Ярослав!
Спасибо за отклик и внимание!
Напишу немного об Анне Алексеевне Шишко.
Анна Алексеевна окончила факультет журналистики и более тридцати пяти лет работала на телевидении. Ею созданы, как режиссёром и соавтором сценариев, документальные фильмы: «Забытые имена. Зинаида Гиппиус». «Книга Парижа и его окрестностей», «Сергей Дягилев. Поэзия и правда жизни». «Цветки под ивами». «Мария Башкирцева», «Михаил Чехов», художественный фильм «Претендент», телевизионные программы о жизни и творчестве актёров Малого театра (Игоре Ильинском, Николае Анненкове, Татьяне Еремеевой).
Анна Алексеевна сотрудничает с московскими журналами. Увлекательны её рассказы и очерки в серии «Гении и меценаты». Она автор-составитель книги «ХХ век и столетие» (к 175-летию Малого театра и 100-летию Народного артиста СССР Н.А. Анненкова). Её книга «Аннушка» или Трамвай из прошлого», достоверная и эмоциональная, повествует о послевоенной жизни Москвы, о Замоскворечье, где она выросла.
В настоящее время Анна Алексеевна Шишко является пресс-секретарем Центрального Дома работников искусств и заведует там секцией телевидения.
В год столетия со дня рождения Даниила Андреева при поддержке и активном участии Анны Алексеевны в Центральном Доме работников искусств был проведен вечер, посвященный Даниилу и Алле Андреевым.
А совсем недавно, - весной прошлого года, - Анна Алексеевна провела в ЦДРИ творческий вечер Ларисы Патраковой.
По Вашей просьбе размещаю здесь два рассказа из сборника "Страсти по Версалю" - "Баронесса Соня" и "Пасечник" и дневниковые записи под названием "Поездка в Жарки".
БАРОНЕССА СОНЯ
Время утекало или, как любила она говорить, выходило медленно каплями из нее самой. Оно — это время безвременья, оставляло ей руки, ноги, сердце, легкие, мозг, но словно чего-то каждый день не доставало в еще живом, но уже рассыпающемся ее организме.
Соня с трудом выпростала ноги из-под одеяла, пошарила левой ногой и нащупала шелковистую поверхность розовой тапочки, потом и правая нога с прихрустыванием в лодыжке отыскала свой утренний домик.
Руки согнулись и, выпрямившись, накинули на нее такого же цвета, как тапочки, розовый халатик.
Она поплескала в ванне воду из крана на уже немолодое, но все еще привлекательное, смотревшее на нее из зеркала лицо, зеленые глаза на мгновение улыбнулись расплывающемуся стареющему отражению.
Придерживаясь руками за кафельную бежевую стенку, Соня добрела до балкона, открыла тяжелую дверь. Летнее утро встретило легким ветерком, который погладил ее волосы и улетел. Соня вышла навстречу дню, присела на пошатывающуюся соломенную качалку, взяла пачку сигарет.
Ее изящные, но теперь уже покрывающиеся артритными узелками пальцы, механически вынули сигарету, сжали фильтр, поднесли к губам. Соня задумалась, посмотрела в дыру пустого двора, зажатого со всех сторон каменными мышцами домов. Хлопнула дверь, со стороны улицы вошел во двор молодой человек лет семнадцати.
Она заметила у него под воротом рубашки галстук-бабочку На нем был элегантный, неуместный для утренних часов, фрак, в руках он держал маленький букетик цветов. Сонины глаза не могли различить ни цвета, ни содержимого букета. Юноша пересек двор и направился к Сониному подъезду.
Соня поднесла к сигарете зажигалку, закурила, тоненькое колечко дыма полетело за балюстраду балкона. В очертаниях растворяющихся в утреннем тумане колечек дыма появились контуры давно забытых, стертых временем лиц: Поля, мамы, очень красивое, но суровое лицо отчима.
Короткий, но сильный звонок прорвался сквозь ее оцепенение. Не сразу поняла, что звонят в дверь. С трудом передвигая ноги, она ринулась из страны прошлого в сегодняшнюю реальность. Наспех накинув на халат пальто, Соня машинально открыла дверь. На пороге стоял тот самый странный мальчик во фраке, он так реально был похож на мучительные видения тех дней и лет, давно забытых.
— Это Вам. Спасибо, — он протянул маленький букетик желтых, розовых и сиреневых крокусов, поклонился и стал медленно спускаться по чугунным крутым ступеням лестницы. Пустая глазница лифта удивленно смотрела ему вслед.
Соня положила букетик на маленький столик у двери, дрожащей рукой достала выглядывающий из цветов конверт, присела, вынула листок бумаги и прочла: «Спасибо. К жизни Томи вернулся. Я Вас люблю. И это навсегда».
Почему-то ее ноги сами стали отбивать чечетку, похожую на звон тяжелых капель дождя, на барабанную дробь, торжествующую победу. Слезинка из затуманенного, слепнувшего глаза скатилась на розовый воротничок халата.
Давно и сейчас! Как соединить два несросшихся понятия, сплетенных в простое слово — время.
* * *
...Маленькое кафе в Ницце. Ей уже 28 лет. Она — с мамой и отчимом. Смеются, едят мороженое — круглые разноцветные шарики. Отчим пьет красное вино. У вина очень красивое название «Шабли». За их спинами крутятся сказочные карусели, маленькие девочки-наездницы в белых кружевных шляпках и платьицах, оседлав игрушечных коней, словно парят в воздухе.
И вдруг в глаза Сони начинает светить солнце.
Она жмурится, пытаясь опустить белую вуаль шляпки на лицо. Неожиданно понимает, что это не солнце вовсе, а глаза мальчишки, что сидит с родителями за соседним столом. Черные уголья, горящие как костры. Они прикованы к ее глазам, ее лицу. Соня смущается, пытаясь отвернуться, щеки заливаются пунцовым румянцем.
— Что с тобой? — спрашивает мама.
— Мне жарко!
— Хочешь, пройдемся по набережной?! — предлагает отчим.
— Да, — еле слышно шепчет Соня.
Они долго гуляют вдоль берега моря, присаживаются на скамейку, чтобы полюбоваться закатом Гряда гор Эстерель постепенно меняет цвет от нежно-синего до почти черного. Солнце, словно облачаясь в складки моря, убирает свой лик в серебряные воды.
Возвращаются в отель, в дверях их встречает швейцар. Все, как каждый день. Но что-то не так. Соня ночью спит тревожно, просыпается, подходит к окну, смотрит на серебряную дорожку, что протянулась как шлейф от луны. Она вспоминает мальчика, в сердце словно что-то растворяется, превращаясь в удивительное состояние неги и нежности. Откуда он? Из какой семьи? Она забирается под одеяло и, улыбаясь чему-то неизвестному, засыпает.
Утром они спускаются в ресторанчик отеля. Пьют кофе со сливками, едят круассаны. Неожиданно около ее кресла появляется он. Смущенно улыбается, склоняет голову и, обращаясь к ее матери, взволнованно произносит:
— Разрешите представиться. Я — Поль. Мы приехали из Швеции. А это мои папа и мама.
И, о чудо! Отчим приветствует отца Поля:
— Боже мой, Андре, какими судьбами?
— Мы на отдыхе. Это моя супруга Жени, а это — сын Поль..
— Дочь Соня, супруга Майя и Ваш покорный слуга Серж, — представил нас отчим.
— Однако, какой у Вас смелый сын, — сдержанно упрекает мама
Договариваются после завтрака отправиться на прогулку в не
большой парк.
Полю и мне берут на прокат лошадей. Мы ездим по дорожкам, расположенным у близлежащих пологих склонов. Поль предлагает мне встретиться вечером в гостиничном холле.
Вечером я играю на фортепиано этюды Шопена, ощущая на себе его страстный взгляд. Когда мы прощаемся, он берет меня за руку, резко наклоняется и целует руку. Вижу недовольный взгляд мамы.
Ночь, вновь бессонная. Серебрится морская дорожка и завораживает меня, суля что-то необычайное и недозволенное. Полю всего 18 лет... «Что из этого может получиться? Ничего», — думаю я.
