Данная работа посвящена рассмотрению некоторых эстетических проблем телеологического эволюционизма – на примере работы В.С. Соловьева «Красота в природе». Курсивом выделены цитаты из вышеуказанного текста и иные (в этом случае источник цитирования указывается).
Уже сама возможность вести речь об улучшении чего бы то ни было есть зародыш всякого прогрессизма, эволюционизма и "эв-телеологизма" (поскольку цели процесса могут оцениваться различным образом с точки зрения этики - мы имеем мифы об апокатастазисе, о мировой гибели и весь континуум мифов между крайними точками).
Эстетически прекрасное должно вести к реальному улучшению действительности.
Хотя если универсум признается благим, - мы с одной стороны не можем говорить, что мировое благо увеличивается - что происходит просто трансформация от одного благого к другому. Точно то же верно относительно некоторых концепций, внутренних по отношению к деградационному мифу - благо не уменьшается, его может прозреть просветленный, но некая «реальность консенсуса» (статус которой разнится от иллюзорного до метафизически неопределенной «действительности») скатывается от подобия небесных миров к подобию миров нижних.
Антиэволюционистские модели часто используют концепцию "беспричинной милости" или вообще беспричинности для объяснения возможности достижения цели существования - мокши. Освобождение не обусловлено кармически. "Дух дышит, где хочет", его нельзя "вызвать". Причинно-следственные структуры оказываются уместными именно в рассказе о патологическом мировом круговороте.
С другой стороны, творческая эволюция может быть вся в целом представлена в качестве беспричинной милости. Причины же и следствия относятся к автоматическому, нетворческому порядку бытия, то есть в конечном счете к небытию. Причины же в данном случае могут рассматриваться как сюжетные линии, имеющие отношение друг к другу, но не обуславливающие однозначным образом. И рассудок вполне может уловить в этом логику. Алгоритмы обеспечивают низовую основу существования, чтобы использующий их мог сконцентрироваться на творческом аспекте (творчески можно в том числе и создавать алгоритмы).
Теозис и эволюция.
Знаменитый святоотеческий тезис - "Бог стал человеком, чтобы человек стал богом" - может быть выражен в рамках более широкого контекста. "Бог стал живым существом, чтобы живое существо стало богом". Этот тезис представляет собой суть эв-телеологического эволюционизма. Такой эволюционизм неотъемлемо присутствовал в христианской традиции. В XIX веке христианское (и не только) общество было скандализовано явлением материалистического эволюционизма. Возникший скандал привел значительную часть христианского общества к отвержению эволюционных идей - с акцентуацией внимания лишь на одном (хотя и предельно важном) аспекте эволюционного концепта, на аспекте "личного спасения". "Личное спасение" - это путь, имеющий ступени. Человек ведом на духовном пути божественным провидением. Этот путь нелинеен, не укладывается в рамки примитивных рассудочных причинно-следственных схем - но это не выводит концептуальную картину за пределы эволюционного концепта.
Один из основных аргументов христианских антиэволюционистов эпохи Модерна направлен не против идеи эволюции как таковой - но именно против ее детерминистско-материалистического варианта. Этот вариант исключает из концептуального поля идею свободы, что для христианина неприемлемо. Но оппонирование этому варианту чревато отторжением идеи божественного провидения в социуме. Хотя именно в эпоху модерна в русской православной мысли появилась яркая и популярная фраза - "стяжи Дух Святой и вокруг тебя спасутся тысячи".
Любой путь есть трансформация, и если идущий учится - мы можем говорить об эволюционировании. Если мы можем говорить о пути группы - то можно говорить и об эволюции группы, социума, универсума.
Еще одна оппозиция внутри эволюционного концепта такова. Эволюция есть восстановление некоего совершенства или же эволюция есть появление небывалых форм, творчество не-бывшего ранее. Но это есть чисто метафизическая оппозиция, восходящая к пределам осмысления реальности, к проблеме существования и несуществования, времени и вечности. Бог - Альфа и Омега, Старое и Новое.
Апофатика и катафатика эволюции.
