Роза Мира — диалог культур и культура диалога

В.А. Серов. Портрет К.А. Коровина.


Книгу своих воспоминаний Константин Коровин начинает с описания детства и, в частности,  удивительного эпизода, как у них в доме жил медведь.

«На дворе в нашем доме, за колодцем у сада, жила собака в собачнике – такой маленький домик, а в нем круглая лазейка. Там-то и жила большая лохматая собака. И привязана она была на цепи. Вот это-то мне и нравилось. А собака такая хорошая, звали ее Дружок. За каждым обедом я оставлял ей кости и выпрашивал куски чего-нибудь, а потом уносил и кормил Дружка. И спускал его с цепи. Пускал его в сад и беседку. Дружок любил меня и при встрече клал лапы мне на плечи, отчего я чуть не падал. Языком лизал меня прямо в лицо. Дружок также любил и брата моего Сережу. На крыльце сидел с нами всегда Дружок и голову клал мне на колени. Но только как кто шел в калитку – Дружок срывался опрометью, в злобе бросался на входящего и лаял так, что пугал невозможно всех.
Зимой Дружку было холодно. Я тихонько, никому не говоря, проводил его через кухню к себе, в комнату наверх. И он спал около моей постели. Но мне это запретили, как я ни просил отца, мать – ничего не выходило. Говорили: нельзя. Я говорил это Дружку. Но я все-таки ухитрялся брать Дружка к себе в комнату и прятал его под постель.

Дружок был сильно лохматый и большой. И мы с братом Сережей как-то летом решили его обстричь. И обстригли так, что сделали из него льва: до половины остригли. Дружок вышел лев настоящий, и его стали еще больше бояться. Приходящий утром булочник, который носил хлеб, жаловался, что ходить нельзя, зачем спускают Дружка: ведь чисто лев бросается. Я помню отец смеялся – он тоже любил собак и всяких животных.

Как-то он купил медвежонка и отправил его в Борисово – совсем недалеко от Москвы, поблизости Царицына, за Москвой-рекой. Там было небольшое имение моей бабушки, стоял дом-дача, где летом мы жили. Медвежонок Веерка – почему так называлась? – скоро выросла с меня и была замечательно добрая. Играла со мной и братом в деревянный шар на лужку перед дачей. Кувыркалась, и мы с ней вместе. А ночью спала с нами и как-то особенно бурлыкала, каким-то особым звуком, который, казалось, доносился издалека. Она была очень ласковая, и кажется мне, что она думала про нас, что и мы медвежата. Целый день и вечером мы играли с нею около дачи. Играли в пряталки, катались кубарем с горки у леса. К осени Верка выросла выше меня, и как-то раз мы с братом и с ней ушли к Царицыну. А там она залезла на огромную сосну. Какие-то дачники, увидав медведя, заволновались. А Верка, сколько я ее ни звал, не шла с сосны. Пришли какие-то люди, начальники, с ружьем и хотели ее застрелить. Я разревелся, умолял не убивать Верку, в отчаянии звал ее, и она слезла с сосны. Я и брат увели ее домой к себе, а начальники тоже пришли к нам и запретили держать медведя.

Помню, это было мое горе. Обнял я Верку и горячо плакал. А Верка бурлыкала и лизала мне лицо. Странно, что Верка никогда не сердилась. Но когда ее заколачивали в ящик, чтоб увезти на телеге в Москву, Верка ревела страшным зверем, и глаза у нее были маленькие, звериные и злые. Верку привезли в Москву в дом и поместили в большую оранжерею сада. Но тут Дружок совсем сошел с ума: лаял и выл не переставая. «Как бы этого Дружка помирить с Веркой,» - думал я. Но когда Дружка мы с братом взяли и повели в сад в оранжерею, где была Верка, то Верка, увидав Дружка, отчаянно напугалась, бросилась кверху на длинную кирпичную печку оранжереи, повалила горшки с цветами и прыгнула в окно. Она была вне себя. Дружок, увидав Верку, отчаянно завыл и завизжал, бросившись к нам в ноги. «Вот так история, - подумал я. – Отчего же это они испугались друг друга?» И как мы ни старались с братом успокоить Верку и Дружка, ничего не выходило. Дружок бросался к двери, чтобы уйти от Верки. Видно было, что они друг другу не нравились. Верка была чуть не вдвое больше Дружка, но боялась собаки. И это продолжалось все время. Дружок был обеспокоен, что в саду в оранжерее живет медведь.