Но нам удается уединяться на прогулках, ходить по набережной, говорить о прочитанных романах, поэзии, музыке, а иногда — просто молчать. Мое взрослое сердце колотится с каждым днем все сильнее. Я понимаю — Поль влюблен. А я?
Как-то мы заплываем далеко в море. Устав, возвращаемся, рассекая синхронно воду взмахами рук, словно веслами, выходим на берег метрах в пятидесяти от родителей, которые сидят под зонтиками и горячо говорят, вспоминая Россию, из которой и они и мы бежали в 19-ом году.
Мы опускаемся на корточки, и я читаю появившиеся и тут же рассыпающиеся на песке слова: «Я ВАС ЛЮБЛЮ. И ЭТО — НАВСЕГДА».
Поль, как бы невзначай, берет меня за руку, а я покорно подчиняюсь его прикосновениям. Ток пронизывает мое тело...
Вечером мы прогуливаемся перед отелем. И вдруг Поль останавливается у зарослей цветущих кустов и целует меня в щеку. Я с ужасом вижу, что маман, идущая впереди, оборачивается и замечает этот поцелуй.
Маман, когда мы приходим в номер, говорит сурово, почти грозно:
— Соня! Как ты могла допустить. Ты взрослая девушка, он младше тебя на целых десять лет!.
Отдых заканчивается. Мы прощаемся с Полем. Поль с родителями уезжает в Швецию.
Прикосновение его рук, его губ, обжигающий огонь его взгляда останутся во мне на всю жизнь...
* * *
Родители Сони эмигрировали из России и поселились в Финляндии. Ее отец через несколько лет умер, а мама вышла замуж за барона Сержа фон Клаузе. Отчим заменил Соне отца, и все стали называть ее баронесса Соня.
После войны мама и отчим Сони, бросив работу, друзей, родственника — торговца пивом Синебрюхова, решили уехать из Финляндии в Швецию. Поселились они в Стокгольме, заняв весь второй этаж углового дома на набережной. Часто Соня ходила к пристани и смотрела на огромные многопалубные пароходы, которые то причаливали к пристани, то отшвартовывались, уходя в любимый город Хельсинки.
Соня знала, что здесь, в Стокгольме, живет Поль. Как-то, прогуливаясь по улицам города, Соня натерла ногу и присела на скамейку в королевском саду, залюбовалась цветущей вишней. Софья задумалась и стала чертить острым кончиком зонтика что-то похожее на горы, может быть, на те горы в Ницце.
Неожиданно ее взял за руку молодой человек. На нее смотрели огромные глаза ее Поля, о котором она думала все эти пять лет. Ее щеки запылали, как тогда...
— Соня?!
Ее удивление, ее восторг! Ее «Да» прозвучало почти шепотом. Он встал на колено и поцеловал ее руку, потом глаза.
Она поняла, что гибнет, опускаясь в какую-то неведомую ей морскую пучину грез, страстей, любви и боли. Потом они стали встречаться тайно на вилле друга Поля — Николя. Их не останавливали ни разница в возрасте, ни осуждающие случайные взгляды встречных. Они целовались в парке, где цвели крокусы и тюльпаны, сидели, обнявшись, у воды, рядом с копией роденов-ской Ники на мысе Вольдемара.
Через три месяца Соня поняла, что беременна. Поль ни о чем не догадывался. В своих клятвах, которые он расточал перед отъездом на учебу в Лондон, он обещал вернуться и умолял Соню ждать его...
А Соня ждала ребенка. Отчиму и маме не сказала.
Беременность Соня провела в Лапландии. По озеру плавали лебеди, где-то за горизонтом опускалось оранжево-розовое солнце. В возвращение Поля она почему-то не верила. В ней жил пока еще нереальный, но уже ощутимый новый Поль.
Родился чудесный мальчик с черными глазами. Соню попытались было осуждать. Но мама всем объяснила, что ребенка взяли на воспитание у заболевшей двоюродной сестры.
Мальчика назвали Мишелем. В пять лет он заболел какой-то странной тяжелой болезнью. Мама за год до этого умерла.
С отчимом по очереди дежурили в больнице. Из окна был виден порт и море. На седьмой день малыш открыл глаза. Соня взяла его на руки и поднесла к окну. Неделя умирания растворилась, уйдя в безмерность. Безжизненные ручки и ножки начали двигаться, глаза приоткрылись, а губы прошептали:
— Соня! — так звал он ее. — Я живой.
Соня получила медицинское образование, работала врачом, сама лечила детей, знала все о детских болезнях. Но то непонятное слово «менингококцемия» не встречалось в ее практике. Случайно болезнь, которая появлялась раз в сто лет, была распознана пожилым доктором Штурдтом. Мальчику сделали пункцию спинного мозга. И он ожил.
Мишель вырос и уехал в Париж учиться на юриста...
О Поле все эти годы Софи старалась не вспоминать. Но... Все чаще в газетах помещались статьи о Поле, который стал всемирно известным музыкантом.
Однажды Соня отправилась слушать оперу «Риголетто» в Королевскую Шведскую Оперу Стокгольма. Выйдя в фойе, она увидела прогуливающегося по вестибюлю Поля. Он постарел, отрастил усы и бороду. С ним была моложавая женщина. На его левой руке Соня заметила кольцо.
Почему он не искал ее целых 19 лет? Почему? Она не знала, да и не хотела знать. Отвернувшись, Соня поспешно направилась в ложу, присела, достала черный веер. Веер упал на пол
Вдруг рядом оказался Поль. Прикосновение его руки было подобно удару молнии. Пальцы, крепкие пальцы музыканта, сжали запястье:
— Софи! Милая. Я был очень болен. После страшной травмы, полученной в результате автомобильной катастрофы, потерял память. Семь лет за мной ухаживала мама, сиделки и моя кузина.
А потом, когда все восстановилось, мы с кузиной поженились... Прости...
Он наклонился, поцеловал ее руку. Почти все волосы на его голове были седыми.
Они вновь стали встречаться, но очень редко. Он звонил. Они ехали на мыс Вольдемара, садились в беседку и смотрели, как мимо движутся огромные птицы — корабли.
Поль гладил ее лицо и шею и шептал
— Софи, милая Софи.
Соне было за пятьдесят. Полю всего лишь сорок. Соня не говорила ничего о сыне. Она теперь жила одна. Отчим, который так ее любил, умер.
Как-то днем они зашли в уютное кафе рядом с загородной резиденцией короля. Пили белое сухое вино. Поль проговорил:
— Соня, у меня длительный контракт — пять лет работы в Америке с оркестром.
Соня промолчала.
Потом они встали, прошли мимо фонтанов, китайских домиков, подошли к пруду. Прекрасный белый лебедь почему-то воинственно отгонял от маленького острова канадского гуся. Сначала они не поняли, почему птицы дерутся. Украдкой стирая случайно скатившуюся слезу, Соня сказала:
— Смотри, у него на островке лебедушка высиживает лебедят. Охраняет...
Они расстались. Поль писал ей. Но она, не читая и не распечатывая писем, складывала их в большую шляпную коробку.
* * *
... Я должна понять, как все, что было дорого мне, ушло из моей жизни... Прошлое, зачем оно мне сейчас, когда будущее окутывает пеленой ухода и прощания. И все же...
Тогда, в Упсале — студенческом городе Швеции — я стояла перед Домским собором, а он вышел из маленькой синей машины. Наверное, этот Поль был нереальным видением из сказочной страны. Я вся превратилась в натянутую струну, и отпусти я случайно хоть одну ниточку нервных клеток, я задрожала бы, как ветка на сильном ветру.
Он, он... поднялся по ступеням, подошел ко мне, как будто бы мы договаривались о встрече. Его огромные глаза сверкали и были такими же, как прежде.
— Соня, Соня!
Он протянул руку, в которой был фотоаппарат. Рука почему-то разжалась, фотоаппарат выскользнул, ударился о камень, но не разбился. Он даже не обратил на это внимания, опустился на колени и, взяв мою руку, поцеловал начавшие дрожать пальцы.