И здесь мы переходим к важнейшей метафизической теме - различению апофатики и катафатики. Это различение проходит сквозь любую философскую тему, в том числе и сквозь проблематику "эволюции".
Прекрасная статуя по отношению к простому куску мрамора есть бесспорно новый реальный предмет, и притом лучший, более совершенный (в объективном смысле), как более сложный и вместе с тем более обособленный.
Не так уж и бесспорно, как это пытается представить Соловьев. Мы имеем дело не с простым куском мрамора, а с его месторождением. «Кусок мрамора» - результат воздействия добытчиков мрамора. Сравнение месторождения мрамора со статуей некорректно – и делается в рамках мифа о «стадиях эволюции», в рамках которого минеральное царство предшествует человеческому. Он стал более совершенным с антропоцентристской точки зрения – но более совершенным, чем отколовшийся кусок мрамора, хотя и здесь нет очевидной объективности, ее вообще нигде нет. Сам материал тоже есть чье-то творение. Точнее - был им, пока из него не сделали материал. Этическая проблема станет рельефнее, если вспомнить словосочетание «человеческий материал», характерное для некоторых дискурсов.
Данный пример прекрасно иллюстрирует позицию Соловьева в вопросе эволюции - в ее эстетической компоненте.
Апофатична у Соловьева только фигура автора - имевшего глубокий инсайт и в результате проникшегося взглядом на себя как на пророка, имеющего универсальные критерии оценки явлений - в том числе и в их эстетической составляющей. Подчеркну - в особенной степени эстетической, так как София связывается в построениях Соловьева во многом именно с красотой. К этой мысли я еще вернусь в конце повествования.
Все дальнейшие суждения Соловьев выносит чисто катафатическим образом. О несказуемости и не-схватываемости Красоты Соловьев в своей работе не говорит. Эстетика объективируется - и единственным ее гарантом является сам автор и его адепты и сторонники, со своей абсолютизированной субъективной позицией.
Соловьев прямым текстом указывает (и соответствующая цитата будет ниже приведена), что с несогласными не имеет смысла вести разговор. Ведь его эстетические суждения очевидны для всякого человека с нормальной - то есть подобной имеющейся у автора - эстетической парадигмой. Мы имеем дело с авторитарной моделью, не предполагающей даже в зародыше идеи толерантности, в данном случае - толерантности эстетической. Толерантность в данном случае предполагает критическое отношение к своей собственной позиции. Авторитарный эстетик полагает себя Арбитром Изящества или проводником иерархии ценностей высшего арбитража. Толерантный же - не претендует на такую роль в абсолютном порядке вещей. Он строит свой катафатический эстетический фрактал, рефлексируя на его ограничительных моментах и осознавая его пусть субъективную (пусть и с приставкой «интер-») относительность.
Напротив, мы имеем полное право думать, что воздействие художества как на природу вещей, так и на душу человеческую допускает различные степени, может быть более или менее глубоким и сильным.
Мы сталкиваемся в этом момент с еще одной антиномией - антиномией «творчества» и «у вэй», даосского "недеяния". «Не судите, да не судимы будете». Мы не можем знать с уверенностью, что занимаемся совершенствованием, а не профанацией и обезображиванием. Чаще всего мы имеем дело с многовекторным процессом. И только в высшей своей фазе – «действия в бездействии и бездействия в действии» - творчество становится именно творчеством прекрасного и совершенного, а не убийством «мертвого материала». Чистое творчество материала уже не знает.
Насколько этически и эстетически корректно видоизменить в целях совершенствования очертания горы Фудзи? Можно ли расписать стены Гранд-Каньона? Считать ли эстетическим совершенствованием уподобление непонятного понятному? Своего рода ксенофобию в искусстве?
Существо, не ограниченное в свободе и любви – существо творческое. И творит оно непрестанно – пока оно свободное и любящее. Даже если оно замерло в физической и трансфизической телесной неподвижности. И, возможно – уместнее употребить слово «особенно», чем слово «если».
