Повторяю здесь два моих поста из ветки
Стихиаль-йога на форуме forum.rozamira.ws
Мне тоже хочется поделиться некоторым опытом восприятия стихиалей. Впрочем, это нельзя назвать в полном смысле опытом, это скорее отдельные случайные впечатления. Я чувствую, что те методы, о которых рассказал Олег, очень органичны, в них нет ничего специально придуманного, нарушающего естественность языка природы. Только у меня никогда не доходили руки до таких целенаправленных действий. Если и случалось иногда смутное восприятие стихиалей, то это происходило, наверное, по их воле, а не по моей. Но каждый такой момент я старался фиксировать в душе; я уже давно (за много лет до прочтения «Розы мира») осознал, что в эти моменты душа обогащается чем-то безусловно важным, и это придает личности силу и твердость, уверенность в правильности и естественности внутреннего пути.
С отдельными моментами годового цикла и отдельными состояниями природы у меня сложился контакт особенно явный и устойчивый. Один из важнейших для меня этапов природной жизни – появление листьев, вообще весь очень насыщенный период конца апреля и первой половины мая. Тогда каждый день природа меняет свой облик, в знакомых деревьях обнаруживаются неожиданные, забытые с прошлой весны формы жизни – появляются гроздья раскрывающихся листьев и соцветий, придающих среднерусским деревьям характер какой-то невиданной, тропической растительности.
Среди майского леса, легкого, полупрозрачного, во мне просыпается какое-то новое, более свободное ощущение пространства. Когда я прохожу через него, вокруг меня, на разном расстоянии, с разной скоростью движутся бесчисленные зеленые бутоны – появившиеся из почек пучки листьев; они не заслоняют друг друга, как в летнем лесу, а образуют видимую насквозь пространственную сетку. Сами раскрывшиеся почки обладают особенной энергией жизни, произрастания, это видно в их еще не развернувшихся формах, в их пронзительных красках. В последние годы, мне кажется (если это не самовнушение), я научился телесно ощущать эту энергию: нужно окружить ладонями особенно крупную гроздь неразвернутых листьев, наполнить пальцы напряжением, как бы окаменить их, и тогда из растения начинает переливаться сила к центру ладоней. Такое явление я наблюдаю в течение одной-полутора недель, затем, когда листья становятся больше, оно пропадает.
Еще один момент, всегда вызывающий у меня ощущение сквожения, близости другого природного слоя – это вид блестящего льда. Люблю, например, в солнечную погоду взять в руки кусок отколовшейся сосульки – внутри нее преломляются лучи солнца и густая синева неба, и особенная прелесть в том, что находящиеся вокруг предметы видятся внутри, но неузнаваемо меняют свои формы, словно у меня в руках – кусочек мира с другими координатами.
Не так часто, но удается мне иногда постоять на льду реки там, где он не занесен снегом. Тогда я пытаюсь проникнуть взглядом вглубь. Я различаю развешенные в ледяном пространстве пузырьки воздуха, иногда – довольно большие внутренние грани-расколы, и если найти нужный ракурс, то они начинают светиться перламутром, отражая проникшие туда солнечные лучи. Изредка, когда лед особенно прозрачен, мне удается уловить в глубине движение реки.
Есть много и других моментов, видимо, особенно для меня созвучных; может быть, они пробуждают во мне какую-то дожизненную память. О них тоже постепенно расскажу.
……………………
Расскажу еще об ощущениях зимних стихиалей, в основном о давних, когда я еще не пытался привести их в соответствие с знаниями, почерпнутыми из «Розы мира».
Зима располагает к тихому погружению в нее, к созерцанию, которое одновременно становится и установлением резонанса с собственной душой. Я особенно это ощущаю в безветренные дни снегопада, белые и не морозные, когда свет совершенно равномерно разлит по небу, и из него обильно валит снег большими сырыми хлопьями. Каждый комочек снега виден серой точкой на белом; я задерживаю взгляд на каком-нибудь из них и провожаю его глазами, пока он, приближаясь, постепенно увеличивается в размерах. Когда он достигает земли, я снова поднимаю взгляд к небу, стараюсь проникнуть сквозь массу летящих хлопьев как можно выше, чтобы уловить их появление на высоте, на пределе видимости. У меня возникает чувство пребывания в каком-то другом течении времени, будто бы не связанном с временем окружающего.
Также я способен почти выпасть из времени, созерцая в солнечную погоду разноцветные искры на снегу. Я могу надолго остановиться и затем медленно сдвигаться, наблюдая, как на снежной поверхности гаснут одни сверкающие кристаллы – голубые, оранжевые, лимонные, как в то же время рядом загораются другие, как постепенно меняется свет на одном кристалле, проходя весь видимый спектр. Снег, выпавший при разной погоде, имеет разные свойства, и в зависимости от них меняется характер блеска: иногда цвета не очень выявлены, они какие-то водянистые, приближены к белому; в другие дни снежинки сверкают невероятно интенсивными, глубокими красками, вплоть до пурпурного, густо-синего и изумрудного. В одних искрах чувствуется что-то кристаллически-холодное, а в других, тут же рядом горящих – жаркое, празднично-уютное, как будто очеловеченное и эмоционально-тонкое.