Мне было и радостно, и страшно, и стыдно... С нашей последней встречи в Стокгольме прошло более двадцати лет. В моей левой руке была трость. («Бабушка с палкой», — подумала я). И тут же забыла обо всем. Нет, нет. Сердце стучало так же, как когда-то в Ницце, слезы лились, не останавливаясь.
Он поднялся с колен, взял с асфальта фотоаппарат, а я испуганно произнесла:
— О, боже мой, это падение — нехороший знак...
— Ну, что ты!.. — Поль рассмеялся, взял меня под руку...
Мы вошли в Собор, сели на скамейку и мне показалось, что вот теперь все изменится в моей жизни…
Разноцветные стеклышки огромных витражей, словно огоньки озорно подмигивали нам, а лики святых одаривали улыбками. Библейские сюжеты сотворенных кем-то картин казались отблесками нашей давно забытой жизни.
О, боже мой, как я стара. Все ушло: протесты, мучения.
Мы сидели на скамейке: свечи в маленьких круглых чашах томились и колебались от тихого ветра, проникающего в открытую дверь собора. Господи, я опять любила его, я хотела любить. Боже, но мне ведь 75 лет! Возможно ли это? Зачем мне — больной, одинокой женщине этот страстный, все еще красивый, совсем не старый, талантливый и великий музыкант?
Он держит мою руку, а мое сердце растворяется в томительной неге. Блики солнца скользят по сводам собора и по его лицу. Какая-то бесконечная вечность в нас.
— ...Ты как оказался в этом студенческом городке?
— У меня днем был концерт. Играл Шумана. Помнишь, ты так любила его «Бабочек» и «Карнавал»?
— Да, мне казалось, что эта музыка похожа на наши чувства... А теперь...
— Господи, но ты-то почему здесь?
— Мы приехали сюда с моей подругой. Она ушла бродить по магазинам. А я решила побыть в соборе.
Я показала глазами на палку и как-то, мне кажется, жалобно улыбнулась. У меня уже несколько лет болели ноги, а старость подкрадывалась, хотя и незаметно, но воинственно.
— Милая моя баронесса! Пойдем, посидим в китайском ресторанчике. Он тут неподалеку.
И я согласилась.
Он держал меня за локоть левой руки, а моя правая рука лихорадочно и стыдливо сжимала палку. Рядом протекала какая-то речка. Мы завернули за угол, оказавшись на маленькой улочке.
Мой рыцарь, мой единственный рыцарь распахнул передо мной двери, и мы вошли в зал, а воспоминания ворвались в мой мозг и сердце.
— Как всегда, креветки и красное вино? — спросил он.
— Да, и еще, если можно, макароны с уткой, — я смущенно улыбнулась. Нам принесли разные острые китайские закуски, красное вино. «Чин-чин», — поблагодарила я прелестную официантку-китаянку. Мы пили, больше молчали, смотрели на собор, контуры которого прорисовывались за огромными стеклянными дверьми ресторана.
— Я сфотографирую тебя на фоне собора.
Вышли в маленький дворик; дома с черепичными крышами, на одном — надпись: 1783 год. Деревья с красными и лиловыми листьями, почти рядом, на возвышении, Домский собор.
— Но ведь фотоаппарат упал, разве он не разбился?
— Не знаю. Давай попробуем
Я как-то неловко улыбнулась, сдвинула на бок свой синий берет, откинула голову.
И вот я смотрю на эти фотографии. Их всего три. Почти в расфокусе за моей неясной фигурой возникают шпили фиолетового собора, а на двух фотографиях пустая скамейка и нереальная я — Сонечка, тетя Соня. Лица не видно. Словно в графических рисунках, простираются над моей головой, над синим беретиком, огромные, расплывчатые сине-серые ветки деревьев.
Нереальный мир, нереальные мысли и чувства...
* * *
...И вот теперь, когда она стала совсем старой, — так думала сама Соня, — Поль вновь появился в ее жизни.
Он позвонил и сказал, что тяжело заболел пятилетний внук. Голос Поля дрожал «Никто не знает, что с ним. Его руки и ноги не сгибаются, сознание покинуло его!»
Что-то кольнуло у Сони в груди. Соня надела серое пальто и поехала на трамвае мимо цветущего розового королевского сада в ту самую детскую больницу, где когда-то умирал ее и Поля сын, их Мишель, где потом многие годы работала она. Ее там помнили и любили. Всего год назад Соня вышла на пенсию.
Увидев мальчика, она поняла, что это все тот же диагноз — менингококцемия. Ночью внуку Поля сделали пункцию. Под утро он пришел в себя. Второй внук Поля, маленький скрипач, после вечернего концерта всю ночь дежурил у дверей больницы. А утром Поль привез его к дому Сони и попросил старшего внука передать ей маленький букетик крокусов и записку: «Спасибо. К жизни Томи вернулся. Я Вас люблю. И это навсегда».
ПАСЕЧНИК
Ветер застрял в проводах. Они, провода эти, пока еще не срезанные бедолагами на металлолом, позванивали, словно, переговаривались. Звук от их соприкосновения был похож на тоненькое треньканье колокольчиков, которые развесил пасечник вокруг своего огромного хозяйства: ста ульев да пятидесяти старых раскидистых яблонь.
Скрипнула дверь, и на пороге хибары появился дед Сидор. Перепрыгнул канавку, образовавшуюся у двери и налитую водой.
— Кто здесь? — в пустоту ночи крикнул пасечник. Никто не отозвался. Сидор вышел за плетень, сделанный собственными руками. И сам он и его «поместье» были похожи на сказочную
страну. Дед пошел вдоль смыкающихся друг с другом прутьев, оглядел липы, которые простирали ветки, соединяясь вверху и образуя коридор...
...Эти деревья Сидор посадил сорок пять лет тому назад. Не сумев прижиться в столице, бросив завод, отлежав полгода в больнице, в нервном отделении (в тридцать лет начало пошаливать давление), ни с кем не советуясь, явился в дом к матери Анастасии. Она встретила его в саду, обняла, прижалась к щеке и прошептала:
— Вернулся, скиталец ты мой.
В тот день, увидев в огороде за забором сада Марью, Сидор даже не поздоровался, а она взглянула исподлобья, слегка кивнула и прошмыгнула в сарай. У Марьи уже было двое детей: Тата, двенадцати лет, да десятилетний Сашка.
Анастасия жалела Сидора, был он младшенький, беззащитный, да из города за все тринадцать лет приезжал всего два раза. Старший брат Федор не любил его, и пока тот жил в столице, Федор отстроил себе дом, совхоз помог, как передовику. Федор женился. Анастасия его Маню не то чтобы не любила, но особо общаться не хотела. В свой первый приезд Сидор, непонятно за что, разозлился на Марью, толкнул ее, она упала, закричала, как обычно бабы в деревне кричат:
— Люди добрые, помогите!
Но никто не отозвался. Слышала Анастасия, а Федор был в поле.
— Ну, что кричишь? — как-то не жалостливо, а строго спросила она.
— Он избил меня!
— Неправда, — отрешенно ответил деверь.
— Ладно уж, молчи, не затевай скандалу в доме, у нас тут не так, как у вас рязанских, вроде бы кричать не положено.
Пожаловалась Марья мужу или нет — никто не знал.
Только с тех пор возненавидели Марья и Сидор друг друга. Анастасия думала, может, Сидор позавидовал брату, что у того жена, а он без дома, без семьи, а может, влюбился. Марья была голубоглазая, стройная, волосы каштановые заплетала в две косы.
Вот так и жил младший в одной половине красивого дома, что в начале ХХ века строили: ставни резные, сруб ладный, наверху мезонинчик с маленьким окошечком. Им с матерью принадлежала одна половина дома, а вторая стала пустовать, когда Федору дом отстроили. Но старший брат с детства был эгоистом, жадноват и не хотел отдавать свою часть, хотя его новый дом был просторным, с двумя террасами. И места там всем хватало.