В один прекрасный день, утром, к отцу пришел полицейский надзиратель и сказал ему, что получил приказание арестовать медведя и отправить его на псарню по приказу губернатора. Это был для меня отчаянный день. Я пришел в оранжерею, обнимал, гладил Верку, целовал морду и горько плакал. Верка пристально смотрела звериными глазками. Что-то думала и была обеспокоена. А вечером пришли солдаты, обвязали ей ноги, морду и увезли.

Я ревел всю ночь и не пошел в сад. Мне было страшно смотреть на оранжерею, в которой не было уже Верки».




Когда читаю этот отрывок, каждый раз комок в горле. Это первая детская Трагедия. Как первых вдох раскрывающейся личности. За несколько страниц до этого, в книге описывается, как у Константина умерла от коклюша младшая сестра Соня. Видимо, к ней он еще не успел так сильно привязаться да и сам был еще очень маленьким, но ее смерть была воспринята гораздо легче, чем "ссылка" медведя.

Художник начал писать воспоминания, очерки, рассказы, когда ему уже было под семьдесят (а именно, 68 лет), когда он уже 6 лет безвыездно жил в Париже с сыном-инвалидом. Именно попытка сына покончить жизнь самоубийством, можно сказать, стала причиной возникновения этих воспоминаний и вообще началом постоянной литературной деятельности художника. Как он сам говорил, что пишет, чтобы отвлечь сына от дурных мыслей,  приносил ему свои заметки в больницу. А  К.Коровин всегда был прекрасным рассказчиком, даже Шаляпина "обгонял", обладал поразительной памятью на детали.

В Париже Коровин жил в чрезвычайной бедности и крайнем одиночестве. Жена заболела туберкулезом, возможности вернуться в Россию не было. Картины писать художник почти уже не мог. При таких обстоятельствах чувство прошедшего обостряется, оно становится манящим недосягаемым чудом. Так прошлое само по себе воспринимается как произведение искусства, дорога каждая черточка, не выронишь из-под заботливого пера ни одну деталь. Наверное, поэтому "Воспоминания" можно и даже нужно читать как художественное произведение. И не в смысле не верить тому, что описывает художник (с фактической стороны он, напротив, очень точен), но наоборот, верить слишком сильно, чтобы суметь насладиться художественностью жизни как таковой.

Продолжу дальше выкладывать отрывки из воспоминаний К. Коровина, связанные с животными.


                                                          Утенок

Москва. Уж ноябрь месяц. Скучно. Облетели все сады. Короче день. Открылись театры. Едут в пролетках дамы, туго обвязанные капорами. Едут в театр.

Сижу у себя на Мясницкой улице, рисую костюмы для оперы "Садко" и к балету "Спящая красавица". Вижу перед собой то Ильмень-озеро, то прекрасную Францию: Версаль. Так похоже одно на другое. Поморы, Архангельск, синие волны Ледовитого океана, берега озер, седые ели, сарафаны поморок, туеса, причудливые, дивные деревянные церкви Севера, башни Соловецкого монастыря и... узоры версальских садов.

Ночь. На часах пробило четыре. Все рисую. А  в окно бьет дождь. Скучно: осень. Боже, сколько рисунков! Часы бьют пять... В звуке часов старинных есть какой-то далекий край... Раздеваюсь, ложусь спать, а в глазах все костюмы, узоры...

Утром проснулся - в окне опять дождливое небо. Вдали видна Сухарева башня. Одеваюсь. Сегодня надо работать декорации. Смотрю рисунки, пишу на них названия действующих лиц, из какого материала их делать. Сегодня, думаю, заеду в контору и отдам. Считаю: сорок два. А надо - двести.

В театральной конторе чиновники сидят, пишут, уткнув носы в бумаги, сердитые.
Вхожу к управляющему конторой московских театров. Подаю ему рисунки костюмов для "Садко". Он скучный такой сидит. Передаю ему рисунок за рисунком. Он кладет сбоку рисунка штемпель. Я говорю: "Волхова", "Индийский гость", "Варяжский гость", "Венецианский гость". Наконец: "Царь". Он останавливается и смотрит на меня сквозь очки, и говорит:
- Морской?
- Ну да, - говорю я, - конечно, морской. Это видно: зеленый, чудовище.
- Разве? - говорит он. - А у вас тут сверху написано "царь". Нельзя же.
Он берет перо и пишет на моем рисунке, перед словом "царь": "морской".
- Послушайте, - говорю я ему. - Ведь на каждом рисунке у меня написано: "Опера "Садко".
- Да, - говорит начальник, - конечно, но все же лучше пояснить.

