Только с возрастом приходит понимание, что ищешь всегда то место, из которого уехал. Ты вовсе не был там счастлив, но твое ощущение счастья навсегда пропиталось сыростью маленьких подъездов и тусклостью хромых улочек. И когда вдруг чей-то ранец с размаху врезался в голову, а любимая девочка вместо ответа на захлебывающееся письмо палила из рогатки в почетное место, в отчаянии воздымались руки, и Кто-то, осыпающийся штукатуркой с потолка придушенной церквушки, слышал твой вопль: «Доколе!» Дурак. Надо было не вопить, а драться до упоения, благословляя своего врага, бежать за возлюбленной и дарить ей букеты с клумбы и украденные пирожные… Хотя, была ли она на самом деле, или ты придумал ее пышные ножки и хрупкие плечики, чтобы не выглядеть рохлей перед самим собой? И был ли этот затерянный среди карельских болот городок?
Его, конечно же, не было. Ты родился в пустоте, между двумя пожелтевшими датами. И ходил не в школу, а на просмотр странного черно-белого фильма, где девочки носили сарафаны, а мальчики – пиджаки. И ссорились не родители, а отстраненные инженеры твоей судьбы, предлагавшие то одно, то другое лекало. И пили мы вовсе не украденное у отца пиво, а дождь, похожий на холодные чернила…
Вот примерно подобный мусор приходит в голову, когда бродишь без причины по знакомым названиям. Я здесь уже две недели. Прошли похороны, улажены дела с наследством, навещены друзья, и некоторые даже устали со мной прощаться. Ничто не держит. А я все не могу купить билет. Резкость вдруг пропадает, расписание вылетов плывет… Наверное, это и есть старость, когда становишься сентиментальным.
Сегодня захотел посмотреть на проданную квартиру. Чего, казалось, глупее? Но нет же, дождался распада очертаний в темноте, и сейчас гляжу в желтизну окна. Пара, – он омухоморившийся подосиновик, она опоганившаяся лисичка, – убирает останки чаепития. Дружные такие. Сейчас он ее облапит. Соприкоснуться отцветшие бутоны. Зрелище не для больного несварением. Прощай, милый параллелепипед… О, черт, он ее душит! Нет, нет, показалось. Какое разочарование… Ну, да бог с ними.
Квартирка, которую я снял в довольно странном доме, тоже довольно странная. Взять хотя бы эту голую стену, возле которой стоит моя кровать. Ну, можно было же хоть что-то наклеить, пусть отличающейся расцветки! Очевидно, раньше здесь стоял шкаф. Подозреваю, что его никто не убирал, – он сам развалился и истлел. То же скоро произойдет с расслаивающимся, как грибковые ногти, столом у окна. Окно, кстати, на удивление пластиковое. Я его никогда не задвигаю шторами. Мне чем-то нравится вид, этот унылый советский конструктивизм с вкраплениями постмодерна. Плюх! – прими меня в свои сетчатые волны, старушка-кровать! У меня сегодня такое настроение, что я даже люблю эту неоклеенную уродину с застывшими соплями штукатурки. Ну-ну, не обижайся.
Я дружески похлопал стену, и мне показалось, что с другой стороны ответили. Признаться, меня прохватил потусторонний сквознячок. Соседняя квартира казалась мне необитаемой. Сколько я ни звонил, мне не открывали. Свет в окнах никогда не зажигался. Там даже дверь никогда не хлопала. Я повторил. Столько же хлопков донеслось оттуда. Немного поиграв в морзянку мертвых, я вышел на балкон и закурил.
Наши балконы – смежные, значит, можно проверить. Все очень просто: ставим табуретку, – так, – теперь ногу на парапет, – отлично, – потом надо перенести центр тяжести. Не глядеть вниз. Но как же не поглядишь? И я взглянул. Тошнотворно маленький водитель вылезал из игрушечного грузовика. Девятый этаж, брезент кузова не поможет. К черту. Может, я и слабак, но, по крайней мере, никому ничего не хочу доказывать. Знаете, есть такая героическая смелость, от которой пахнет холодным потом.
Звонок в дверь ударил, как подзатыльник. Я никого не ждал, поэтому не спешил открывать. Звонок повторился. В коридоре мне показалось, что за дверью кто-то тихо воет.
– Кто там? – подумал я грозно, но так сдавленно раздался мой голос, словно бы не из меня.
– Соседи, – отозвалось неприветливо, будто это мне открывали.
Посреди закругленной в линзе глазка лестничной площадки висело шарообразное небритое лицо с огромным носом.
Когда я открыл, шарообразность ушла в вытянутость, оставшись ее тайным свойством, а нос урезался до обычной картофелины. Оплывший, приземистый мужик с бутылкой пива наперевес глядел на меня простыми, как теорема Пифагора, глазами: под каким-то прямым углом. На нем была грязная, мятая рубаха, застегнутая на среднюю пуговицу, и сползавшие с каплевидного живота трико. Все это имело неопределенный, серый оттенок.
– Пить будешь? – спросил он угрожающе, и, не дожидаясь ответа, перешагнул порог. – Я ведь не хотел на мать наорать, правильно? – говорил он, словно продолжая начатый разговор, проходя на кухню. – Что же мне теперь, Галактику новую открыть и туда переехать?! – В моих стаканах уже разбухало пиво. – Чем больше дорожишь гармонией, тем чаще ее и разрушаешь. Андрей. А тебя?
– Вова, – процедил я, теряя терпение.
Андрей присел, не обращая внимания на мои попытки возмутиться. Он вообще как-то больше смотрел в скатерть и за плечо, словно там стоял невидимый третий. Осознав, наконец, что не хочу его выпроваживать, я предложил магазинный салатик, – морковь цвета метилоранжа, но он философски помотал головой, продолжая одиноко погружаться в свое раскаяние. Я, естественно, не мог составить ему компанию.
– А ты не знаешь, кто там живет, в сто сороковой? – натянул я ниточку интереса.
Он вдруг очнулся, как-то дико вытаращившись:
– Никого. А тебе что там?
– Просто интересно, – пожал я плечами от такой внезапной враждебности. – И с каких пор никого?
Андрей поморщился; налил пива. Мне от досады чуть меньше. Размял мимику.
– Не имею понятия, кто следит за этой квартирой, и почему ее до сих пор не отобрали. Мне там никакого интереса. Разве что запах иногда…
– Запах?! Трупа, что ли?
Он отвернул голову, скривившись.
– Плесени. Когда гниют тряпки, знаешь, как пахнет?
Я сочувствующе кивнул. Последовала вопиющая история о водопроводчиках, которые не могли туда попасть, дежурили у дверей, оставляли угрожающие записки, но разговор стремительно распадался, таял, пока не осталось от него дохлой пенки на донышке бутылки. Андрей вылил ее в себя, крякнул и, не прощаясь, ушел.
Нашу жизнь можно вообразить как арматурный каркас из страхов и сомнений, при этом сомнения располагаются вертикальными прутьями, продлевая и устремляя, а страхи связывают, не дают строению распасться. Лежа без сна на кровати и непроизвольно отыскивая во тьме все подозрительное и неестественное, я уже сваривал и вязал проволокой перекрытия будущего. Прочный бетон дня формовался и уплотнялся в неведомых резервуарах, чтобы хлынуть и затвердеть, не давая опомниться.