Сидор работать в совхоз не пошел «Не хочу чужих обхаживать», — часто говорил матери. Вечером они с ней слушали патефон; привез он из столицы пластинки: Лемешев, Шульженко, но главной его гордостью были записи арий из опер в исполнении Тоти Даль Монте и Великого Карузо. Анастасия ничего не понимала в операх, но садилась на табуретку у открытой двери под яблоней и слушала доносящиеся из дома звуки музыки. Постепенно привыкла к сложным каскадам великих творений и иногда даже сама просила «Поставь, Сидорушка, свою Тоти. ”Травиату” хочу слушать, душа как-то растекается, словно мед на устах».
Но это было вечером, а утром сын чудодействовал в саду. Сажал яблони, ездил в Можайск за черенками, прививал новые сорта, мечтал за свой сорт Нобелевскую премию получить. У Сидора ульев год от года становилось все больше. Мед он редко кому продавал, да и было у него меда мало, пчел он сахаром не подкармливал, а старался зимой им их собственный мед распределить. Анастасия потихоньку угощала медом Федора. Тот брал банку или тарелку с сотами и все одно твердил:
— Сынок твой совсем одурел Люди думают, что он за большие деньги мед в другие деревни сплавляет, а своим отказывает.
— Да что ты, Феденька. Он ведь не дает пчелам сахару на подкормку. Вон гляди, еще один улей откуда-то привез.
— Все равно он чокнутый, дурень! — вcе время твердила Марья.
Как-то вечером Сидор с матерью сидели у маленького окошка и
слушали русские народные песни в исполнении Сергея Лемешева
— Мам, вот ты тоже думаешь, что я чудной. А я в городе так намаялся от насмешек, оттого, что всем хотелось, чтобы я был как они — водку пил. Но я другой, вот книжки люблю, музыку. А еще пчел люблю, как если бы у меня дети были. Я знаю, если они и ужалят, то не так больно, как люди.
— Сидорушка! Я-то тебя понимаю, но вот умру если я, у меня так часто сердце схватывает, как же ты один-то будешь?
- Нет, мам, не уходи, — Сидор резко встал, отвернулся, смахнул слезу. — Не хочу жить и не смогу один-то.
Анастасия умерла зимой — заснула. Сидор будил ее, будил, она не вставала, а он не мог понять, что пришел ей конец, а потом вдруг замычал, выскочил во двор. Луна падала в белый
снег. Ворона, взлетев, крылом перекрыла желтый круг. В одной рубашке Сидор стоял во дворе и мычал. Слезы не текли.
Поминали мать в доме старшего брата Федора. Сидор отрешенно смотрел в окошко на старый их с матерью дом и думал: «Жить не буду... Всех их ненавижу. Вот едят, словно только за этим и пришли — напиться да брюхо набить.»
Вдруг услышал голос склонившейся к нему Марьи:
— Да будет тебе. Отгони тоску. Жить-то все равно надо.
— А зачем?
— Да вот Татка вырастет, внучата у нас будут. Да и тебя стороной не обойдут.
— Уйди, — почти беззвучно прошептал Но почему-то вернулось желание жить дальше.
Шли годы. Он и жил собирал мед, сажал липы, ограждая тем самым дом и сад от сильных ветров, дувших с поля...
...Ночь вдруг замолчала. Словно все ушло в сказочную высоту поднебесья, где звезды не просто сверкали, а разговаривали с ним, Сидором, опускаясь на его плечи, ладони, освещая, как маяки, стройные ряды ульев.
— Кто здесь? — опять проговорил Сидор.
И вдруг из-за дерева вышел человек и пошел прямо на него. В руках приближающегося мужика что-то блеснуло. Пасечник в жуткой темноте разглядел металлический предмет.
— Это я, Толян! Уйди дед с дороги! Я яблок хочу нарвать.
— Да вот же они у тебя под ногами, собирай, сколько влезет!
— Не хочу — падалицу. Чего ты все жадничаешь? Вон на ветках какие красавцы, — розовые да красные. У... дед! Какой же ты жадный!
Глаза Толяна, налитые водкой, стали огненными от какой-то непонятной злости. Он взмахнул рукой, в которой был нож, и случайно задел руку Сидора. Потекла кровь. Толян испугался и убежал. Из-за угла дома вышла Марья. В руках она держала кастрюлю с горячей картошкой, увидела кровь, запричитала:
— Дурень ты, дурень, чего жалеешь-то. Ой, кровищи-то
сколько.
Она поставила на землю кастрюлю, ловко разорвала маленькое полотенце, перевязала деверю руку.
— Уходи. Ненавижу... Что вам всем нужно. Вот же яблоки на земле. Сначала их собрать надо.
— Да ты погляди, сколько их на деревьях.
— Все не так нынче. Плохо все! Раньше студенты приезжали, собирали яблоки, отправляли в город. А теперь... Тут и не гниль вовсе, лишь бочки побитые, а на ветках — хорошие, еще повисят. Собрать нужно все яблоки. Молодые — не хотят, а у меня мочи нет.
— Чудной ты был, чудным и остался.
В доме Марьи загорелся свет, и она поспешила к Федору.
Сидор сел на маленькую скамеечку, стоявшую у покосившегося крыльца. Он считался в деревне отшельником и знал, что сумасшедшим его нарекли, а за что?
«Разве все должны быть друг на друга похожи, — думал Сидор. — Вон совхоз развалился, а каждому по шесть гектаров земли отвалили, а они — и Толян, и Васька, и Робертино — все их Цветковские сорокалетние — пьют и пьют... Какие умные, что за три тысячи рублей продали свои наделы. Они разве в разуме? Можно было и картошку сажать, и лес рубить да на дело пускать дерево с таких угодий Да мало ли что. А за три тысячи? Только водки и купить!? Нет, это они сумасшедшие, а не он. У меня ульи, яблони. Вот я с утра до вечера тружусь. Землю люблю, пчел, липы. Ну и, правда, толку-то что — все равно самый бедный дом мой. И крыша течет, и пол проломился.»
Сидор встал, подошел к двери, которая болталась на одной петле, начинался дождь, вода с крыши капала в стоявшее рядом корыто. Он ударился о притолоку, вошел в дом: фикус на полу, железная кровать, небеленая печка, продырявленные занавески, на круглом столе желтые круги из вощины, что каждый день он лепил как скульптуры, а потом сдавал в магазин на воск. Только почему-то теперь все труднее было ездить в город, для кругов неподъемных нужна была машина, а ее не было.
Сидор взял эмалированную миску, насыпал муки, добавил соли, молока, которое втайне от Федора иногда приносила ему Марья, замесил блины. Включил подаренный племянницей Татой магнитофон. Послышался голос Лучано Паваротти. Сидор сел на кровать, подзор когда-то так красиво расшитый матерью, сполз на пол Сидор облокотился на круглую железную спинку и заплакал Под потолком на крючке висела лампочка, рядом стоял стул Он на минуту задумался, но вдруг вспомнил Марью, отогнал страшные мысли, поставил на электричскую плитку замусоленную сковородку, налил половником тесто. Блины у него получались пышные да вкусные, пожалуй, никто в деревне не пек таких блинов.
Вдруг в дверь постучали. «Кто это? Толян что ли опять?»
— Кто?
— Это я, дядя Сидор.
На пороге появилась красивая, лет пятидесяти, женщина, кареглазая с копной длинных золотистых волос.
— Ганна! Ты что это в ночь-то?
— Дядя Сидор, меня сваты послали. Уж за стол сели лишь в десять. А ты-то забыл У них сегодня праздник. Сорок лет как поженились. Пойдем к нам. А еще... Ганна хитро улыбнулась, — сват мой тебе записи Марии Каллас привез, «Норму» да «Травиату». Пойдем. Все тебя ждут. Даже девочки не ложатся спать. Кричат: «Хотим дедушку увидеть».
Блин зашипел, Сидор ловко подцепил его, бросил на тарелку.