Вышел из конторы. Тоска. На улице серо, дождь. Иду пешком до Трубной площади - решил позавтракать в "Эрмитаже". Вижу: сидит за столиком Михаил Провыч Садовский. Я сажусь с ним.
- Селянка хороша сегодня, - говорит мне Михаил Провыч... - Погода - тощища, ноябрь!.. До спектакля буду сидеть здесь. Играю сегодня. Знаешь, мой младший сын верхом, вот уже неделя, уехал из Москвы. Ау!..
- Куда же? - спрашиваю я.
- Да в Крым... Что с ним сделаешь: молодость. И ни телеграмм, ни письма. Как они не понимают - беспокоюсь и я, и мать. Да что? Сердца мало. Такая теперь молодежь. Главное - какой ездок? В первый раз поехал. И далеко ведь - Крым...
- Ничего, - говорю я отцу. - Он - ловкий, молодой!
- Да ведь я ничего не говорю. Пусть едет. Ничего не запрещаю, делай, что хочешь. Новые люди... На днях артистка одна была у меня. Молодая. Так говорила мне, что в "Горе от ума" она хочет реабилитировать Молчалина, так как Молчалин гораздо лучше дурака Чацкого. "Что ж, - говорю ей, - валяйте, дорогая: теперь ведь все по-новому норовят." Мы уже в сторону, не нужны, стары.
- Ну, какая ерунда, - говорю я.
- Да, вздор, говоришь? Нет, не вздор! Скучно, брат, жить становится... Герой! - крикнул он половому.
К Садовскому подбежал маленького роста белобрысый половой. Почему он его называл "герой"?
- Принеси-ка "порционную", - сказал ему Садовский, - да селедку.
Половой живо принес рюмку ему.
- Вот и живу, - продолжал Садовский. - Играю. Не знаю хорошо: помогает ли театр людям? Резона, понимаешь ли, резона мало в жизни. А жизнь - хороша! Как хороша!.. Вот, зима скоро... Люблю я зиму. Душевная зима у нас, в Москве. Едешь на санках, в шубе... Хорошо! В окнах - огоньки светятся! Так приветливо. Думаешь: в каждом окне там жизнь. Любовь. А войди - ерунда все. Резону нет. Не понимают театр. Театр Истину говорит. А от него хотят развлеченья... "Весели меня, сукин сын, ты - актер..."
Садовский выпил рюмку водки и продолжал:
- Вот я люблю, когда галки летают. Кучей кружатся, садятся на кресты церквей... Хорошо живут!.. Вот ведь галка не полетит в Крым. Не надо. Ей и здесь хорошо. Чего лучше Москвы? А вот молодежь, новое искусство... Молчалина реабилитируют! Эх-ма!.. Был я за границей, нет там снегу. Вот как у нас теперь: дождик и галок нет. Так я соскучился по Москве - ужас! Уехал... когда станцию пограничную Эйдкунен переехал, вот до чего обрадовался!.. Герой, - снова крикнул Садовский, - ну-ка, принеси мне поросеночка холодного.
- От погоды, - говорю, - Михаил Провыч, настроение у вас мрачное.
- Нет, брат, что погода? Я погоду всякую люблю... Сын уехал очертя голову. Ни телеграммы, ни письма. Все равно, что отец страдает. Горя мало... Новые люди!.. Ты - тоже молод. Охотник! Уйдешь на охоту - а мать дожидайся, в окно смотри... А, знаешь, и я ведь охотник был. Как-то в Петров день на охоту поехал. Знаешь Большие Мытищи? Молод был, как и ты. Приехал в Мытищи и пошел к Лосиному острову по речке Яузе. Болотце. Уток там на бочагах много. Заросль, осока. И собака у меня - пойнтер. Вестой звали, сука. Она, это, по осоке причуяла и выгнала крякву. Вылетела кряква, кричит, летит и падает по бережку, падает - понимаешь? Я думаю: что такое? Паз! - и убил... крякву-матку. Тут я понял, что она, это, падала по берегу, чтобы мою собаку Весту отвести от выводка, от своих детей. Сел я на берегу бочага, на травку, а близко от меня Веста бегает, в осоке, по воде, и утят ищет. Вдруг вижу - из осоки ко мне на травку выглядывает большой утенок, кряковый. Ее утенок. И, увидав меня, прямо ко мне идет. Я притаился - прямо не дышу. А утка убитая лежит около меня - прямо около. Он подошел ко мне вплотную и сел около меня, около матери своей - утки-то убитой, сел и на меня глядит. Я тоже гляжу на него, и вдруг мне сделалось, понимаешь ли, так жалко его, так противно и подло. Что я наделал?.. Убил его мать. А она так хотела увести собаку, спасти детей... Понимаешь ли, когда вот написано в меню "утка", всегда вспоминаю я это подлое мое преступление. С тех пор, брат, не ем утки. Я так ревел, когда этот дикий утенок глядел на меня: глазенки у него были жалкие, печальные!.. Ты, наверное, думаешь про меня: "Дурак, сентиментальный старик?".. Как хочешь. А я не могу. Бросил, брат, я охоту... Как вспомню утенка, у меня сейчас слезы подходят. Поверь мне, я не притворяюсь... Ушел я с охоты и утку оставил, не взял. А утенок так и остался сидеть около нее. Думаю: как быть? Тяжело мне... - что я наделал? Зашел в Мытищах к Гавриле, мужику, он на охоте был там сторожем, с господами охотниками ходил. "Вот, говорю ему, такая штука со мной случилась." А он смеется. Потом видит: я плачу. "Стой, - говорит, - барин, я дело поправлю. У меня утки есть дикие, приученные. По весне беру утку, на кружок сажаю на болоте, на воде. Она кричит, к ней селезни летят, женихи, понимаешь, а их из куста охотник и щелкает. Так вот, я возьму ее и к нему, к утенку, и пущу. Только покажи мне место, где у тебя утка убитая лежит..."