Максимально этично, видимо, творение себя («художество из художеств» отцов-пустынников), творение из себя. Впрочем, здесь мы снова имеем антиномию творения из себя и творения из «ничего». Поскольку само существо для себя начинает являться «материалом». Поэтому имеем антиномическое ограничение «ничем», «пустотой» - и это ограничение дает интересный результат в сравнении с апофатическими тезисами. Эта антиномия фактически говорит нам о «божественном ничто», «сияющей пустоте». Получится, что Бог творит из Себя и из ничего одновременно и парадоксально. Ибо Он и есть это Божественное Ничто.
Впрочем, Соловьев частично снимает с себя функции арбитра следующей фразой – чтобы затем вновь облачиться в торжественные судейские одеяния:
Как и все человеческое, художество есть текущее явление, и, быть может, в наших руках только отрывочные начатки истинного искусства.
Можно провести параллель между этой ремаркой-предположением Соловьева и знаменитой фразой Александра Меня «Христианство только начинается». Мы имеем дело с характернейшим для телеологического эволюционизма настроением. Ему противоположное в рамках эволюционного концепта – учение о наступающем или уже наступившем конце эволюции, «конце истории». Таковы эволюционистские модели Гегеля и Фукуямы (времен написания «Конца истории»). Эволюция заканчивается для таких философов на самой фигуре философа. Автор концепции – ее сияющая вершина, вершина той самой облагороженной и украшенной Фудзи, по которой ползут оцениваемые автором улитки той или иной степени безобразия. Их оппоненты внутри эволюционного концепта располагают себя на склоне и не дерзают высказывать предельных суждений о «Фудзи в целом» даже под воздействием больших доз сакэ.
И далее Соловьев говорит о той самой вершине Фудзи и о высотной поясности.
Пускай сама красота неизменна; но объем и сила ее осуществления в виде прекрасной действительности имеют множество степеней...
Скорее, корректно говорить о «сверхнеизменности», поскольку эта «неизменность» есть и высшая динамика, есть преодоление антиномии статики и динамики.
Относительно же «степеней» - речь у Соловьева идет о простой вертикальной лестнице ступеней совершенствования. Проблемы этой доктрины – в претендующих на высший арбитражный статус оценочных суждениях. Высших стадий просто не оказывается во «внешнем» мире – они встречаются лишь в озарении, дарованном пророку, который оказывается перенесенным на вершину.
Любая шкала предполагает измерение – и линейная шкала предполагает изменение только по одному параметру. В данном случае имеется в виду чистая красота, прекрасное – практически одно из имен Блага. Но не постигшие Благо существа имеют ли право говорить от его имени, не делая существенных оговорок? Мы имеем множество различных параметров, по которым могут проводиться измерения, но все эти параметры имеют опосредованное отношению к Благу, чье существо апофатично. Как мы будем измерять степень благости таракана или мухи (или же «степень демонизированности их сознания/телесности»? Только прямым интуитивным проникновением в «природу вещей» - но на этом пути измеряющего подстерегает множество аберраций. Одна из них – оценка статического положения вещей. Разбойник может покаяться на кресте, просветление может быть обретено мгновенно – а предшествующее состояние может ли быть адекватно оценено без учета предыдущего и последующего состояний?
Истинно философская теория, понимая смысл факта, т.е. его соотношение со всем, что ему сродно, тем самым связывает этот факт с неопределенно восходящим рядом новых фактов, и, какою бы смелою ни казалась нам такая теория, в ней нет ничего произвольного и фантастического, если только ее широкие построения основаны на подлинной сущности предмета, открытой разумом в данном явлении или фазе этого предмета. Ибо сущность его необходимо больше и глубже данного явления, и, следовательно, по необходимости же она есть источник новых явлений, все более и более ее выражающих или осуществляющих.
Вопрос только в том, насколько наш разум способен открывать «подлинную сущность предмета». Сколько покрывал скрывает лик Божий? Сколько дней пути между очами ангела? Уместно ли однобоко решать антиномическую проблему конечности/бесконечности в данном случае? Можно ли когда-нибудь будет сказать, что глубже рассматриваемую вещь постичь невозможно?