— Ешь пока. Вон с медом, а я пойду в другой комнате рубашку надену. Сердце пасечника как-то неуютно и сложно забилось. Ганка ему нравилась. Он частенько заглядывал к ней на другой
конец деревни. Года три назад в Цветках раздали участки дачникам, первыми небольшой домик-сруб построили Ганна с мужем. И стали приезжать в деревню две Ганкиных внучки, крестница,
очень милая мать Ганки, да сваты с десятью котами.
...Деревня спала, облокотившись локтями своих домов на уставшую за день землю. Сидор и Ганна, поддерживая друг друга, в кромешной темноте пробирались вдоль берега высохшей за последние двадцать лет речки, которая оставила кое-где свои рукава, углубления с камышом да тинистой водой. Ночная роса забиралась в короткие сапожки Ганки, а дед, опираясь на сучковатую палку да притопывая высокими болотными сапогами, шагал уверенно и весело.
— Поспевай, поспевай, — кричал он Ганне, хотя та была совсем рядом и держалась за его локоть. Показался оранжевый свет в терраске Ганкиного дома Сидор нажал на кнопку фонарика, осветив верхнюю часть забора. На колышках сидели десять рыжих и серых котов Вольдемара и Таты. Хлопнула калитка, коты да
кошки ринулись к маленькому домику, где жили артисты-сваты.
Кэт, Ксюша и Лиса выбежали на крыльцо:
— Ура, дедушка Сидор пришел.
С террасы слышалась музыка.
— Проходите, милости просим, — одновременно проговорили Меланья, Ганкина мама, Вольдемар и Тата.
— Вот уж я вас сегодня попотчую музыкой-то.
— А я — пюре с котлетками.
Из магнитофона доносился голос Марии Калласс, проникая в каждую клеточку дедого тела. Сидор стал подпевать, а Ганна вспомнила: это было пять лет назад. Они с Денисом приезжали зимой посмотреть на деревню и решить — покупать ли здесь землю. Остановились у дачника Егора, приятеля Дениса. Пока шли целый километр по полю, мороз пробрался за воротники шуб. У застывшего пруда, на искрившемся миллионами бриллиантов снегу стоял ладный сруб. Дед Парфен, муж молочницы Муси, словно жонглер, перекидывая топор из одной руки в другую, обтесывал бревна для коровника. Все было в этой деревне Цветки похоже на сказку. А вечером Егор позвал Ганну познакомиться с уникальным жителем деревни — пасечником. И вот пройдя всю деревню в сторону большой дороги, они увидели под сотнею зимних звезд игрушечный домик, светящееся окошко, а за разводами да узорами на стекле, в глубине комнаты, склонившегося над книгой пожилого человека. Егор постучал. Минут через пять на улицу вышел пасечник, протоптав валенками узенькую дорожку к ульям, зазвал их в сад. Как живописны были голубенькие ульи на белом снегу.
— Ганна, — представил ее деду Егор. — Наш новый дачник.
— А я Сидор. Вы меня вот от астрономии оторвали. Сижу, по картам звезды изучаю. Люблю Большую Медведицу и созвездие Дракона. Вон они, смотрите, — он поднял маленькую руку.
Сидор взглянул на Ганку. Словно приворожила она его, и он вдруг запел, но из-за мороза вывел подрагивающим, но красивым голосом всего один куплет:
Гори, гори, моя звезда,
Звезда любви заветная,
Умру ли я, и над могилою
Гори-сияй моя звезда.
Вот и сейчас смешно, но в то же время и мелодично выводили пасечник и артист сложные рулады, пытаясь подпевать Марии Каллас.
Всем было хорошо на маленькой терраске. Вольдемар пил водочку, девчонки ели яблоки, которые принес дед, а он сам уплетал котлеты, приготовленные мамой Ганны.
Разошлись около двух часов ночи.
— Если завтра приедут твоя дочка с мужем, я им яблок с дерева нарву, пусть только вечером заберут мешок с яблоками у моей аллейки, у края дороги.
Ганна проводила Сидора до калитки. Он неуклюже обнял ее полное тело, прижал к себе. Она смущенно засмеялась:
— Ну, что вы, зачем?
Пройдя метров двести, пасечник услышал шум мотора приближающейся машины. «Это Ганкина. Оксана с мужем приехали, или Денис, Ганкин муж», — подумал Сидор. Заснул он на своей железной кровати крепко, не ворочался, чему-то улыбаясь. Видно, во сне слышался ему чудесный голос великой певицы.
Утром выпил большую кружку теплой воды, разведенной двумя ложками пахучего меда. Вышел в липовую аллею, а там уже стояли копны сена Это Федор собрал высохшую траву. Носил брат сено, связанное в огромные охапки, на спине. Сидор ему позволял косить и на других своих участках. Ребята Федора, а потом и внуки всегда играли рядом с его половиной дома, и медом он их угощал
В другой части дома крыша не протекала, и была она как-то добротнее. Но старший брат отдать младшему свою половину не хотел. И покрывалась уже десятым слоем рубероида дырявая левая часть крыши Сидора. Ганна каждое лето привозила рубероид из Москвы. Предлагала Сидору, чтобы крышу перекрыли рабочие, но он отказывался, ничего для себя не хотел. А у Ганны на участке осенью яблони сажал да прививал. Штук пятьдесят посадил. Говорил:
— Хочу, чтобы по весне все цвело, бело-розовый сад окружал
твой дом, чтоб красота была.
К вечеру лучшие яблоки с деревьев были сорваны для москвичей. Но зять Ганки не смог развернуть машину в сторону аллеи или из-за плохой дороги, или еще по какой причине, Сидор так и не понял. И остался стоять мешок у обочины. Обиделся дед. Больше яблок с деревьев не собирал
Прошло еще пять лет. Поумирали в деревне молодые мужики, а дед все поговаривал «Вот что водка делает». Но и он старел, хотя на щеках всегда играл румянец. Умер в Москве артист Вольдемар. Тата привезла для Сидора свитера и рубашки артиста. Ладно они на нем сидели, несмотря на то, что пасечник был совсем худой. Вновь стало у него пошаливать давление. А тут еще Ганна придумала прислать съемочную группу из Москвы, чтобы рассказал он о своем житье-бытье бобыля да про войну вспомнил.
Телевизионщики приехали в начале сентября. Пустое поле перед деревней переливалось серо-сиреневыми красками, лютики да кашка доцветали. По краям оврага белел донник, посаженный Сидором.
Молодой оператор предложил снимать деда на крыше его половины дома. Дед забрался туда, поджал ноги, надвинул синий берет на лоб, ветки с яблоками опускались до его колен. Кадр получился красивый: Сидор словно парил в воздухе.
— Да вот, что я вам скажу, — в войну к нам немцы приехали на мотоциклах, накидки у них как плащи у Пушкина и его друзей были.
Долго рассказывал Сидор о том, как их с братом Федором и матерью гнали до Украины. Работал он в оккупации садоводом, яблони полюбил. Вернулись в родные края, узнали, что здесь зимой 41-го немцы положили десять тысяч наших солдат, и лежали они в белых кожухах-полушубках рядками, словно снег на поле выпал. Теперь это место, недалеко от их деревни, Долиной Славы называется.
Сидор продолжал:
— Немцы году в 95-м приезжали в Цветки каяться, да собирались всем, кто был в оккупации, деньги выплачивать, да только так никто ни рубля не получил А я с продажи меда деньги складывал для детей Федора и Маньки, люблю я их. Накопил тысяч двадцать. Только все деньги у меня бродячие цыгане украли.
Сидор собрал пяти членам съемочной группы хороших яблок, но только уже упавших с деревьев, да по плошке меда выдал
Снимали на видео двух Мань, с коровами да с курами, бабку Зою у печи. Вызвался Федор для телевидения речь держать:
— Мы всю жизнь трудились, а нам так и не сделают дороги до деревни. Осенью да зимой, хоть помирай, машина не проедет.
Запечатлели в дедовом саду Меланью, Ганкину мать. Красиво так яблоки она срывала, а потом вместе с ней к Ганне в дом пошли. На солнечной террасе обедали, щи да кашу ели. И все городские были счастливы. Уехали вечером, и солнце падало за горизонт и открывалось взору бесконечное небо, и лес, и поля. Сердце билось от счастья, что такая земля наша красивая.