С самых ранних лет меня поражало богатство и утонченность форм, образуемых ледяными узорами на стекле. Может быть, именно они в свое время пробудили во мне понятие об экспрессии, осмысленности изобразительной формы. Тогда я совершенно не думал об этом, но уже отмечал про себя эффекты перехода от крупной, обобщающей линии к мелкому рисунку, переход от одной фактуры к другой. Я все время ощущал присутствие здесь какого-то творящего существа, своим артистизмом превосходящего любого человека, и при этом не берегущего свои силы, готового покрыть плодами своей безграничной фантазии любое пространство. Иногда я испытывал какое-то болезненное чувство оттого, что все это остается нигде не зафиксированным; мое существо сопротивлялось тому, что выйдя из автобуса, где я рассматривал замерзшее окно, я больше не смогу вернуться туда, еще раз полюбоваться этим же узором, кому-нибудь его показать. Расточительность природной творческой силы казалась мне какой-то чрезмерной, и возникали мечты о некоем чудесном хранилище информации, куда я мог бы мысленно направить любую увиденную мною картину, чтобы потом можно было к ней возвратиться; где могло бы сохраниться состояние природы во все моменты ее существования, и я мог бы проникнуть туда, вызвать любой момент и путешествовать по остановившемуся, застывшему миру.
Еще один вопрос возник во мне очень давно, и до сих пор он остается неразрешенным. Почему в ледяных росписях я так ясно ощущаю сказочный, русский характер? Есть ли это характер универсальный, всеприродный? Или это мое субъективное ощущение, и я наделяю увиденное свойствами своего, уже сформированного вкуса? Но я точно помню, что на моменты сквожения национально-характерного в природе я стал отзываться раньше, чем стал обнаруживать что-то подобное в культуре. Или (это уже мое сегодняшнее рассуждение) действительно природные силы в пределах нашей метакультуры проявляют себя по-своему, по-русски, а в других метакультурах и ледяные узоры имеют другой колорит?
Мне хочется рассказать еще о двух зимних впечатлениях. В них вроде бы нет ничего трансфизического: все, что я тогда видел, было реальным, земным, но отчего-то именно эти эпизоды особенно врезались в мою память. Видимо, я в них чувствую соответствие с находящемся во мне идеальным образом зимы. Значит, либо через них раскрываются какие-то мои личные особенности, либо в те моменты я яснее ощутил трансфизические прикосновения.
К концу зимы, когда солнце уже сильнее пригревает, сугробы становятся ажурными, напоминают застывшую пену. В городе, конечно, каждый наблюдал в марте, на обочинах дорог, такие пещеристые сугробы: днем по их поверхности сочится вода, капает с уступов, нарастают небольшие сосульки, а за ночь все это промерзает. Но на улицах они серо-коричневого цвета, так как состоят из снега, сгребенного с дороги. А мне однажды пришлось идти за городом, среди заснеженного поля, где сугробы были совершенно чистыми. Было впечатление, будто я иду среди остановившихся морских волн. Каждая была своей неповторимой, невероятно сложной формы, на поверхности в разных направлениях торчали прозрачные пластины, состоящих из ледяных шариков, сцепленных в ажурную сетку. При легком прикосновении они осыпались с сухим льдистым звоном; целый ледяной собор мог за несколько секунд осыпаться, приняв новую, столь же сложную и неожиданную форму. Ярко светило солнце, и от обилия света мне приходилось идти сощурившись. Мне хотелось запомнить каждую из архитектурных форм, с их внутренними гротами, узорами на пенистой поверхности, многоцветным сверканием отдельных льдинок, но обилие виденного во много раз превосходило возможности моей памяти.
Другой случай произошел на верхней Волге во времена студенческих фольклорных экспедиций. Мы несколько зимних дней гостили у одного виртуоза-рожечника, деревня находилась на берегу Волги, где-то между Зубцовом и Старицей. В тихую погоду вдали от городов поражает особая тишина, какой никогда не бывает в Москве – здесь, даже ночью и вдали от дорог, постоянно присутствует гул, который нами уже не замечается. В деревне же, где этого гула нет, слух сначала ощущает что-то неестественное, а затем становится более чутким, способным расслышать малейший звук на большом расстоянии. Просыпается какая-то стереоскопичность слуха – ясно слышится, с какой стороны и на каком расстоянии звучит голос или скрип шагов, и слух выстраивает свое собственное, слышимое пространство.
Один раз, вечером (в сумерках, но еще не в темноте) я вышел из дома, расположенного довольно далеко от реки. Но, если бы и была полная темнота, я бы ощущал разлитое в воздухе спокойствие, защищенность, и я мог бы ориентироваться только по слуху – пространство было насыщено долетающими из разных мест отрывочными звуками, какими-то приветливыми и мирными. Кажется, вдалеке там проходила железная дорога, и иногда слышался шум поезда, но редко и очень-очень тихо, едва различимо. Я направился в сторону реки, и по мере приближения стал ощущать впереди что-то необычное. Сначала я не мог определить, в чем это выражается, а потом понял, что в звуках: с реки постоянно слышался какой-то ломающийся хруст.
По мере приближения я слышал его всё яснее, на всё больших звуковых частотах, затем стал ощущать его пространственно: каждый звук исходил из определенной точки, и все вместе они обрисовывали довольно широкую поверхность реки, бесконечно удаляющуюся вправо и влево. Я вышел к берегу. Сотни звуков одновременно окружали меня. Они шли из-под ледяного покрова реки; по-видимому текущая вода несла множество небольших льдинок, которые скреблись и стучали о ледяную крышу. Я с опаской подошел к кромке и ступил на лед. Я знал, что он должен быть достаточно прочен и по нему можно свободно идти. Но окружающие звуки внушали безотчетную тревогу; я лег и стал продвигаться по поверхности льда ползком. Так я удалился метров на тридцать от берега, теперь ледяной хруст был уже со всех сторон: и прямо подо мной, и носился вокруг меня в воздухе, и отражался от лесистого противоположного берега. Я испытывал сложное ощущение: одновременно и сладость опасности, и погружение во что-то сложное, непостижимое; в то же время чувствовал, что совершил какое-то необходимое для меня действие, узнал что-то нужное, прикоснулся к чему-то родному и прочному.