Из двух областей прекрасных явлений, природы и искусства, мы начнем с той, которая шире по объему, проще по содержанию и естественно (в порядке бытия) предшествует другой.
Очевидно, разделение проходит по принципу «человеческое/внечеловеческое». Или же естественное /искусственное. Это разделение сугубо условно. Все в мире есть результат творчества, все и искусственно, и естественно – одновременно. У творений человека есть предел материальной сложности, у мира же в целом – предел сложности не найден и, согласно Канту, найден быть не может. Так что суждение о «простоте» в данном случае сомнительно.
Одна из характерных черт прогрессизма – взгляд на свою группу как на передовой отряд эволюции. Весьма проблемный с этической точки зрения взгляд – в деградационных мифах речь может в аналогичном случае идти о «последнем бастионе».
Оценивая «инаковое», «арбитр изящества» практически неизбежно оценивает не само инаковое, а лишь доступный его восприятию аспект – и теоретику всеединства стоило бы делать хотя бы оговорки относительно возможной скрытости от него целостности.
Но алмаз красив и дорого ценится за свою красоту, тогда как и самый невзыскательный дикарь вряд ли захочет употребить кусок угля в виде украшения.
Нельзя не вспомнить здесь Николая Трубецкого с его памфлетом против разделения человечества на «дикарей» и «цивилизованных». И сам факт введения Соловьевым разделения на «дикарей» и «цивилизованных» иллюстрирует его подход к эволюционному концепту – подход объективистский, в рамках которого соловьи прекраснее ворон в порядке бытия, а не только в ограниченном восприятии арбитра.
Несомненно, что в генетическом смысле все наши чувства, не исключая и высших: зрения и слуха, суть лишь дифференциации осязания.
Скорее, обоняния. Осязание – развивающееся чувство, требующее утонченного развития периферийной нервной системы. На мой взгляд, важна не «первичность» того или иного чувства или органа («глаза» кальмара имеют иное генетическое происхождение, чем у позвоночных), а экстенсивная широта и интенсивная дифференцированность информационного спектра восприятия. Вторичная же сигнальная система может возникнуть в любом органическом фрактале – таковым является зрительный, к примеру, комплекс. Но осязание или обоняние тоже таковы. Пример – обучение слепоглухонемых с рождения. Кроме того, не стоит забывать, что «пятерица чувств» - скорее, гносеологический штамп. И попытки выстроить внутри этого штампа иерархию оставляют нас внутри штампа. Мы можем предположить, что возможно выделить неопределенное множество органических фракталов восприятия помимо традиционно вычленяемых пяти. И развиваться могут они все, иногда в ускоренном режиме, иногда, напротив, деградируя и редуцируясь. Но деградация фрактала не свидетельствует о его «эволюционной отсталости». Лишь о неблагоприятном варианте развития. Но из тупиков бывает выход – так в истории мысли нередко реанимируются брошенные полузабытые идеи.
Антиномия утилитарного и беспричинного в эстетике.
«Разложение эстетических явлений на первичные элементы, имеющие свойство полезности или приятности, может быть очень интересно; но настоящая теория прекрасного есть та, которая имеет в виду собственную сущность красоты во всех ее явлениях, как простых, так и сложных. ... В красоте – даже при самых простых и первичных ее проявлениях – мы встречаемся с чем-то безусловно-ценным, что существует не ради другого, а ради самого себя, что самым существованием своим радует и удовлетворяет нашу душу, которая на красоте успокаивается и освобождается от жизненных стремлений и трудов».