Осенью старший брат Сидора Федор пошел в соседнюю деревню, упал у перелеска и умер. Манька нашла его через три часа. Приехали дети. Похоронили Федора на сельском кладбище. Хорошие слова говорили да поминали всей деревней.
Остались Маня и Сидор на зиму одни на краю села. Он в своей половине старого дома, она в своем дому. То чайку Маня позовет деда попить, то молочка принесет, то телевизор Сидор у нее посмотрит.
Но все больше хворать он стал, часто дома оставался. Тоти свою слушал Бывало и Марья устанет от трудов праведных, сядет на крылечко и подпевает, услышав знакомые мелодии.
А как-то пригласила к себе Сидора, телевизор не включила, а сама стала говорить:
— Вот Сидор, ты умный, читаешь. Вразуми меня. Я Богородицу во сне видела, красивую, явилась она мне вся в сиянии, и вроде как, наши Цветки-то в лучах золотистых, ветлы двухсот
летние — в звездах, а по полю люди идут, и на них свет льется. К чему бы это?
А помнишь, как я, молодая, инопланетян у старой церкви видела? Маленькие такие, а головы большие. Испугалась, еле до деревни добежала. Да ты тогда в Москве на заводе работал Не знал про это.
— Чего-то у тебя все так закручено в голове. А про инопланетян все говорят. Странная наша деревня.
— Скажи ты мне, все к тебе ученые ездят, даже академик приезжал. А ты хоть отправил на какого-то там Нобеля свои новые сорта яблок-то?
— Нет, Ганна обещала похлопотать, спросить в Тимирязевской Академии, какие документы готовить.
— Как она? Не звонит что-то?
— А я жду
— А все-таки скажи, ну почему ты тогда, уж пятьдесят лет прошло, толкнул меня?
— Ну, ты прости. Не знаю. Ничего-то я в этой жизни не понимаю. Обида взяла, а на что? Словно, чувствовал, что бобылем останусь. А не хотел. Ведь бабы мне нравились.
* * *
У Ганки умерла мать. Муж ушел к молодой. Не приезжала она в деревню года два. И цветения белого не видела так долго. И вот выбралась по весне, соскучилась. Машина, как всегда, застряла на спуске к полю, ждали трактор, чтоб вытащили из хляби. Тракторист Витя машину вытянул и говорит:
— Ганна, а дед Сидор зимой умер.
Верить в это не хотелось. Добрались до дома. Ганка, как только разобрали вещи, накормила младшую внучку и отправилась к Мане.
Сели за стол, выпили по стопке самогонки, помянули Сидора.
— Ты знаешь, Ганка, мы с ним подружились. Он ко мне вечером часто стал заходить, чай пили, про тебя спрашивал, а ты все не звонила.
— У меня мама болела и в Новый год умерла. Давай и ее помянем. Выпьем моей водки. Расскажи, что с ним случилось, как умер?
— Он залез на крышу, упал оттуда, ногу подвернул Я зашла к нему. Он говорит: «Все нормально. Мне ничего не надо». Я к Татке в Можайск уехала. А вернулась, смотрю — не идет. Стучу, стучу, а он не открывает. Толкнула дверь, он на железной кровати лежит, не дышит. Только радио у него включено и, представляешь, — я вхожу, а она — эта его Тоти, поет, словно плачет над ним.
Ганна долго не могла пойти на могилку к Сидору. Как-то нарвала ромашек, каких-то садовых желтых цветов, колокольчиков, диких гвоздик и отправилась на кладбище деревенское, что на горе возвышается.
Недалеко друг от друга лежат братья: Федор за большой оградой, где и мать их Анастасия, а Сидор неподалеку, оградка маленькая. Цветов много. Манины дети и внуки и к тому и к другому ходят. Любили, видно, они Сидора. Положила Ганна цветы, поплакала. И подумала: «Хоть люди и жалят больнее пчел, но все же они люди. Не жало ведь у них, а сердце».
ПОЕЗДКА В ЖАРКИ
Меня всегда привлекало все русское: русские просторы, душа, самозабвенность, доброта, русская старина, русские костюмы и широта русского характера.
И вот судьба подарила мне встречу с удивительным человеком, творцом, хранительницей русской культуры, уходящей, ускользающей от нас и почти не видной сегодня, закрытой от глаз пеленой всего современного, разухабистого, порой непонятного и просто ненужного.
Елена Пелевина — это порыв ветра, это размах крыл, это сумасшедшее, как ливень, сброшенное на тебя, на нас огромное количество доброты. Безвозмездно служащая искусству, одержимая, мощная в своих творческих исканиях, чистая в своих помыслах, в своей любви и благодарности к Богу за «вечное мгновение», постигающая смысл бытия, желающая одаривать нас, околдовывать своей мощью художника.
«…Я увидел в творчестве Елены Пелевиной, что искусство костюма воплотило в себе все лучшее от ушедшей цивилизации русской культуры. Она, при всем прикладном характере своего искусства, обладает мощью художника-живописца, графика, скульптора.
Это подлинно русский художник и одновременно очень современный и интернациональный», — так пишет о ней Вячеслав Зайцев.
Мы встретились с Леной Пелевиной в Центральном Доме работников искусств в 2009 году на вечере, где прошла презентация ее книги «Елена Пелевина», и зрители увидели потрясающую, феерическую коллекцию русских костюмов художника-модельера. Шквал аплодисментов при показе, десятки вопросов при прочтении глав из книги. И каждый из присутствующих унес в своем сердце не только любовь к этой красивой женщине, но и стал сопричастен ее мыслям о смысле жизни, о понимании Высшей силы, движущей Вселенную.
Подружились сразу. Возникло желание создать фильм о жизненном и творческом пути художника, покорившего своим искусством мир, а, значит, открывшего миру нас — русских людей, в своей силе и красоте.
Звезда мирового масштаба, художник Елена Пелевина, академик Японской Академии Сугино, покорившая Америку и Европу, вернулась к истокам Руси. Москва, а позже — новое пристанище в деревне Жарки Ивановской области.
Мы с Валентиной Владиславлевой, прекрасным продюсером и режиссером, создавшей огромное количество глубоких талантливых документальных фильмов: «Я вас любил» (А.С.Пушкин), «Антеев источник» (С.Рахманинов), «Надымский граф», «Клара Лучко», «Гербы России» отправились в путь и приступили к съемкам фильма.
01.08.2009
Сели с Валечкой Владиславлевой в поезд Москва-Кине-шма. Плацкартный вагон. В нашем отсеке на нижних полках муж и жена пьют пиво. На боковом сидении — красавица-женщина Светлана из Юрьевца. Все работают вахтерами в Москве и один-два раза в месяц ездят домой. Рядом женщины, мужчины. Пьют вино или водочку. Стремятся на пересменок из Москвы в родные места. Мы говорим с ними обо всем.
Утром на перроне нас встречают Елена Пелевина и ее муж Володя. Едем в их Жарки. Они четыре года жили в Бельгии, в Брюгге — готика, лебеди, почти как Венеция, потом светская жизнь в Москве. И вдруг уход от столичной жизни к деревенской. Проезжаем мимо широкой реки по селу Елнать, по узенькой дорожке добираемся до усадьбы родственника Пелевиных фермера Виктора. Угощаем сладостями его трех приемных и четверых собственных детей. Машенька, Лизонька — блондинки, как их мама Светлана.
Володя меняет машину на своеобразный вездеход. Приближаемся к Жаркам. Дома серые, кое-где наличники. Вот и двор Пелевиных. Забора нет.