Стена не давала мне покоя, словно она была больше, чем склеенные кирпичи, могла дышать, шевелиться, распухать во мраке. Я заискивающе дотронулся до нее и тут же отдернул руку: что-то живое заскользило там, с другой стороны, это уловило скорее не ухо, а стянувшаяся на моей голове кожа. Хватит, unprintable, хватит! Ссутулившееся на стуле пальто, такое важное без света, приготовило мне отвратительный сюрприз. Оказывается, сигареты кончились, и пустая пачка разевала свой рот с безмолвным хохотом. Непонятно, почему она казалась такой увесистой. Наверное, пустота в ней умерла и трупно отяжелела.
Магазин, разумеется, был лишь предлогом. Возвращаясь, я во все глаза пялился на соседние окна. Но, кроме спрессованной ночи, там ничего не было.
Утро. Мучительно разрывать теплый кокон сна, отгонять последнюю тень иррационального мира… Утро (уже позднее) Как ни крути, все равно придется встать, убить себя-горизонтального собой-вертикальным, сделать резкий скачек от человека прямоходящего к человеку успешному, успевающему, не успевающему. Хотя, собственно, что мне успевать… Я с мстительным детским чувством поколотил по стене – по ночным страхам. По ту сторону сказали:
– Здравствуйте…
Голос был женский, молодой такой голос, с грудной бархатцей, мелодичный. Тут бы написать «я опешил» или «я остолбенел», но это только на бумаге сильные ощущения поражают нас мгновенно, в жизни они доходят не сразу. Я, наконец, удивился. Поздоровался. Мне вручили имя («Лена»). Я вручил свое. Все, как при обычном знакомстве. Парочка общих вопросов. Сколько лет? – Двадцать пять. Чем она занимается? И тут – полилось…нет: хлынуло.
– Мое бессмысленное существование дошло до такой стадии, что я ничем не занимаюсь: не учусь, не работаю. – Голос истерически рассмеялся. – Даже больше – я не могу ничем заниматься. Вот уже больше двух лет мой день проходит так: просыпаюсь, несколько часов смотрю в потолок, на стену или в окно. Потом несколько часов, через силу, делаю утренние, в кавычках, процедуры: умываюсь, расчесываю волосы, пью чай или кофе, иногда и воду, одеваюсь… Затем несколько часов сижу и ничего не делаю. Жду чуда. Далее ложусь и опять изучаю географию потолка. Что-нибудь ем. Готовлюсь ко сну. Снова ложусь до следующего дня.
– Ну, а если погулять? – предложил я робко.
– Мне даже книжку почитать – подвиг.
– И-и-и…давно это у вас?
– Не знаю, во сколько лет это началось. Мне кажется я такой родилась… Такой вот дурой.
– Ну, зачем так…
– Нет, я именно дура! – раздалось с особенной надеждой. – Идиотка, всю жизнь потратившая на исправления и абсурдные ритуалы.
– А что это за ритуалы? – во мне заговорил псевдопрофессиональный интерес.
– Например, как провести каникулы? Лучший подарок себе – переписать старые тетрадки, чтобы в них не было ни одной ошибки. И еще составить расписание, как я буду заниматься этим великим делом. Дура!..
– Это очень оригинально, – соврал я.
– Это совсем не оригинально, – вспыхнули за стеной. – Я ненавижу себя за то, что я такая. И не верю, что с этим можно что-то сделать. Мне мучительно трудно что-то начинать и заканчивать, особенно заканчивать! Разговор, например. Все кажется, что не все еще сказано. Или расстаться с человеком. Друзья уже устают от прощания со мной, урезонивают, мол, мы же завтра встретимся, а я все не могу отпустить… Иногда создается впечатление, что меня все ненавидят. Ведь я же привязываюсь к людям с космической скоростью. Одна встреча, одно слово – и Лена, как собачонка, виляет хвостом. Потом этот счет. Страшно надоел счет, но остановиться нет сил. Я все считаю: предметы, людей в окне, узоры на обоях, вдохи-выдохи… Потом повторения. Повторение каждого действия дошло с трех до пятидесяти. Парадокс: у меня всегда было стремление к чистоте и порядку, но вместе с тем, моя комната похожа на переполненный чулан. Представьте сломанного робота, который всю жизнь копит хлам – в своей комнате, в своей голове, стремится приколоть, как бабочку, мимолетное понравившееся впечатление, каждое удачное движение цементирует в абсурдном ритуале. Что я только ни придумывала, чтобы избавиться от всего этого! Было предпринято такое чудовищное количество попыток стать как все, что вера в мою способность измениться давным-давно умерла. Порой кажется, что сходишь с ума, и тогда в отчаянии решаешь с кем-нибудь поделиться. А в ответ слышишь презрительное: «Сходи к психологу»
– Это, кстати, уже шаг – поделиться с кем-то своим состоянием, – сказал я, чтобы что-то сказать. – Совет обратиться к психологу был разумным, но я бы посоветовал участкового психиатра.
– Может, для вас покажется это глупым, но я не знаю, как описать врачу свою проблему. Общение через стену – одно, а как говорить с человеком лицом к лицу… Ужас! Говорить все как есть, подробно – не для меня. Я замкнусь и под пытками ничего не скажу. Мне нужны фразы, четкие инструкции, чтобы начать диалог. Вы не могли бы их подсказать?
Я задумался. Признаться, эта девочка поставила меня в тупик.
– Никаких готовых фраз, чтобы вас поняли, нет, вернее, они мне неизвестны, – ответил я честно. – Но уже очень хорошо, что сама рекомендация вас не пугает. Обычно начинается: «Вы что, считаете меня ненормальной? Зачем сразу к психиатру» и т.п. Вы просите инструкций… Желание четких инструкций как раз является результатом работы того же болезненного механизма, который формирует ваши симптомы, и именно поэтому я вам их давать не буду.
– Вы, случайно, не психотерапевт? – натянулась надежда.
– Да, я психотерапевт. (Это была безбожная ложь. Я отчислился с первого курса, и никуда еще не поступил.)
Расплата не замедлила. Из стены рвались, почти прыгали на меня, обдавали щенячьим восторгом не то вопли, не то рыдания, не то придушенный смех. Мне рассказали всю жизнь, вернее, весь вчерашний день, но это было одно и то же. Я вставлял замечания тоном доброго небожителя, взирающего из-за горной гряды на муравьиное человечество, а, между тем, сам я чудовищно схематичен, и если бы не природный избыток сил, лежал бы вот так же, как эта несчастная, скованный цепями ритуалов.
В тот же день пришлось сдавать билеты, – в какой уже раз. Наверное, идол всех клерков, призывающий дозировать беспокойство, счел бы мой поступок величайшей глупостью. Меня умоляли, называли последней надеждой, предлагали любые деньги (правда, признавались, что их пока нет) Но согласился я – не могу не признаться – из пошлого любопытства. Что же все-таки таилось за этой стеной, вернее, кто? – Чтобы разгадать эту загадку, я готов был даже устроиться на работу, поскольку мои карманные средства были на пределе, а счет в банке, где помещалось проданное, был заклят всеми заклятиями, как неприкосновенный.