Взял Гаврила утку в корзинку, и мы пошли скорей с ним туда, на болото. Подвел я его, глядим из кустика - утка лежит, а около нее, прижавшись... утенок. У меня опять схватило... плачу. Ты не подумай, что я пьян был. Я тогда ничего не пил... Гаврила говорит мне тихонько: "Садись". А сам вынул из корзинки мою крякву, да и пополз вниз, к болоту. Подполз к самой крякве, утку свою подпустил к утенку, а убитую мигом за пазуху. Его-то утка обрадовалась, прямо в осоку на воду, да орет - утенок за ней. А у меня прямо будто сняло все... "Ну, Гаврила, вот спасибо!" Целовал я его. А он смеется. И говорит мне: "Ну и барин ты, чуден. Этакого первый раз вижу."

Дома у него мы выпили - угостил я его... Приезжал в Москву ко мне, смеется всегда надо мной. В театре был. Слушал меня. Советовал мне это дело бросить. "Пустое, говорит, дело. Барин ты молодой, добрый, займись другим. Ну торговлей, что ль. А то что это - представлять. Людев передразнивать?" На охоту звал меня. "Пойдем, говорит, носатиков стрелять, дупелей. Тех не жалко: она - дичь прилетная, а скусна."

Нет, не пошел на охоту... Вот с Костей Рыбаковым, у него на даче, у Листвян, так в речке там лещей ловили на удочку. Он любитель. Целый день на реке живет: все ловит рыбу. Интересная штука. Тоже и я поймал лещей. Ну жарят их, и увидел я это, понимаешь, на грех - как они на сковородке чищеные лежат, жарятся. Смотрю - а один еще дышит... Я опять расстроился - не могу есть. Вот какая штука со мной... Потом прошло...

- Герой! - крикнул Садовский.
Подбежал половой.
- Ну-ка, дай мне белужки. Знаешь: с жирком. Да рюмку - порционную. Живо.
Половой принес и налил из графина большую рюмку водки. Садовский взял на вилку кусок белуги, положил хрену, опрокинул рюмку водки в рот и закусил.
- А знаешь, - продолжил он рассказ, - наш полицмейстер Николай Ильич Огарев: человек - сажень росту, смотреть - страх берет, а и вот - курицы не ест. "Подло, - говорит, - потому что у курицы - яйца едят, цыпленка ее и ее едят..." Так вот он кур не ест, а яйцо вкрутую ест. Разрежет яйцо, а наверх килечку. Понимаешь? Закуска - настоящая.