У них три прекрасных дома: один большой, второй поменьше и третий маленький. Срубы из великолепной сосны. Высокий каменный фундамент, небольшие окна, словно северные постройки на века. Внутри большой дом так красив, как может быть красив лишь русский терем, снаружи огромные балконы с арками, открываются виды на холмы и поля, да дальние деревеньки. Еленина помощница Диана напекла пирогов с капустой. Едим, пьем чай. Размещаемся в среднем доме. Это тоже терем. Из моего окошка виден загон для лошадей. В большом доме обедаем; пришел шестидесятилетний Никита, очень красивый мужчина, сын режиссера Юрия Любимова, бабушка Валя с правнуком Серафимом, он же и внук Володи. Никита, глубоко верующий человек, встал, встали и все мы перед образами, читали молитвы. Потом в дом вошли двое маленьких ребятишек, смешные деревенские, босые, не просили, но ждали, чтобы им дали конфет. Лена всех оделила.
До обеда отправились в сосновый бор купаться в Елнати. Река красивая, доплываем до середины, купались часа три. Возвращаясь, проходим через прозрачный чистейший сосновый лес, собираем грибы — сыроежки и маслята, я нашла несколько земляничек. Ощущение первозданности. Шли полем. Цветы, цветы… Как же красиво. Вдруг все запели: «Вижу чудное приволье».
Вернулись к обеду: солянка, овощи, пироги. Приходит деревенская женщина Аля, приносит кабачки, капусту. Ее приглашают пить кофе, благодарит, садится. Делаю ее фотографии: простое открытое лицо. Аля работает на огороде. Здесь в Жарках православная община, кто за скотом ухаживает, кто еду готовит. В деревне живут человек тридцать. Трудятся, иногда пьют. Живут — кто один, кто с детьми. Обедают все вместе в трапезной. Днем, когда возвращались с купанья, Лена рассказала, что несколько веков назад крестьяне в поле нашли икону Казанской Божьей матери. Как только храм построили, икону туда определили и многое, с чем обращались к ней, свершилось: то урожай хороший, то ребенок на свет появлялся.
Вечером мимо прицерковного кладбища прошли к речке. Потом любовались при закате солнца гладью воды да купающимися в реке отражениями деревьев. Когда-то на той стороне в лесу была школа, теперь детей в деревне мало. Матушка да настоятель церкви отец Виктор воспитывают семерых. Отец Виктор пока в отъезде. Снял его друг фильм о нем и повез этот фильм на конкурс.
Прогуливаясь по Жаркам, любовались домом отца Виктора, со стороны поля длинный забор да деревянная часовенка похожи на древнерусские укрепления. На полях заготовлены круглые рулоны сена в белом целлофане (собраны они по итальянскому образцу). Есть в деревне коровы, лошади, оранжереи строят.
Вечером в бинокли смотрели на луну: вулканы и кратеры. Валя, Лена и я говорили о смысле бытия, о слиянии с природой. Очень созвучны наши мысли, чаяния.
02.08.2009
Проснулась в шесть утра. Всходило солнце. В окно увидела пасущихся на лугу лошадей: четыре каурых и одна белая. Их окутывал молочный туман. Красота. Завтракали в большом доме. Читали Еленин рассказ: «Ничто не предвещало беды» и ее записи о материализации мыслей. Великолепный слог, а какое описание действий, природы. Сегодня Ильин день. Церковь рядом. После службы многие заходят к Пелевиным. Опять заглянул Никита.
Поехали, к Симонову святому источнику. Володя говорил в пути о Лене. Очень любит ее. К источнику вела длинная деревянная лестница с навесом. Валюша взяла с собой видеокамеру, снимает Елену у источника. Умывались святой водой, Володя набрал целую цистерну воды. Зашли в часовенку. У источника пела молодежь. Валя попросила молодых ребят с детьми (у них у всех лики, а не лица) спеть песню об источнике. Они пели, пританцовывая, поднимая руки. Очень хорошие голоса.
Вернулись в Жарки. Обедали в доме. Заглянули деревенские дети. Опять молча стояли у двери, им дали конфетки. Они поблагодарили, убежали. Местная Света с дочкой позвали на реку, кататься на лодке. Краем кладбища добрались до реки Паж. На вершине холма расположилось стадо овец, посередине лежал баран с огромными рогами — хозяин отары. На моторке (у руля Светин муж Андрей, на корме Света) поплыли к Елнати. Невообразимая красота, солнце готовится к закату, ласкает лучами лес и воду, а они любуются собой, отражаясь в воде. Мы, как зачумленные, с Леной снимаем на фото, а Валечка — на видео. Ей к лицу видеокамера. До чего же симпатичные мои подруги. Лена — в штормовке, а Валя — в белой шали. Выехали к широкому руслу, тут начинается Волга. Господи! Какие просторы! Даль, даль и широта воды, а стало быть, и души. Здесь как-то по особому ощущаешь полноту жизни. А какое лицо у Светы: лукавое, мудрое, хитрое. Фотографирую... и опять — лик. Леночка и Валя ловили техникой лучи солнца. У них получилось, а я через брызги снимала отражение леса в воде.
Река Елнать — это восторг, на берегах почти нет деревень, а лишь леса, леса. Ели, изредка березы. Потом Андрей высадил в селе Елнать Свету: она в красном платке и в красном сарафане — очень по-русски. А мы сошли на берег у соснового бора.
Лена поплыла по дорожке, казалось, специально для нее выстеленной заходящим солнцем, и словно растворилась в его лучах.
Возвращались в Жарки лесом, потом шли полем. Обсуждали сценарий будущего фильма о Лене. А может, это и не сценарий вовсе, а опять разговоры о смысле жизни, о желании художника уйти от светской мишуры и поселиться в такой вот деревне, с общиной, с потрясающим батюшкой. Лена говорила о внутренней свободе, о любви, и, конечно, хочет, как и мы, чтобы в фильм вошли ее творческие искания прошлых лет: графические рисунки, модели русских костюмов. Им здесь, сейчас, живется легче и счастливее, чем в Бельгии. Теперь все должны бы знать, что в Жарках живет художник Пелевина и ее муж художник (а по профессии он химик) Владимир и совершать паломничество к ним
Ужинали с помощницей Лены Дианой и ее дочкой. Обе красавицы. Ели Володин борщ-солянку. Такой вкусный борщ могла приготовить лишь мамочка. У Лены, как и у меня, мама умерла недавно. А в доме многое от нее: диван, лоскутные ковры, картины. Поражают батики Лены, картины Володи — по мотивам Врубеля — очень точно и красиво, и еще картина Платона, сына Лены и Володи: красные краски, загадочный взгляд молодого человека. Его работа маслом — портрет друга, достойна любого хорошего столичного музея.
03.08.2009
Встали рано, часов в шесть. Паслись на лугу лошади, белая и каурая, играли. Каурая, смешно подняв копыта, каталась по траве на спине. Валя провела видеосъемку, я сделала три фотографии. Завтракали в десять утра. Диана напекла блинчиков. Девочки пошли смотреть фильм Вали Владиславлевой «Клара Лучко». Я осталась, начала рисовать пейзаж. Долго не удавалось передать на карандашных рисунках перспективу. После просмотра фильма Лена подошла ко мне, села на крылечко. Рассказала мне о необходимости менять плотность цвета в зависимости от дальности предметов, сделала карандашный набросок окрестных далей: дома, деревеньки и леса. Великолепно!
Потом собрались ехать в Юрьевец, город, который в прошлом был крепостью-фортом, город, в котором побывал Ермак, здесь родился режиссер Андрей Тарковский.
По дороге в Юрьевец завернули на ферму. У Светы день рождения. Поздравили, вошли в дом. Муж Светы, в красной майке, все время улыбался. На столе красная икра, огромный торт. Свете сорок девять, а выглядит на тридцать, у нее семеро детей. Лица у всех членов семьи открытые, умные. Бабушка Валя, мама Светы, рассказала о радуге, которая пришла к ним в дом, и почти 30 минут ее семицветье разрисовывало стену и иконы. Видели радугу и внуки. Потом радуга исчезла.