Первая мысль, приходящая здравому человеку в моем положении – искать любую работу, чтобы не проедать и не пропивать будущую квартиру. Мысль, пришедшая мне, находилась на троюродном расстоянии от здравого смысла: искать вакансию по своей недооконченной (вернее так: не успевшей начаться) специальности. Я поинтересовался у прохожих, как мне пройти к «Центру психотерапии» Один, веселый малый с тяжелой косматой головой, наклоненный вперед, словно под ее тяжестью, просто всплеснул рукой в неопределенном направлении, скорее, указывающим на небо: мол, спроси у Господа, – и пошел, побежал, поскакал дальше, превращаясь в черную закорючку на подстрочниках улицы. Другой, похожий на классического вурдалака, проявил большую вежливость: извинился, что не знает, и попросил «немного мелочи» на проезд. Я дал. Наконец, маршрут все-таки прояснился. Узкий кривой проходик между гаражами вывел на глинистую дорогу, не отсыпавшуюся, наверное, со времен коллективизации. Слева клубились пусторосли, прикрывающие двор и спортивную площадку какого-то учебного заведения. По правую сторону лепились друг к другу одноэтажные мастерские со сплошными, во всю высоту, окнами. У ворот ГСК, перед будкой, сидел на кресле истомленный бездельем сторож, с военной выправкой старик. Его глаза были похожи на пару черных, юрких грызунов, и мне стоило некоторого усилия не оглянуться от этого неприятного, шарящего по карманам взгляда. Забор переходил в боковую стену четырехэтажного здания, вполне подходившего по описанию. Я свернул на отороченную клумбами площадку перед крыльцом. По обоим ее краям стояли машины, как хромосомы в заключительной стадии мейоза. На двери висела крошечная табличка, где неразличимо-мелким почерком значилось: «Городской центр психотерапии» До чего же унылую архитектуру выбирают у нас для таких вот учреждений, подумалось мне при взгляде на беспросветно-серый фасад. Внутри все оказалось еще беспросветней. Для стен была выбрана, естественно, самая отвратительная краска цвета тухлого киви. На весь глубокий коридор горела одна единственная лампа, и та мерцала. Двери без опознавательных знаков постоянно хлопали, словно пропуская невидимок. Наверное, больному нужно было уже по пути к специалисту запасаться мужеством и готовиться к худшему.
Как вы догадываетесь, мне отказали. Якобы нет мест. Очень может быть, это чистая правда. Но мне показалось, что у директора центра есть некий образ психотерапевта, которому я не соответствовал. Для таких людей действительность не заслоняет слова, для каждого слова существует изображение, не корректирующееся реальностью, – счастливое качество! Мои-то представления изменяются с частотой пульса колибри. Я очень запомнил его длинный печальный взгляд; эти влажные большие глаза умной собаки, этот нос – итальянским сапожком, особенно уши – почему-то несоразмерно большие и, даже боюсь сказать, волосатые! Руки не отпечатались – их не было, точнее, они были вне рукавов накинутого на плечи пиджака, – привычка мастеров на заводах. Легким движением псевдокультей он меня и выбросил из кабинета, как бракованную деталь, с вежливой тонкогубой улыбкой, с безупречным полунаклоном головы.
Я уже почти выходил из здания, но тут вспомнил, что оставил в туалете зажигалку. То ли кабинеты резко соизволили обзавестись табличками, то ли я возвращался другим путем, но мне открылось, что, оказывается, большую часть площади Центр сдает в аренду разным фирмачкам. Забавные у некоторых были названия. Например, «Издательский центр Гипотеза», или ООО «Квант». Повеяло перестройкой… А вот и совсем причудливое: «Арахна». Средства против пауков, что ли, продают? И вдруг меня потянуло зайти туда. Чего бы, кажется, я там забыл? Необъяснимы некоторые аберрации желаний…
Это была каморка, в которую втиснули содержимое выставочного зала. Пара витрин с цветными коробочками каких-то препаратов сразу отрезала посетителя от основного помещения, оставляя ему лишь узкую полоску экспозиционной площадки. Взгляд метался в разные стороны, не находя точки опоры в этом море лекарственных наименований. Боковые и задние стеллажи, впрочем, выглядели более упорядоченно, отличаясь спектральным однообразием. Возле сине-голубого сектора сидел узкоплечий, расширявшийся книзу мужчина в золотых очочках. Его студенисто-серое, безносое лицо едва оторвалось от журнальчика, который он небрежно листал. Губы, похожие на скользкие улитки, небрежно выбросили:
– Что вы хотели?
– Устроиться на работу, – глупо соврал я, смутившись.
Журнальчик убрался в сторону. Меня окинули с ног до головы.
– А кем вы раньше работали? Провизорский опыт имеется?
– Нет. Я работал психотерапевтом… – соврал я уже без особых терзаний совести, с выстраданным правом на эту ложь.
– Это подойдет. Табуретка справа.
Действительно, справа каким-то непостижимым образом поместилась табуретка. Я неловко опустился на нее, приобретя позу египетских изображений.
Мы поговорили о продукции. Я не только ничего не знал об их компании, но и вообще едва ли смог бы привести хоть одно противораковое средство из арсенала современной медицины. Мне терпеливо, как слабоумному, объясняли принцип действия препаратов. Есть паучий яд, есть ароматические кетоны, в соединении они дают уникальный антиметаболит. Вот, пожалуй, все, что мне удалось запомнить, хотя вводный курс длился больше получаса, причем сведения повторялись по многу раз. Наверное, я все-таки не хотел здесь работать. Меня больше занимал сам директор.
Словно герой сновидений, он постоянно менялся: сначала его лицо казалось по-лошадиному вытянутым и как бы двойным, вдавленным в себя, лицом в лице. Потом в нем обозначился еле заметный сдвиг, наплыв, утяжеление в переносице, и уже к концу разговора на меня смотрел типичный долихоцефал со скошенным подбородком и мощными надбровьями.
Заручившись моим согласием явиться завтра к девяти, меня, наконец, отпустили. Надо будет все-таки позвонить и сказать, что я не приду.
В этом странном городке время было дополнительной координатой пространства, оно имело протяженность, плотность, давление, цвет и, если хотите, вкус и запах. Начавшиеся вчера события были самым настоящим кошмаром. Кошмар сгущался лишь к вечеру, утром рассасываясь, подобно лужицам ночи в опухших со сна переулках, где таинственно исчезали таинственные прохожие. Я выкатился из столовой – накормленный вкусным ужином, тлеющим в желудке, обласканный взглядами девушки за стойкой, примиренный с собой и, как следствие, обезличенный, обезноженный и обезрученный – круглый, как шар. В этот шар удобно было втыкать иголки, что тут же не преминул сделать мой вчерашний нежданный гость, подловив меня на крыльце.
– А, здравствуй… Андрей, – сказал я, с трудом припомнив имя этого бесформенного и безразмерного здоровяка, в своем расстегнутом пуховике казавшимся почти втрое шире обычного человека.
Андрей подергал себя правый бакен, словно вытаскивая из него припрятанную иголку с ядом, и, снисходительно поздоровавшись, как бы невзначай заметил:
– А что там с обоюдным угощеньицем? В ответ проставляться будем?