Садовский лукаво прищурился и снова крикнул:
- Герой!
Подбежал половой.
- Ну-ка, дай яйцо мне вкрутую. Скажи Егору Ивановичу, чтобы анчоус. Понял?
- Слушаю-с.
- И порционную не забудь.
Сам Егор Иванович Мочалов несет на блюде закуску: нарезанные крутые яйца, майонез и анчоусы.
- Видишь? - говорит Садовский, - ем. И рыбу, и яйца - не жаль. А утки не могу... Как меня утенок-то шаркнул, по совести самой... Э, брат, есть штучки: "Мстят сильно иногда бессильные враги... Тому примеров много знаем..."
- Я был у Гималаев, - улыбаясь, говорю я Садовскому. - Индусы не бьют ни птицы, ни рыбы. Может быть, Вы оттуда пришли?.. Индусского происхождения. Вы, Михаил Провыч, немного похожи на индуса.
- Ну, что ты? - удивился Садовский. - Это еще что? Какой же, батюшка, я индус? Подумай, Егор Иванович, ну что он говорит?
- Все может быть, - ответил Мочалов.
- Ну это вы бросьте... Я - русский. Вы еще скажете кому - вот меня индусом и прозовут. Вы знаете театр - им только скажи!.. И чего ты только выдумаешь. Какой же, батюшка, я индус?.. Садовский! Само название говорит: садовники были. А то бы у меня было имя другое. Какой-нибудь Махмед, а не Михайло.

Он махнул рукой и обратился к Мочалову:
- Вот что, Егор Иванович, отведи-ка мне кабинет. Я посплю на диванчике. А то ведь мне сегодня играть... Островского. Лицедействовать.
Михаил Провыч встал и сказал:
- Чудак ты, право. Конечно - художник... Фантазия! Только ты в театре не говори... Индус... Актеры сейчас подцепят.
Он простился со мной и пошел по коридору - поспать на диванчике.

                                                                Тигр

***
В Москве, по Колокольному переулку, во дворе - деревянный дом, где мы занимаем квартиру. Помню узкое крылечко; окно низко, почти у самой земли. Всего три маленьких комнаты. Из моего окна забор виден и сад за ним...

Здесь мы живем скромнехонько. Отец что-то больше лежит, у него болезнь сердца. Мать как-то сразу старухой стала. Я даже сержусь на нее - не понимаю, отчего она такая грустная... Брат Сергей ходит в Училище живописи, приносит рисунки домой: какие-то голые мужики на темном фоне. Не нравится мне...

Помню: однажды весь дом всполошился. Сергей, оставив письмо, уехал, убежал на войну к генералу Черняеву сражаться за братьев болгар. Ах, так вот отчего я видел у него пистолет! Отец, мать, Вяземские с сердцем говорят про Сережу: "Мальчишка". Приехала бабушка. Все негодуют, а я думаю: вот бы мне пистолет (я видел в магазине двуствольный), тоже убежал бы... С кем драться - неизвестно, но убежал бы непременно... А в общем - хорошо! Володя-то кадет, как пел: "Алла-га, Алла-гу, слава нам, смерть врагу". Хорошо!

***
Отец сказал, что был у Хлудова, просил его написать о Сергее Черняеву. А у Хлудова - ручной тигр! Живет в доме. Ну вот как собака...
- Возьми меня к Хлудову, - прошу отца, - посмотреть тигра. Я еще никогда не видал ни льва, ни слона, только на картинках.

Через неделю повел отец меня к Хлудову. Против Садовой части, в тупике - его особняк. Со двора ведет лестница во второй этаж. Входим. Большая столовая, за столом, во главе его, сидит сам Хлудов. Человек внушительный: рост огромный, лицо большое, полное, с желтыми глазами, волосы бобриком и острая бородка. Рядом с ним - доктор Голубков. Тут же еще: священник, сосед Переплетчиков, английская девица-гувернантка и еще кто-то. Отец садится рядом с Хлудовым, а я от него справа. В столовой сзади - стена стеклянная, за стеклами пальмы: зимний сад. А дальше видны деревья настоящего сада перед хлудовским домом.