Существует, однако, не только утилитаристское стремление свести красоту к полезному и приятному, но и обратная тенденция, едва ли не более древняя – выдавать за «подлинно прекрасное» то, что представляется воспринимающему именно как приятное и полезное. И выстраивать на этой основе патологические иерархии «прекрасного» и «безобразного». Вообще, склонность к выстраиванию подобных линейных иерархий – царств природы или органов чувств – есть склонность именно к выстраиванию иерархий патологических в уилберовском смысле слова. Красота не объективна, а интерсубъективна. Она бесполезна и полезна/вредна. Красив/некрасив скорее не объект, а восприятие воспринимаюшего, взгляд видящего. Некоторые христианские мыслители утверждали, что святой видит мир в его первозданной красоте. Так что начинать следует с очищения собственного взгляда от эгоистических наслоений – а не с организации некоего философического конкурса «Мисс Вселенная» с небезвозмездной раздачей мест, медалей и прочих слонов. Для ксенофила красивым выглядит неизвестное, привычное же – безобразным, постылым. Для ксенофоба – наоборот. Обе практики деструктивны. Красив человек, не стремящийся узурпировать красивое и не стремящийся насильственно ликвидировать чужое безобразное.
Прекрасное апофатично – а потому не объективно. Следует совершенствовать свой взгляд, стремиться увидеть прекрасное в представляющейся поначалу безобразно хаотической неизвестности и в штампованной привычной упорядоченности – и то, и другое есть скорее дефекты собственного восприятия. И этот доброжелательный взгляд может помочь другому в его самосоздании, стать подспорьем на его пути к прекрасному и благому. Сломанное крыло – болезнь, а не уродство. И сравнивать если и можно – то не один объект или группу объектов с другим объектом или классом, а только свое видение конкретного живого существа и его творчества с его идеальным обликом, с его «образом Божиим». И всегда остается этическая проблема суждения – и в этом случае. Любое творческое действие не имеет ни начала, ни конца – по крайней мере, для нас. Эти начала и концы нам неведомы. Поэтому и оценить во всей его полноте мы ни один творческий акт не способны, наши оценки ущербны. Мы будем иметь дело с собственной «урезанной» версией творческого акта и его результата. И именно ее и будем оценивать. Но апофатика прекрасного может предполагать и катафатику. И мы получим множество катафатических моделей. Или даже супермоделей. Множество проектов космогенеза (украшения) и множество косметических «салонов красоты» - чувственно воспринимаемых фракталов эстетического развития.
«Взгляд, который логически вынуждается признать какую-нибудь глисту столь же прекрасной, как Елену на стенах Трои, сам себя убивает в смысле эстетической доктрины. Существуют отвлеченно метафизические точки зрения, не совместимые с признанием разницы между добром и злом, между красотою и безобразием; но, становясь на такие точки зрения, лучше уже вовсе не рассуждать о нравственных и эстетических предметах».
«Красота» Елены послужила одной из причин Троянской войны. О какой же бесстрастности и о каком же безволии можно тут вести речь? Что касается полезности, то уместно вспомнить строку Высоцкого– «и начал пользоваться ей не как Кассандрой». Пытаясь утвердить объективную иерархию эстетических ценностей, Соловьев не предлагает ничего, кроме апелляций к очевидности. Но он мог бы сравнить не Елену с гельминтом, а поставить себя на место Париса, выбиравшего королеву красоты среди богинь, причем использовавшего при выборе вполне прагматический критерий личной выгоды. Вероятно, Соловьеву были бы не чужды рыцарские поединки, в ходе которых красоте прекрасных дам выносились бы объективные оценки.
Утилитарность красоты – есть нечто сравнимое с детерминизмом в науке. Ученый выявляет законы – так, как если бы свободы в мире не было. И Кант вводит антиномию свободы и детерминизма. В нашей же паре бесполезно прекрасное рядоположно свободе, а утилитарное в прекрасном – обусловленности. Беспричинно прекрасно Божество – но существует опасность «прелести» (принятия низшего за божественное) и «антипрелести» («хула на Дух Святой», неумение увидеть божественную красоту). На вопрос «все ли прекрасно?» можно лишь ответить, что безобразно мое неумение видеть прекрасное.