Ни о какой обоюдности не могло быть и речи, коли уж этот наглый субъект просто искал себе собутыльника, – и я это отлично понимал, – но все же чувство вины, почему-то охватившее меня под прицелом его бойниц, не давало мне возразить:
– Хорошо, хорошо, – сказал я увядшим голосом. – Где тут ближайший магазин?
– А, нам по пути, – бросил он с деланным безразличием. – Тут их целых два. Сейчас проведем экскурсию по местам заправки наших бренных космолетов. Кстати, сегодня ты мой гость. Никаких возражений – и слышать не желаю!
Я знал, что ровным счетом ничего не будет, если я откажусь, но я, по причине случившегося со мной приступа безволия, сдулся и сник, походя уже не на шар, а на размокшую лепешку. Такая лепешка служила лакомством для всяких там Андреев, они, собственно, жили за счет подобных мне людей.
Серые хлопья, словно искусственные, медленно кружились и не опускались на снежный настил, а уносились по касательной в какую-то незримую яму после гаражей. Лессировка заката получилась мутной, похожей на грубую аппликацию. Матрешки дворов захлопывались, клубок дорожки сматывался. Магнитола, орущая где-то за ангаром, нарезала воздух незримо-тонкими ломтиками. Андрей суеверно отвел глаза, переступая через расколотое надвое зеркало, брошенное кем-то возле мусорного бака. Если внимательно присмотреться к зеркалу, увидишь своего призрака, чуть выступающего за край отражения. Мы носим в себе собственную смерть, даже когда находимся на пике расцвета. Вечность и непоколебимость смерти рядом с убогим трусливым убеганием жизни. Надо сказать это Лене, вот так, как сейчас пришло. А, может, наоборот, лучше промолчать вдохновение и сохранить его свежесть.
Нам открыла еще крепкая женщина в синем махровом халате, прямая, широкая, с неуклюже болтающимися крупными, почти мужскими, руками, спокойная, как кукла. Она властно усадила нас за стол на кухне, и, пока мы ужинали, торчала у плиты, предлагала разносолы, гладя свои каштановые над морщинистым треугольником лба волосы, наводя на меня жуть своими неподвижными, холодно-злыми глазами. Признаться, я с детства испытываю тошнотворное головокружение от так называемого этикета, от этой искусственности внутри искусственности. Зачем мне воз пыльных, неуклюжих правил, если я и без того человек мягкий и отзывчивый? Почему я должен, к примеру, пихать в себя жирный, темный, похожий на нефть борщ, который мне против воли набузовали? Однако же, поистине богатырских размеров тарелку мне все же пришлось опустошить. Пуще всего матушка Андрея не любила, когда в посуде что-то оставалось, воспринимая это как личное оскорбление, о чем Андрей меня заранее предупредил. Наконец, она ушла в свою комнату, и в моей памяти осталась ее треугольная, расширенная книзу фигура с треугольником низкого лба под крашеными, гладко примасленными волосами и треугольником толстого, красного, к чему-то брезгливо принюхивающегося носа: треугольник в третьей степени.
– Между прочим, в той квартире, оказывается, живет молодая девушка, – сказал я, преодолевая повисшее в кухне ядовитое молчание. – Правда, она редко выходит на улицу…
Он только махнул рукой, с таким видом, будто отчаялся отучить симпатичного ему человека есть тараканов. Во избежание очередных сентенций по поводу запахов и водопроводчиков, я сменил тему и поведал ему всю сегодняшнюю эпопею с поиском работы.
– Вот я и думаю, а не пойти ли, серьезно, в эту, как ее… «Арахну», – закончил я на пессимистической ноте.
Андрей задумчиво посмотрел на донышко обмелевшего стакана, словно купая там свою мысль.
– Ничего там хорошего, – вздохнул он сумрачно.
– А в чем дело? – насторожился я.
– Как тебе сказать… Поговаривают, это секта.
– Секта?! Почему, что такое?
Он рассказал какую-то мутную историю о пропавших детях, якобы их ловят служители паучьего культа, приносят в жертву, а из частей тела изготавливают чуть ли не эти самые препараты – вот и секрет успешного лечения! Естественно, я сдерживал смех, слушая этот пасквиль на желтую прессу, но другой стороной своего сознания уже бесповоротно решил, что завтра к девяти там буду.
– Знаешь, а давай я сейчас еще сбегаю за пивом, – выплеснулся я избытком прыгающего ликования.
Андрей, разумеется, воспользовался моей слабостью. Я тут же пожалел о проявленной инициативе, но делать было нечего.
Снежное марево промозглого вечера сменилось легким, прохладным ветерком. Шины невидимых во тьме автомобилей глухо шептали по серой дворовой пыли. В первом этаже бледной, как привидение, хрущовки еще горели окна продуктового магазина. Я зашел туда и долго стоял в тамбуре, вспоминая, что же хотел купить. Со стекла свесилось крошечное, написанное от руки объявление, качнув память, оживляя приукрашенные воображением кадры минувшего. Вот в таком же магазинчике я писал записку Наде, своей первой девушке. Накануне мы поссорились. Я уезжал в мегаполис, чтобы учиться, чтобы, как мама говорила, выйти в люди; я уезжал на неопределенное время, а, по сути, навсегда, и не мог набраться смелости сказать ей это в лицо. Сменщица, наверное, забыла передать ей эту записку, а я ее помню, почти буква в букву: «Жизнь лишком коротка, чтобы успеть тебе сказать, как я тебя люблю. Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю: могу повторять вечно, и не устанет язык, и не замусолится это слово! Вхожу в свою комнату, чтобы взять телефон, и, оглянувшись на дверь, припадаю лицом к нашей постели, исступленно вдыхаю запах хны и твоих духов, жадно целую каждый сантиметр простыни, еще хранящей тонкий аромат твоего тела… Моюсь в ванной, а меня щекочет твой волос, прилипший к спине: это ты обо мне думаешь. На детские туфельки в коридоре я боюсь и смотреть, чтобы не дорисовывать мысленно узкие щиколотки, тугие икры, крепко налитые бедра… Буду учиться и работать по ночам, сниму квартиру, заберу тебя отсюда, из этой дыры! Но пару месяцев придется потерпеть…» Одна из продавщиц, розовощекая, с лисьим носиком, неожиданно спросила: «Молодой человек, а вы…кем работаете?» Я не сразу понял, что вопрос обращен ко мне, и даже не повернул головы. «А он военную тайну хранит» – сказала другая, и обе прыснули. Может быть, какая-то из них и есть моя Надя, не дождавшаяся меня и состарившаяся? Закончив манипуляции с пакетами, которые оказались слишком малы для двухлитровых бутылок, я торопливо вышел.