Богатый был стол, и вина разные. Хлудов пил коньяк. Подали расстегаи... Вдруг из-за стеклянной двери, где пальмы, выбежал пудель, а за ним... Я окаменел от неожиданности - за пуделем показалось чудовище длиною, по крайней мере, в сажень, могучее, оранжевое, как бы перевитое черными лентами. Беззвучно ступали по паркету огромные лапы, прямо на меня, показалось мне, уставились большие желтые глаза.
- Смотри, тигр! - шепнул отец.
На появление зверя никто не обратил внимания. Хлудов рассказывал, смеясь:
- Коньяк, это ведь не олово. Вот как мне в клоповнике, в Персии, олово топили рядом, хотели в горло влить. Ха-ха! Вот это другое дело!
Он был навеселе.
Тигр подошел к хозяину. Хлудов, не глядя, положил ему руку на чудовищно широкий лоб и стал почесывать около ушей. Тигр, как кошка, поворачивал голову от удовольствия.
- Коньяк любишь, каналья! - посмеивался Хлудов, смотря на тигра. - Алкоголики мы, брат, с тобой оба. Что делать!
Он налил рюмку коньяку, взял своей ручищей чудовище за верхнюю губу и влил ему в открытую пасть рюмку. Тот замотал головой, промычав довольно жутко - "ы-ыы".
- Вот, - говорил Хлудов, обращаясь к отцу, - коньяк любит. Сергей Семенович, - показал он на доктора Голубкова, - говорит, что у меня цирроз печени. А у него вот ничего!

Тигр облизывал морду языком, и на языке я приметил как бы голубую щетину. Затем он подвинулся близко ко мне и остановился. Меня поразил в особенности огромный его лоб (голова тигра была совсем рядом с моей), весь в складках кожи. Круглые уши расставлены широко, карие глазища смотрят на меня в упор.
- Почеши у него за ушами, - предложил Хлудов. - Ты ему нравишься. Он тоже не ко всем лезет.
Я протянул руку. Она ушла в шерсть, и я начал с опаской чесать зверя за правым ухом, чувствуя, что у  меня душа уходит в пятки. Но в умных глазах тигра я прочел: "Не бойся, не трону, ничего. Да и не стоит! Ведь я одним ударом лапы всех вас изничтожил бы в минуту."

Я продолжал чесать за ухом. Никто больше не обращал на нас внимания. Голубков что-то с увлечением рассказывал, Хлудов смеялся.
Я тихо сказал отцу:
- Я боюсь отнять руку!
Хлудов взглянул на меня.
- Надоел он тебе? Брось, мальчик. Дай ему раз по морде, он и уйдет.
- Я не могу, - сказал я. - Невозможно.
- Асан! - крикнул Хлудов.

Человек восточного типа, служивший у стола, появился в дверях. Что-то не по-русски сказал ему Хлудов. Тигр сразу оживился. Глаза его сверкнули диким гневом. Он отошел от меня, уши его опустились назад, голова вытянулась, нижняя челюсть сдвинулась вперед. И внутри зверя загрохотал жуткий звук, точно во всем его огромном теле шары перекатывались. Я испугался. Этот рыкающий звук был ужасен, ноги у меня сразу обмякли...
- Не надо кормить, он боится, - сказал про меня отец.

Но Асан уже нес на большой деревянной доске с ручкой мясо и, поставив доску на стол перед хозяином, отошел. Тигр продолжал рычать. Тогда Хлудов сильно ударил его одной рукой по морде, а другой - подбросил кусок мяса в воздух.
Тигр прыгнул с невероятной быстротой и схватил мясо на лету. Кусок исчез в пасти рычащего чудовища...

Хлудов и во второй раз повторил то же, и зверь прыгнул опять, а то мясо, что осталось, он сожрал прямо с доски. Асан унес ее пустой. Тигр проводил его до двери, опять вернулся с самым добродушным видом и прошел мимо нас в сад. За ним скрылся и пудель.
Я встал потихоньку, чтобы посмотреть через стекла на эту московскую Африку у Красных ворот. То, что я увидел, поразило меня еще больше кормления мяса...

На песке, около низенькой, длинной кирпичной печки тигр лежал растянувшись, а пудель, подойдя к нему, три раза повернулся на лапках и лег у него на животе.
Видно, хорошо ему было, тепло...