Эстетическая оценка предмета зависит от широты и дифференцированности спектра восприятия и направленности его вектора, его «частоты». Прекрасно ли человеческое тело для наблюдателя, чей видимый спектр – рентгеновское излучение? Зависит она и от социальных норм и индивидуальных предпочтений. И то, и другое мешает вынесению универсального суждения. Относительно первого ограничения можно было бы возразить, что в пределах нашего спектра восприятия мы можем выносить относительно объективные суждения, что красота проявляется в определенном фокусе, и ее сфокусированность в пределах ограниченного спектра восприятия не препятствует объективности. Да, но зато препятствует вынесению предельных универсальных суждений и выстраиванию объективной общезначимой эстетической иерархии. Что же касается индивидуальных и социальных аберраций... Кто свободен от бэконовских «идолов» - пусть первый бросит камень в ту самую соловьевскую «малоэстетичную каменную бабу».
Соловьеву представляется безобразной гипертрофия органов размножения и питания. Но чем именно она безобразнее любой «гипертрофии» - например, болота или пустыни? Некоторые полагают, что у человека гипертрофировано ментальное тело. Скорее, можно было бы сказать, что безобразна зависимость. Следствием которой и являются разного рода гипертрофии и абстиненции. Может быть, именно поэтому зависимости особенно тщательно ритуализируются, опутываются системами табу, эстетизируются.
Безобразными Соловьев полагает глистов, гусениц, свиней и почему-то каракатиц и прочих головоногих моллюсков. Но приведем и иной взгляд, изложенный Станиславом Лемом в «Осмотре на месте». «Я, однако, должен честно признать, что излагаю точку зрения исследователей – людей, которые происходят от обезьян и потому считают, что чем ближе родство разумных существ с пресмыкающимися (а пернатые восходят к ним по прямой линии), тем меньше это делает им чести. Энциане придерживаются прямо противоположных взглядов. Примитивизм, и притом самого худшего сорта, утверждают они, проявляется там, где дефекацию от прокреации отделяют какие-нибудь миллиметры, а то и меньше. Этот способ остается нейтральным с нравственной точки зрения до тех пор, пока еще нет нравственности, то есть пока поведением животных управляет слепой инстинкт. Однако же этот экономичный способ сочетания в одном месте и в одном канале столь диаметрально противоположных функций, как удаление из организма нечистот и занятия любовью, должен был стать проклятием создающего культуру разума. Поскольку любое живое существо избегает собственных выделений, это всеобщее отвращение надлежало как-то преодолеть, и эволюция воспользовалась приемом столь же простым, сколь и циничным, превратив места … омерзительные в притягательные – благодаря таящемуся в них наслаждению». Подобного рода смещение угла зрения весьма полезно для излечения «супершимпанзе» от чрезмерного антропоцентризма.
Мой коллега Федор Синельников высказал мысль, с которой вполне могу согласиться. Мерилом объективности в области эстетики Соловьев полагает себя - он и есть Арбитр Изящества в этом конкурсе "Мисс Вселенная". Такова его пророческая функция в мире, где власть царя и священника дополняется и уравновешивается властью пророка. И никаких иных эстетических критериев поэтому Соловьев и не предполагает - за ненадобностью.
Итак, телеологическо-эволюционная эстетическая модель Соловьева есть линейная модель. Ее недостаток – хроническая болезнь всех доктрин, утверждающих видение магистрального – исторического ли, эволюционного ли – пути развития.
Более перспективной и свободной от аберраций видится другая эволюционная модель. В этой альтернативной модели, контуры которой обрисованы, к примеру, Даниилом Андреевым, эволюционным потенциалом обладает любое живое существо, причем потенциалом собственным, не приводящим минерал к растению, растение к животному, а животное – к человеку. В пределах этого угла зрения предполагается, что отдаленные от человеческого природные «царства» («республики») не могут быть человеком адекватно восприняты в силу своей инаковости. Примитивным может показаться не все существо в целом, а лишь один его аспект, видимая человеком «надводная» для него часть айсберга. И идея многовекторной нелинейной эволюции может стать моделью, в рамках которой человек может начать приближаться к более глубокому пониманию других живых существ, к древнему идеалу мудреца, понимающего языки «зверей и птиц» - всех существ универсума.