Я свернул по лекалам клумб к своему подъезду. Длинный десятиэтажный дом смотрел на размытый в сумерках двор загоравшимися окнами. Моя квартира тоже желтела квадратным глазом. Меня будто провели ледяной щеткой по волосам. Разве я оставлял свет? В подъезде меня прохватил какой-то затхлый сквознячок, словно бы просачивавшийся из самих стен. Лестничная шахта зыбилась под слоями густого и тусклого, как растительное масло, света. Я попытался вспомнить идиотский стишок о море, вернее, стишок попытался вспомнить меня, да так и не смог, не дотянулся из глубин прошлого. Это было уже ни на что не похоже: наступать на ребро ступени и вслушиваться в каждый шелест внизу. Словно ожившая шелуха, проволочилась мимо ног бумажка, уцепившаяся за хвост приблудного ветерка. Я закрыл окно, и сразу внизу заурчало, поползло наверх мохнатое эхо. Чего бы только не сделал порой, чтобы, закрыв и открыв глаза, оказаться уже в следующей временной точке, например, пять минут спустя. Продраться через этот промежуток, порвать его – и обрести себя уже входящим в квартиру. На втором этаже, резко отделяясь от силуэта фикуса, стояла чья-то тень. «У вас нет зажигалки?» – вылез из меня вопрос, как поролон из дырявой игрушки. Тень не ответила, слилась с геометрическим орнаментом на полу, уползла в недра моего воображения. Теперь оставалось еще сверить часы с фикусом и удержать от падения в обмороке прислоненную к стене дверь, подумал я с искусственной усмешкой. Дом спал, дыша на меня тухловатым холодком. Я проходил последний ярус сна. И тут у основания лестницы, где была кладовка, заерзали ключом. Что-то огромное, квадратное, с титанической одышкой, шмыгнуло внутрь, дверь захлопнулась, сувальды пропели прощальное «дрянь-дрянь», и все вновь замерло. Я осознал себя уже тарабанящим кулаками в квартиру Андрея. Ужас, который меня швырнул на седьмой этаж, не укладывался в свои предпосылки: это был холодный ожог, как если бы вы, например, увидели тарантула размером с дом.
* * * * *
Сеансы «психотерапии» приобрели доверительно-личный оттенок; я чувствовал, что близок к цели. Лена уже без паники соглашалась, что наша встреча необходима. Мелькало даже что-то любовное с ее стороны, но я все сводил к взаимоотношениям врач-пациент. Про жилищно-семейные обстоятельства было рассказано вкратце. Родители купили ей квартиру, когда она поступила в университет, сами остались жить в деревне. Изредка приезжала мать или сестра. С отцом общение сводилось к парочке реплик по телефону. Кажется, он пил. Лена презрительно именовала его «родитель» и всякий раз, когда касалось их взаимоотношений, уводила разговор в другое русло.
На исходе пятого дня знакомства мы – по-прежнему через стену – обсуждали ее чайную церемонию. В сбрызнутой вечерним солнцем комнате вспыхивал блик чайника. Советский однотумбовый стол, который мы недавно притащили с Андреем, оставался в уютном полумраке.
– Я уже говорила вам про свою странность, – перебила она меня стеклянно-пустым тоном. К этим странным перебивкам я уже привык. – Мне кажется, что свои поступки я вовсе и не совершала. Любое действие будто стирается из памяти. К примеру, сижу я в своей комнате-коконе, делаю свои дела, и тут мне хочется попить чайку. Даже не хочется, а просто пришло время, по некоторому расписанию. Встать бы и пойти на кухню, но нет! – сразу начнется бесконечное и беспорядочное метание мыслей, отчего станет просто невыносимо. Поэтому надо НАЧАТЬ это действие, отделив его от предыдущих. Несколько раз я проговариваю про себя: «Я иду пить чай». Стряхиваю с себя прошлое (просто стою и стряхиваю, как грязь). На руках остается «след» от этой «грязи», приходится их мыть, несколько раз, проговаривая мысленно какую-нибудь ерунду, вроде: «Все, я освободилась, я готова пить чай». Одно из главных условий успешного, правильного НАЧАЛА – полное внутреннее и внешнее спокойствие. Резкий шум за окном, громкая реплика соседей – и «началу» приходит конец. Все надо делать заново, поскольку идеальное «начало» берет на себя весь груз последующей неправильности, то есть компенсирует все остальные действия, которые совершаются не по правилам. Иначе я просто не выживу, меня загрызут «психические твари» Допустим, все складывается идеально. Я беру в руки чашку с крепким, только что заваренным, черным чаем, дополнительные ингредиенты (к примеру, десерт), все это аккуратно ставлю на чистый стол, украшенный букетом полевых ромашек. Повторяю несколько раз в уме: «Я все приготовила. Я все сделала правильно…» Наконец-то сажусь за стол. Пью чай. При этом надо обязательно думать только о своем чаепитии, ни о чем другом, иначе все рухнет. Это значит: рассмотреть внимательно чашку (хотя я миллион раз ее видела), лучше – потрогать ее со всех сторон, убедиться, что она здесь, сейчас, с тобой, вся, целиком; то же самое проделать с ложечкой и десертом. Если есть упаковка, прочитать все, что написано. Каждый знак, каждый ингредиент не должен остаться без внимания. Итак, я продолжаю пить чай, думаю, как делали чашку-ложку-десерт, какие люди все это создавали и т.д. Упаковку от десерта ни в коем случае нельзя выкидывать! Несколько дней она должна пролежать «на всякий случай» (например, на случай отравления, чтобы упаковка была доказательством того, что все это (болезнь/смерть) из-за десерта). Чай выпит. Теперь надо посмотреть на дно чашки. Там ничего нет, но я почему-то не верю своему зрению, убеждаю мозг, что чай выпит до конца, смотрю на дно несколько раз под разными углами, стучу по нему ложкой, переворачиваю чашку и произношу сакральную фразу: «Чай выпит». Но нет ощущения законченности, а это – один из мучительнейших моментов. Надо что-то придумывать, допустим, сказать себе: «Я выпила чай, все было хорошо, я все сделала правильно, ничего не пропустила, чай вкусный, надо потом еще такой купить и т.д.» Если не помогает, прокручиваю в голове все свои действия, от начала до конца, вспомнив все подробности. Такой мысленный «дубль» события позволяет мозгу успокоиться: дескать, действие совершено, все было правильно. Прокрутка подробностей чаепития может не ограничится одним разом, до скольких раз порой это доходит, страшно сказать. Для большей убедительности надо потереть ладони друг о друга и стряхнуть с них остатки «энергии» от чаепития. Если я могу что-то писать, есть отличная вещь – ежедневник, где надо обязательно поставить галочку, что был выпит чай. Если возникают проблемы при взаимодействии с ручками-бумажками, надо поставить эту галочку в сознании, что гораздо тяжелее. Надо еще посуду помыть. Вы думаете, это так просто? Мытье посуды – это целая наука (точнее, искусство) Потому что посуда должна быть идеально чистой. Чистой не из-за того, что нет микробов. Она уже и скрипит от чистоты, чего еще не достает-то? А не достает защиты от «вторжения» извне. Смеетесь? (Я не смеялся) Да, со стороны это выглядит забавно. Спрашиваете, что же в нее вторгается? Да мало ли. Хотя бы грязный воздух. Или грязные мысли. В общем, «нечто» к ней цепляется, как бы ты ее ни мыл. Ладно, перетерта она многократно, защищена мысленной оболочкой. «Я помыл посуду» – повторяется мантра. Все. Делается глубокий вдох-выдох, можно идти в комнату, сесть на диван, несколько минут отдохнуть. Опять смеетесь? (Я не смеялся.) Чаепитие – это великий труд, от него можно перенапрячься. Только одно маленькое действие, но сколько страстей, битв, поражений и побед!.. Простите, что заставила вас слушать целую эпопею. Мне, наверное, не следовало этого делать. Я очень боюсь усыпить вас своим монотонным рассказом…
Ее опасения совершенно оправдались. Меня клонило в сон от усталости, я едва слушал. Но какой-то резиновый крокодильчик внутри гуттаперчиво выгнулся:
– Мне кажется, – начал я, искусственно вытягивая слова, – клиент приходит к терапевту не для того, чтобы оправдать его ожидания и показывать фокусы психической эквилибристики, поскольку он делает это не для кого-то, а терапевт в его распоряжение предоставляет свое время и себя. Причем, себя целиком, со всеми возможными реакциями: это может быть и злость, и раздражение, и прочие негативные переживания, возникающие в контакте между двумя людьми. Поэтому вопрос о том, как себя вести, чтобы не огорчать терапевта, мягко говоря, некорректен. Терапия, в общем, не для того, чтобы друг перед другом расшаркиваться. Как вы считаете?
