и идеологий. И потому это сосуществование – не только открытый опыт взаимодействия, но страсть и ревность о Боге. И только в Церкви Христовой всё это пресуществляется в символическое единство будущего века. Но поэзия почти всегда имеет дело с глубинами истории, она, в сущности, никогда о них не забывает. А самое главное,  – и это очень точно подтверждается всем внутренним монологом Неймана, - эти глубины истории доступны не всем, они всегда избирательно актуальны.

Я думаю, Геннадий Нейман  не отождествляет себя с Христом, а поэтически откликается на Его выбор, Его свободу, примеряя эту тяжёлую ношу к своим плечам. Или если хотите, поэтически исследует  своё отношение к тем проблемам, которые были открыты иудейскому миру через жизнь и благую весть Христа. Как миру, который знал и хранил память о праведности и пророчествах, но жизненно и ревностно подчинялся тому Закону, который Бог открыл только для него..

Сознавая это, я со своей стороны в посте нашей уважаемой КАРР выделила вот этот пассаж.

Подаёт же её (человеческую ипостась Иисуса) Нейман так, чтобы она могла быть "спроецирована" на большинство "человекоединиц", выражала "среднестатистического" человека и была понятна до конца именно ему.

Да, возможно, это именно так, если принять во внимание, что это – только небольшая толика размышлений и чувств, высказанных в этом стихотворении. И это – самое сложное и самопротиворечивое знание поэта и о человеке, и о самом себе. Поэт как будто спрашивает: нужен ли Бог массовому человеку? где же границы Бога и «человека массы»? Их - нет, но  они - очевидны. И в этом противоречии – вся соль и горечь личностно вменённой  ему заповеди о жизни. Поэту действительно нужно понять и освоить до конца эту, такую инородную телу и его естеству, историю Бога и человека, к которой его призвали, практически ничего не объяснив… всё нужно понимать теперь самому. Это трудно, и это – больно. Отсюда и такое обращение, - здесь, в этом контексте, от естества отчуждённое - «папа». Это – очень понятно, и в этом столько сыновней иронии, горечи и скорби… И извинений, -  за свое «человечество» от рождения до креста. И в извинениях этих горечь откликается уже почти гордыней, скрытой от самого себя.   

Горечь – плохой спутник для поиска ответов на вопросы жизни и истории. Но поэт остаётся поэтом.  Он предельно остро сознаёт, что горечи и скорби, с которыми он соприкасается, соприкасаясь с Христом и его миссией, и которые он особо сознаёт и чувствует в лице «просто человека»,  никто разделить с ним – не может. Ни иудейский мир – ни языческий. Иудейский мир отказывается от них, а языческий мир – их не знает.

Языческий мир, даже и приняв Христа, воспринял заповеди Божии рационально или во имя сохранения могущества и власти. И также рационально перетолковывал или в своеволии отвергал их. В этом – уже не просто противоречие жизни, но и противоречие истории. И если не искать его разрешения, то стремления человеческие не преображают, а искажают символический опыт истории и жизни, игнорируя евангельскую весть и превращая символ веры в равнодушно употребляемый знак и форму культуры. Вот  где мне видится стержень поэтических переживаний Неймана.

Размышлять в стихах о  человеке и правде его жизни  – один из исповедальных путей в поисках поэтом уже даже не небесной родины, а милосердия на земле. Но милосердия на земле  по закону и без благодати – уже не может быть. Да и кто оправдается от дел закона? Благодать же даруется через заповеди блаженства. Тот, кто хранит память о них, – хранит свободное, ничем не обременённое единство Бога и человека, а значит, возможность богосотворчества.

И поэтому христианину вменены не только заповеди жизни, но и Крест Господень…

Но в страшную, одинокую минуту моления о чаше в саду Гефсиманском  человеческое, - "слишком человеческое"?? - вторю я последним вопросам поэта,  колеблется и страшится той купели истории, которая уготована Ему как Сыну Божию, Кому природа человеческая  единосущна по человечеству во всем, кроме греха. Мне кажется, что не о страхах здесь речь, а о призвании и о тяжести уготованных путей к спасению.
                                                                                                                   Ирина Николаева

 Даже не знаю, что Вам ответить на Вашу реплику. Но, пожалуй Вы почти правы,  - я действительно так вижу природу размышлений поэта. Природу, а не её смысловой эйдос, вот в чём всё дело...

                                                                                          Ирина Николаева

А я тоже не писала про природу поэта. Я писала про природу и источники размышлений поэта в данном стихотворении

                                                                                                         Ирина Николаева