***
Дома я говорю отцу:
- Понравился мне тигр необыкновенно. Как он рычит, когда ест!
- Да, - ответил отец. - Не может он без мяса. Но и люди без крови не могут. Вон Сергей поехал убивать врагов...
- Что же, он будет убивать из пистолета? - поинтересовался я.
- Может быть, - сказал отец.
- Незнакомого?
- Вероятно, незнакомого.

Дома дожидался какой-то человек. Я его видал когда-то. Он не был мне приятен, особенно противны были его красные щеки. Отец поздоровался с ним холодно. Потом принял лекарство дигиталис в воде. Сказал:
- Зачем я выпил рюмку коньяку? Опять сердце...
Пришедший незнакомец разбирал бумаги за столом. Отец разговаривал с ним, а лицо у него было печальное.
- Нет-с, видите ли, Алексей Михайлович, - говорил румяный незнакомец, - прадед ваш Емельян, доверенный графа Рюмина - декабриста, усыновил после его казни сына его от графини, которая родами померла. Так вот-с, годами этот сынок сходен с вашим дедушкой Михаилом Емельянычем... Он самый и есть! Был еще у Емельяна и кровный сын, да умер двенадцати лет от роду... Вот почему-с ни у Вас, ни у сестры Вашей-с нет как нет метрик. А у меня вот это есть!
И он показал какой-то желтый лист пергамента, на котором был герб и орел...
- Дело миллионное, - продолжал он. - И верное. Ведь если купили за пятьсот рублей такой документ, значит - все правда-с. Чего это? Мне-то все равно. Для Вас стараюсь. Подпишите бумажку!
- Нет, - ответил отец, - благодарю Вас. Бумажек Ваших я не подпишу.
- А все же-с, - убеждал, уходя, незнакомец, - за иконостасом-то у Михаила Емельяныча висел графский портрет. Все знают-с, Алексей Михайлович, все-с <...>

Двадцати одного года в большой пустой мастерской я писал декорации к опере "Аленький цветочек" композитора Гартмана. Как раз напротив мастерской находился зоологический сад. Я пошел на зверей посмотреть.
Стояла зима. Публики в саду было совсем мало. В помещении диких зверей - половина пустых клеток, но в конце одна, самая большая, была огорожена, чтобы не подходила публика. В ней ходил из угла в угол огромный, худой, костлявый тигр. Голова его была опущена. Поворачиваясь, он качал ею маятно. Когда я подошел, зверь, не посмотрев даже в мою сторону, глухо зарычал, болезненно и тяжко. Больной был тигр, больной...
Сторож заметил:
- Вот зверина! Ну и зол! Кормить нельзя, достать тебя хочет, клетку ломает. А, говорят, ручной был. Вот ведь скоро издохнет. Шкуру уж купили. Хорош ковер выйдет в гостиную.

***

С вечера горит костер, подвешен чайник. Пьем чай. Берег - чистая травка и река тут же. А ночью спим в палатке, ни души кругом. Собака с нами, мой Феб. Феб любил такую жизнь. Комаров мы выгоняли из палатки с вечера, прожигая ветви можжухи.
Василий на берегу к вечеру чистил пойманную рыбу. Клал в котелок - варить уху, требуху от рыбы бросал с берега в воду, рядом, близко.
Когда мы ели уху, был тихий летний вечер. И внезапно увидели мы у берега волнение и легкий всплеск. Два небольших сома подошли к самому краю берега и трепали эти рыбьи отбросы, а подальше мы увидели огромного сомищу, пуда в два, который лежал на дне неподвижно. Мы резали куски рыбы и бросали в воду. Сом едва двигался и ел брошенную рыбу. Мы подошли к самой воде. Огромный сом ел из самых рук... Мы были поражены. У него распускались в воде усы, и белые, как бисеринки, глаза чудовища смотрели на нас.
Василий говорит мне тихо:
- Ведь это што... Ведь это он людев не видал никады. Узнал бы их, когда бы... А тут никого не бывает, глядите-ка, весь омут лесом завален... Тут никто и не ловит, он и не знает. Узнал бы, бросил бы дурака ломать. Ну и чуден, глядите, рыбу-то цельненькую небось не есть, велит: разрежь, кусочками давай. Чисто Феб ваш. Даешь баранку - не хочет есть, а кусочками ломаешь - всю съест тут же... Вот это што.