Но ответа не последовало. Ответом была тишина. Даже не тишина, а провал в звуковых волнах, словно Жизнь прошла мимо этого места эоны лет назад, и ветерок энтропии докрутил последнюю горсточку пыли, поднятую ее стопами. Можно верить безосновательно, но нельзя безосновательно сомневаться. Подобных оснований мне подкидывали все больше.
«Нет, хватит со мной играть! – бесились во мне мысли, подобно осатаневшим от ливней рекам терзая берега рассудка. – Уже неделю общаюсь со стеной. Или встреча, или – я уезжаю» Обида нарастала, рвалась из груди, бесновалась, опаляла.
Стучусь в дверь. Кричу. Мне в очередной раз дали булыжник вместо хлеба. Мысль, что меня водят за нос, наполняет нутро горячей кислотой. Кислота переливается, несет мое тело на балкон, подхватывает стул, – я уже стою на одной ноге, другую заношу над бездной. Уговариваю фортуну. Хорошо, что у нее завязаны глаза, потому что вид у меня далеко не супергеройский. Внутренности летят вниз, опережая падение оболочки. Рушусь, цепляясь за вертикальные стены, за саму идею вертикальности. На самом деле, это убегает из-под ног пол, пол чужого балкона, и мне не малого труда стоит удержать его, удерживая свое равновесие. Пыль на раме изображает какое-то прошлое, серую уютную улочку, девушку в старомодном пальто, – сейчас таких не носят. Падает косой полусвет, лучи проходят насквозь и выявляют в девушке что-то свое, родственное природе тусклого серого сияния. Протираю раму. Выбиваю ногой дверь. То, что я вижу, острым комком проходит через мои извилины. Комната необитаема. Неслышный крик наполняет каждый предмет: чайник с сухой плесенью, косметику – черную от пыли, затхлые платья на спинках кресел, кровать, где навеки неприбранная постель исчезает в облаке паутины. Может, это мой крик, или крик самого пространства. Но главное – на кровати, прислоненное к стене. Хитроумное устройство, комбинация магнитофона и прибора в виде транзистора, подвешенного на гвоздике. Разгоняю переменную облачность в глазах, пробую, стучу рядом с прибором. Магнитофон загорается красно-желтыми лампочками, говорит:
– Уже несколько дней я думаю только о себе. Я хочу себя. Страстно желаю.
Сначала я хотела себя поцеловать. Могла часами представлять, как я целую саму себя...
Потом я представила, что занимаюсь с собой сексом… От этих фантазий совсем невозможно оторваться...
Вот я рассказываю всё это, представляю, а у меня в глазах темнеть начинает от желания к самой себе, дыхание перехватывает...
Я заметила, что это начинается в напряжённых ситуациях. Перед тем, как говорить с тобой – казалось бы, мелочь! – мне срочно нужно было исправить ошибки в своей роли, которую я переписывала от руки, но пока это невозможно, так как нет чернил такого цвета, и от этого я сильно нервничала, так как для меня это очень важно...
И тут появляются мысли о себе… На несколько часов…
При этом я совсем не люблю себя: своё лицо и тело. Считаю себя некрасивой. Более того – я ненавижу свою внешность.
И откуда такое желание, сама не понимаю. Проходя мимо зеркала, я не могу не поцеловать своё отражение. Но зеркало – это не то. Я хочу себя! Хочу полноценного секса. И самое ужасное – что раздвоиться невозможно! Это неосуществимо! От этого даже слёзы наворачиваются...
Только не смейся, всё очень серьёзно...
– Мне вовсе не смешно… Вовсе не смешно…
Боль вырастала, запускала свои ядовитые щупальца в каждый уголок сознания и заставляла себе молиться. Я опустился на скрипучую кровать, нагнулся к магнитофону и поцеловал его в пыльный динамик. Непонятная острая жалость сделала тело податливым и безвольным, словно оборвалось что-то внутри, распластала меня на ее постели. Рука, втиснувшись в узкий промежуток между кроватью и стеной, наткнулась на что-то гладкое, прямоугольное. Пропуск, частично обугленный, но можно разобрать: Стригина Елена Сергеевна, ООО «Арахна», лаборатория… Там и еще что-то завалилось. Тетрадки. Стихи.
Только что прочитал – выпил залпом – три тетрадки твоих стихов, настоянных на самом крепком, самом чистом и цельном чувстве, какое мне только доводилось знать. Как я хочу, чтобы это чувство принадлежало мне, как хочу извлечь из временных провалов ту зеленоокую девочку, что промочила ноги и платье, бросившись навстречу любимому, до него бежала, до него летела, видя алый парус вашей каравеллы… Оглядываюсь и почти вижу тебя, какой ты была тогда, в легком благоухающем халатике. Лилейная рука выводит в блокноте узкие строки, одну под другой. Гравюрной изящности головка покачивается на крепкой шее, между небольших округлых плеч, как цветок на стебле. Ее назначение – не думать, а улавливать пульсации связанных с творчеством сфер, что вращаются в мирах чистого сознания. Ты чему-то улыбнулась своими вишневой спелости губками, но улыбка твоя тут же погасла, превратилась в собственную тень. Я долго глядел на тебя сквозь жгучие слезы. Что-то раскаленное заизвивалось в груди червем. Не выдержал, протянул руку, и она прошла сквозь узкий фиал спины, сквозь широкую лиру таза. Ты оглянулась, но свет фонарей победил некромантию чужих воспоминаний. Обожаемые черты стали бледнеть, очертания – зыблется волнением тумана. На мгновение еще вернулся высокий, чистый лоб, совсем уж напоследок замерцала приветливая искорка в твоем глазу, и вот исчезло все.