Выпили за здоровье хозяйки и отправились в Юрьевец. Володя за рулем. Иногда останавливались. Облака опустились низко-низко, почти касаясь желто-зеленых полей. Увидели развалившиеся сооружения. Володя сказал, что в течение последних лет в городе закрыли все предприятия. Свернули на узкую дорогу, метров через семьсот оказались у обрыва перед широкой гладью Волги. Сосны, далеко внизу тоненькая березка. Видео — дело Валиных рук. Мне хотелось снять на фото Лену как птицу, у нее гармонирующий с природой костюм: белый со старинными кружевами, белые накидка, юбка, кофта, платок. Роскошный наряд. У Вали белая вязаная шаль. Щелкает кнопочка моего маленького фотоаппарата. Кажется, получается, — простор, дали, бескрайняя Волга, а над всем этим словно парят Лена и Валя. Но на лицах есть тени. Володя советует выйти всем к солнцу. Ярило начинает высвечивать красоту лиц.
Дивно хорошо.
Едем в ресторан «Ермак», владельцем которого является Виктор, племянник Володи. С Валей пьем пиво, а Володя ест шашлык из барашка. Пишем смешную благодарность. У Ле-ниного мужа Володи особый дар на юмор. Лена в «Книге жалоб и предложений» нарисовала наши портреты...
Перед посещением ресторана заходили в магазин, купили чудесные стеклянные штофы под водку.
Возвращаемся в Жарки мимо Елнати. На проселочной дороге столбы дыма, запах гари. Но, слава богу, это не пожар в деревне, а, видимо, кто-то поджег сено.
Вот и красные крыши домов Володиной и Лениной усадьбы. Расходиться не хочется. Пьем чай. И вдруг Лена начинает рассказывать о задуманной ею работе — это панно из девяти тысяч лоскутных фрагментов: каждый из лоскутов — абстрактная картина. Но когда она их соединяет (триста уже сделано), потрясенная, понимает, что в зависимости от их расположения выстраиваются разные картины — то пейзаж, то из тех же самых квадратиков создается на поверхности город, возникает множество людей, то ли в космосе, то ли на облаках.
Лена рассказывает одухотворенно, восторженно, ее молодое прекрасное лицо становится еще моложе. Это как с нами. Можем в один миг, одним мгновением жизни одарить, полюбить, а можем уничтожить. Жизнь — мироздание, а перестановки этих лоскутных кусочков на панно — как движение и изменение жизни.
Это понимание мира человеком-художником, создание Леной этого панно — может стать основным решением хода видеофильма.
И в первый день и во второй, и в третий ощущали себя счастливыми частицами Вселенной. Вселенная — это поток наших мыслей, состояний, человеческих единений, миров.
04.08.2009
Встали рано, позавтракали и пошли в храм Казанской Божьей матери. Отец Александр открыл врата храма Лена, Валя и я долго вглядывались в лики святых. Икона Казанской Божьей матери чудотворная. Каждый из нас прикладывался к иконе и думал в это время о чем-то сокровенном. Там, где нашли икону, построили храм (было это двести лет назад). Так и стоит храм белокаменный, с голубыми куполами-луковками. Отец Александр рассказал нам, что храм был закрыт в 1946-1948 годах. Тогда жители поехали в Москву к Калинину с просьбой открыть храм. (За двести лет всего два года бездействия). Храм открыли.
Во время войны иконы хранились у местных жителей, потом вернулись в церковь. Это лик Христа — огромная во всю стену икона. В главном пределе — старинные росписи. Я поклонилась очень чтимому мной образу Николая Чудотворца
Рядом с церковью маленькое кладбище. Тут похоронен местный священник Нестор, убежденный в своей вере в Христа. Он обратил в веру многих жителей окрестных сел, люди очень его любили. А убит он был собственным водителем в своем доме. Поклонились и могиле священника Михаила, который предсказывал деревни прежней не будет и дорог сюда не будет. Но он ошибался.
Пообедали и поехали с Володей на реку. Долго плавали. Посетили пасечника, около дома бегала чумовая черно-белая овца. Заказали цветочного меду, повосхищались окружающими двор и дом подстриженными соснами. В огороде у пасечника капуста, морковь, лук. Порядок.
Вечером смотрели фильм о Жарках, православной общине и батюшке Викторе, который в приходе с 1993 года вместе с отцом Александром. Фильм «Русский заповедник» (оператор и режиссер Тимощенко) — замечательный!
Отец Виктор говорит: «Не спасать Россию надо, а любить, не возрождать деревню, а в ней жить. Сколько людей уехало, почти все. Раньше в колхозе было тридцать домов, школа да магазин. А теперь у нас на всех шесть гектаров земли. Здесь с общиной держим овец, коров и лошадей».
Когда шли с речки Паж, встретили блаженного Леонида. Он пастух. Подошел к нам: огромный, могучий, словом, богатырь русский.
— Девчонки, скорей идите, а то тут у нас бык телку обхаживает, осерчать может, что мешаете. Ведь естественно осеменяет.
Стадо большое, голов двадцать, да еще телятки. Поле золотистое с серебряным небом на горизонте соединяется.
— Дети-то есть у тебя? — спрашиваю.
— У нас двенадцать детей, — отвечает.
А я понимаю, что это дети в общине. И опять, глупая, спрашиваю:
— Да у тебя-то?
А он блаженно улыбается и говорит так счастливо:
— Живут двое: одному два годика, а другой годик, уж хо
дить начинает.
И так ласково смотрит, доверчиво. Дети-то на воспитании, а они ему дороже собственных. Брошенных детей, в Жарках прижившихся, много. Девочка в третий раз к нам подходит: в модном джинсовом сарафанчике, годика четыре, а может, пять. Лена сказала:
— Сирота. Растет у кого-то в доме как цветок на лугу.
Появилось желание взять ее к себе в дом, в Москву. Желание неосознанное. Не приживется в нашей семье, воли не будет, босиком не побегает. А цивилизация нужна ли человечеству? Вот отец Виктор сказал «Чего, мол, тут все жалуются, что скорая помощь по бездорожью сюда проехать не может. Да на такой земле и болеть-то не стоит. И к жизни и к смерти просто относиться, мудро».
05.08.2009
Утро очень пасмурное, лошади пасутся в загоне. Небо серое, собирается дождь. Слегка накрапывает. Все завтракают. Я пью воду перед исповедью в храме Казанской Божьей матери. Лена предлагает преподать урок: рисунок натюрморта карандашом.
Садимся рядом. Штрихи по форме предмета — ваза, желтая пижма, луковица. На переднем плане все должно быть более темных тонов. Лена — преподаватель; все объясняет точно, понятно и сама рисует прекрасно.
Читаю молитвослов перед исповедью. В три часа с Валей идем к церкви. Нам навстречу — отец Александр. Он молод, но человек мудрый, очень тактичный. Подаем записки. Ставим свечи на канон, к Николаю Чудотворцу, к Иверской Богоматери и три свечи — к Казанской.
Отец Александр читает молитвы. Потом я исповедуюсь. Становится легче на душе, когда отец Александр отпускает мне грехи. Совершает помазание елеем из лампады иконы Казанской Божьей матери. Дарит нам небольшие иконки.
Возвращаемся, втроем идем к реке. Холодно, но мы с Леной купаемся. Покупаем у пасечника мед, разговариваем с его женой. В поле опять встречаем стадо коров, пастух Леонид гонит их на вечернюю дойку. Вдруг от стада отрывается бычок и бежит на нас. «Пошевеливайся!» — строго кричит Леонид, бычок слушается его и возвращается к остальным коровам и телятам.
У дома встречаем скотницу Женю, приглашаем на ужин. Она великолепная рассказчица. Рассказ о том, как принимала роды у лосихи, о любви Букета и Зайки, о смерче, который стер с лица земли ее деревню, о работе: у нее куры, гуси, индюки, коровы. Говорит Женя с юмором, окает. Ее сын вернулся из армии, им в небольшом доме выделили две комнаты. Женя обещает принести завтра черники.
Мы ужинаем. Благодарим Леночку и Володю за сказочный прием. Приезжает в одиннадцать ночи Дима, сын Володи от первого брака. Очень красивый молодой человек, лицо доброжелательное.
Уходим спать.
Завтра уезжать, а это место притянуло как магнит.