Через день Василий смеется на берегу, идет ко мне. Говорит:
- Вот чудно. Наш-то чертила у меня сейчас из рук выхватил кусок. Ну чего это - невидано дело. Ведь ежели купаться, ведь эдакой за ногу схватит, утопит. Неужто мы так его и не поймаем?
- Нет, говорю, - Василий, нельзя. - И подумал: "А ведь верно говорит Василий - место глухое, не видал людей, не знает обмана... Сом верит человеку. Чуть не из рук есть. Как странно."
И глядя на сома, на его добродушную огромную голову, на ленты его плавников на спине, вспомнил, что сказал Александр Сергеевич Пушкин:

В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит...

И вспомнил я свое детство. Раз на дороге у Кускова, под Москвой, навстречу мне вышел на задних лапах огромный медведь. Я испугался ужасно. И на плечах своих тащил медведь пьяного своего хозяина-поводыря. Тот спал и, поправляясь, дергал рукою цепь, спьяну, должно быть. И у бедного, печального, озабоченного медведя от дерганья пьяного хозяина около кольца из носа шла кровь. А он, бережно держа лапами, тащил своего мучителя. Проходя мимо меня, когда я сидел в овражке у дороги, он грустно бормотал: бу-бу-бу-бу-бу.
Это он, должно быть, хотел сказать мне про горькую тайну жизни...

***

Тайны. Как-то раз в Петербурге я был в мастерской скульптора Павла Трубецкого, в его огромной мастерской, где он работал памятник императора Александра III. За обедом подошла огромная собака. Оказалось, что это волк, настоящий наш волк. Волк положил мне голову на колени и смотрел в глаза мне, прося. Я не знал, что это волк, и гладил его по голове. Тогда он положил и лапы мне на колени. Трубецкой его стащил за шиворот:
- Он пристает.

Павел Петрович кормил его орехами, которые волки очень любят. И когда, после обеда, я сидел на лестнице, около статуи огромной лошади, князь крикнул:
- Волчок, Волчок!

Волк, до того лежавший в углу с собаками, встал, подошел и сел рядом со мной на лестнице, положил голову мне на плечо. Князь сказал:
- Добрый волк. Ты знаешь, он добрее собаки. Он вегетарианец, мяса не ест, как и я. Это ты ел, помнишь, в Париже, "тэт де во" (фр. "телячья голова"). Это ужасно.
Я вспомнил, правда, как заказал себе в ресторане "тэт де во", а Павел Петрович встал и ушел.

Особенный и хороший, талантливый человек Павел Петрович. Я видел раз в саду, около его мастерской, когда он вышел, - воробьи и галки слетелись к нему и сели на плечи. Он любил зверей и птиц и не ел никогда мяса. Я заметил, что звери относились к нему с особой нежностью.
Я знаю здесь, в Париже, лейтенанта флота - полный вегетарианец. И знаю непонятную радость и любовь моего Тоби к нему. Он как-то опускает уши, прыгает к нему на колени, садится и не уходит. И ни к кому так Тоби не ласков, как к нему. Нет ли тут тайны?

Мария! Спасибо за отзыв.

Радость открытия: какие удивительные люди, оказывается, есть в русском искусстве!

Когда я читала ту книгу, именно такая бесконечная "радость открытия" и подтолкнула меня к тому, чтобы выложить эти материалы здесь. Единственное чувство, с которым я размещала эти тексты - было как раз чувство радости.

И боль: сколько же еще жестокости в людях!

А еще неверия: ведь забрали медведицу Верку от Коровиных только из-за неверия, что плохого она не сделает.

Интересно подтверждение дружбы медведей с монахами.

Меня еще сильно впечатлило описание северной природы. Умеет Коровин подбирать краски и в слове. Чувствуется магическое притяжение севера, все его подкоренное шаманство и при этом его одухотворенная древность, мечтательность льдин, камней и океана. Это ведь настоящие стихи в прозе получились: "...океан покрыт как бы темным шелком" - какое захватывающее сочетание северного и южно-восточного, какая влекущая, особенная красота получилась у севера глазами Коровина.

А как люди поэтически вчувствовались в природу? Она ведь становилась их верой, мировоззрением:

- Альбатрос, - сказал капитан. - Святая птица, говорят. Где живет - никто не знает, а всегда летит прямо и далеко... Сердца, говорят, верные, обиженные к Богу относит...