В подъезде припекало центральное отопление, и, нырнув в ночь, я блаженно улыбнулся прохладе, как пловец, погрузившийся в озеро. Подсвеченная изнутри льдина дома таяла позади, пока я углублялся в заросли пустыря перед ГСК. Именно этим путем Андрей ходил к своему другу-собутыльнику, провизору круглосуточной аптеки. Его визиты в последние дни были для меня прямо-таки просветлением. Я чувствовал, что, если его сейчас не увижу, недостающая доза реальности так и не будет внесена в мою жизнь. Свет фонарей дробился, узорчатые тени плясали, роща казалась зыбкой завесой, вроде экрана кинотеатра. Я едва различал дорогу. Меня разбирал кровавый внутренний смех, отхаркивающийся остатками самоуважения. Трагическая вера в смысл всего, происходящего со мной, пылавшая в моей душе, почему-то исчезла. Ощущение реальности уже не стояло ни на чем. Существует ли вообще что-нибудь реально, или все только кажется? Все мелькало в пляске света и тени, внезапно менялось, пропадало и вновь появлялось – черное становилось белым, очертания деревьев, припаркованных машин, гаражей мутировали в свете фонарей и растворялись во тьме. Лена оказалась магнитофонной записью, и непонятно, существовала ли она на самом деле, такая вот Лена. Я из вивисектора превратился в морскую свинку. Может быть и Андрей сейчас снимет накладной нос и станет маньяком-психопатом, который наблюдал за моими реакциями с циничностью естествоиспытателя, перед этим накрутив макароны по-флотски из несчастной девушки… Как человек, который видит кошмар, старается закричать и проснуться, я постарался отогнать эту самую жуткую свою фантазию.
Ветер резко ускорился, пахнуло прелью, скорбно зашелестела ломкая прошлогодняя трава. Испещренные извилистыми тенями заросли ивняка отмечали границу детской площадки. Жирно чернел вертикальный обрез пятиэтажки, угол которой занимала аптека. Вершина кряжистого вяза, трепеща всеми ветвями, похожими на исполинские щупальца, описывала с треском дугу за дугой, и казалось, дерево вот-вот рухнет. За прилавком, накрытым замшевой скатертью, расположилось выпивающее общество: Андрей и хозяин аптеки, крупный, львистый мужчина с зачесанной назад гривой пшеничных, с проседью, волос. Лицо у него было широкое, крутолобое, мясистый нос вздерут, толстые губы то и дело разрезались наискось недоброй ухмылкой.
– Глядите на него! Только о нем говорили – он и легок на помине! – выкрикивал он, как на митинге, протягивая мне широчайшую, в пять бигмаков, ладонь. – Присаживайся, чего застыл, как на похоронах!
Похмельный блеск его глаз становился все острее. Он рассматривал меня взглядом дровосека: с какого конца рубить.
– Ты, говорят, психоаналитик?
– Только учусь.
– Учишься? Где?
Черт меня дернул пуститься в объяснения.
– Вернее, учился. Отчислился.
– Куда поступил?
– Нет еще, пока, не поступил. Жду, не знаю. По обстоятельствам.
Он забросил вареную картошину в обросший седоватый рот, запил остатками пива, сурово сдвинул брови:
– Вот – наша национальная болезнь: постоянно чего-то ждем, не живем, существуем в непрерывном ожидании жизни. Скольких отменных людей, кого я знал, оно поглотило. Надо жить, черт возьми, брать жизнь такой, какая она есть, и вести ее под венец, или валить на койку, если хотите. Брать, понимаете, брать! А ты пей, пей, – обратился он ко мне с властной заботливостью.
Из неведомых закромов за стеллажами явилась на стол пузатая баклажка с темным, как квас, пивом. Хозяин наполнил до краев две пол-литровые кружки и неизвестно откуда взявшуюся третью. Потом расписали стосик. Потом еще выпили. Провизор взял гитару, и, тряхнув тяжелой гривой, спел приятным, но загрубевшим от частых возлияний баритоном пару куплетов из песенки Остапа Бендера. Он долго нас уговаривал сыграть еще партейку, но я был непреклонен: взял Андрея под локоть и вывел из аптеки в холод, заполненный трепетанием скомканных ветром теней.
Ослепшие дома тонули в черном кружеве голых тополиных ветвей, сгущавших ночной мрак. Асфальт словно присасывался к ногам бедняги, каждый шаг покупался утомлением и ломотой в икрах. Видимо, и я выглядел не менее жалко, ковыляя рядом с ним по не в меру уступистой дороге, если это вообще можно было назвать дорогой. Дорог все меньше, дураков все больше… Нас приютила одинокая лавочка в углублении под балконом.
Он вдруг обернулся и провел ладонью по стене. Последовало резонерское рассуждение, что какие-то песчинки из этих кирпичей могли-де когда-то находиться в блоках пирамид или в теле сфинкса. Я не понимал, к чему он клонит, и вежливо кивал. Убедившись, что я не спорю, Андрей, явно перескочив какое-то логическое звено, заявил, что так же и в нем, в Федотове Андрее Юрьевиче, есть частички души Нострадамуса.
– Только, прошу тебя, – он понизил голос, глаза его поймали синий огонек, – никому не говори это. Меня могут просто убить.
– Могила! – заверил я.
– Я – потомок Нострадамуса. Это выходит из пророчеств. Нас таких по миру не много, возможно, я остался последний. Люди всегда убивали тех, кто обладал подобным даром…
– А что за дар?
Он надулся, раздраженный такой непонятливостью:
– Ясновидение.
– Так их же вроде много, ясновидящих? – ляпнул я сдуру и тут же пожалел, уколотый его презрительной улыбкой.
– Кто? Ты знаешь хоть одного пророка со времен Христа? Не считая Нострадамуса, да и тот был его потомком. Можешь обратиться в салон, отдать деньги шарлатанам, если сомневаешься.
– А ты не мог бы мне помочь узнать об одном человеке? – вырвалось у меня в порыве примирения.
Он сразу подобрался, вынырнул из глубин себя, сладострастно закивал:
– Конечно, конечно. И я не возьму за это с тебя деньги. Понадобиться только коробок дури, чтобы войти в транс. У тебя бабки-то есть?
– Да… Но дурь… Зачем дурь?
– Чтобы войти в транс, – повторил он и гневно фыркнул. – Так тебе нужна помощь или нет?
– Конечно, нужна…
– Так. Пойдем-ка ко мне. Нужно еще будет еще зайти кое к кому.
Я уже раскаивался.
Из рыхлой сутолоки грязно-бурых облаков иногда выныривает луна, очерчивая неясные остовы зданий, слепые окна, намордники бетонированных балконов. Паучок поземки тихо оплетает трещины асфальта. Не снег, а конденсированный свет. Серые провода, как лыжня небесных скороходов, круто сворачивают вместе с опорами высоковольтных передач и пропадают в утробе ночи.
В его квартиру мы прокрадываемся, как воры. Он включает торшер на столе, с непривычки к свету сильно сощуривается.
– Андрей, а если немного без курева, ну, ты понял?
Презрительная ухмылка:
– Вот скажи, машина поедет без топлива?
– Нет, я просто… думаю: может, тебе вредно?
Плоские, длинные щеки, припорошенные двухдневной щетиной, вытягиваются насколько возможно, чтобы придать всему его простоватому, курносому лицу как можно более важное выражение.
– Володька, чего ты мне вату в уши пихаешь! – Андрей поправляет пояс на махровом бежевом халате с неравномерными полосами поперек, который придает его грузной сутулой фигуре еще более мешковатый вид, бессмысленно шарит по карманам. – Где коробок… А, он же на столе. Да, что бишь я там говорил? А, ну, короче: Володька! Если тебе… у тебя денег, допустим, нет, я могу занять траву, понимаешь? Мне могут дать в долг, но нужно будет вернуть.
Нервные пальцы музыканта берут беззвучные аккорды.
– Хорошо… – отвечаю неуверенно. – Я отдам…потом.
Он прищуривается на меня – с обманчивым добродушием старого, одряхлевшего, подслеповатого хищника.
– Когда отдашь?
– Ну, в течение месяца, например.
– Месяц не пойдет. Давай неделю.
Уже понимаю, что трава у него есть, и он хочет покурить со мной за мой счет. Отвечаю с раздражением:
– Хорошо, я постараюсь.
Приторная улыбочка сытого кота:
– Ладно, Володька, давай. Сейчас я схожу в другой подъезд, займу тему, и мы погрузимся…
Не сдерживаюсь, выцеживаю сквозь сжатые зубы:
– На меня не надо. Я не курю.
Таращит на меня глаза в притворном удивлении:
– Володька, надо тебе курнуть! Иначе не получится. Мозг не расслабится, ты не будешь получать из энергетического поля земли всю информацию.
Молчу, в тупом напряжении изучаю узоры советского паласа, заправленного под низкую тахту, где я сижу. Не могу избавиться от неприятного ощущения, что из меня делают идиота. Только вот почему я подыгрываю? Из дурацкой своей жалости к этому никчемному опустившемуся существу? Когда спустя пять минут он возвращается, от него разит коноплей. Наверное, еще с кем-нибудь курнул.
– Ну, что, Володька, готов к погружению? – спрашивает он, придавая своему лицу важное выражение. – У меня все есть. Только ты принеси в течение недели, ладно?
– Ладно, ладно, – киваю с плохо скрываемой досадой.
Он слегка покачивается на краешке кровати в ритме своих мыслей, которые вытягиваются подобно канифоли и уходят бесконечной спиралью к серому коммунальному своду.
Достаю из кармана брюк ее пропуск.
– Если ты будешь покупать немного канабиса, я обещаю, что мы найдем ее.
Невинная его хитрость почему-то умиляет. Я выгребаю последние сотни и кладу их на стол. Он стряхивает улыбкой пять лет и становится на миг счастливым юношей. На миг. Вновь безжалостные спирали уносят его сознание к бесконечному вечному потолку.
Входит мать: в халате, без косметики она кажется старше и тучнее.
– Андрей, а чего ты не покормишь? Разве можно так…у тебя же гости.
Ее густой грудной голос организует пространство: дракон-пепельница изгоняется за книжную гряду, эльфы-цветы торжествуют.
– И когда, когда ты купишь? – провожая паучье движение его кисти, сгребающей купюры.
Он шипит на меня, дико вращает вытаращенными глазами:
– Никогда не говори ни о чем таком при моей матери.
Умерший день призраком покойника бродит по комнате и душит воспоминаниями. Все время меня преследует такое чувство, будто кто-то умер. Наверное, это правильно. Каждую минуту кто-то умирает, на больничной койке, под колесами экспресса, от бандитской финки и просто – на дороге. Пока мы живем, все время приходит костлявый кредитор со списком должников, наколотым на жало бесконечно длинной косы. Невольно озираешься: не за мной ли?
Такие судорожные мысли грызли мое сердце, когда я вдыхал едкую отраву. От непривычки к курению весь «драгоценный» дым у меня тут же вышел с кашлем.
– Втягивай и держи, – говорит Андрей тоном профессора. – Не выпускай, не выпускай! Главное, в этом урагане всегда помни две вещи: что ты – это ты, и что окружающее – это окружающее. Ой, я про тебя забыл, ты, наверное, передержал! – всплеснул он полными руками. – Сейчас готовься, сознание унесет ураганом.
Пожелтевший от времени потолок с тонкой сеточкой трещин опрокидывается на меня, становясь небом пасмурного мира, и секут это небо молнии, и белесая пелена готова излиться безблагодатным ледяным дождем…
Андрей, развалившись в кресле, по-бабьи подложив ладонь под щеку, смотрит, как я докуриваю милостиво оставленный им «децл». Мне уже не до позерства: должно быть, подействовали пары ацетона, колыхающиеся зеленым маревом по всей комнате. Стараюсь задержать воздух в легких насколько есть сил, поступая так скорее из стадного рабского чувства да из одного праздного любопытства. Темные зеленые обои с золотистыми цветочками, низкий желтоватый потолок, некогда белый, а теперь выцветший от времени, шелковистая тахта, на краю которой я сижу – все кажется мне другим, более темным и объемным. Сам воздух будто потемнел, а движение кажется невероятно сложным, так как проходящие через нас силовые линии будут спутаны. Как это я раньше не замечал, что высота и глубина пространства суть единая пульсирующая волна, а под ней всегда прячутся несколько свернутых измерений, которые лучше не трогать, и которые мы постоянно задеваем своими неосторожными воспоминаниями, оттого часто болеем. В моем теле обнаружилось слишком много свинцовой черноты, золотой мрак вот-вот подхватит меня и унесет туда, где можно опорожнить кишечник.
– Ну, что, выяснил, где она теперь?
Андрей игнорирует мой вопрос, и я со стыдом ловлю себя на том, что на минуту поверил ему. Он полулежит в кресле, откинув тяжелую лобастую голову назад, сузив веки, на его томительно безвольном лице написано тупое удовольствие. Мне делается плохо: не переношу конопли, сразу спать тянет.
– Можно, я прилягу?
Вопрос повисает в воздухе. Андрей уже явно не со мной, он что-то бормочет, невидящим взором окидывая комнату, машет рукой и проваливается в тяжкое забытье: остекленевшие глаза, открытый рот, слюна до пола… Мне тоже уже все равно. Вытягиваюсь на диване, подкладываю под голову что-то мягкое, кажется, собственную куртку. Странное состояние. Не могу уснуть, но и открыть глаза, вскинуться нет никакой возможности. Словно тебя выпотрошили, как плюшевого медведя, и спина потеряла запас прочности.
«Вот сейчас придет хозяйка и задаст тебе прочность!» – прозвенело в голове. Эта мысль подействовала не хуже ледяной струи: я подскочил, наспех натянул брюки, рубашку застегнул не на все пуговицы, носки надел навыворот, свою мокрую вязаную шапку вообще не нашел, – вылетел из комнаты, даже не взглянув на Андрея. Его мать, почему-то уже в другом, желтом с черными розочками, халате, попрощалась со мной молчаливым кивком, и что-то презрительное было в невидящем взгляде ее холодных, прозрачных, слегка навыкате, глаз.
Выхожу из подъезда и пью взахлеб ночной весенний воздух. Иду, углубляюсь в неизведанный зыбкий континент ночи. Зачем? Не знаю. Лишь бы двигаться. Идти в траурную бесконечность, пока не сотрется последняя пружина воли, пока сердце не откажется отбивать глупый данс-степ. Раз-два-три: деревья маршируют в сотрясающемся радиусе моего взгляда. Раз-два-три: студенты общаги чеканят шаг. То самое место, даже три пакета с мусором (очевидно, замена урн) валяются у подъезда, а дерево слева от крыльца имеет три отметины, – все, как она говорила. Серый кирпич, пахнущий гниющей тканью. Разбредшееся по двору стадо гаражей. Это и не двор, собственно, а какое-то подсобное помещение под открытым небом. Катушки от кабеля, похожие на гигантских улиток; у левой стены трансформаторной подстанции спит вечным сном беспалая куртка. Подхожу к куртке – осторожно, чтобы не спугнуть странной мысли. А что, если сейчас за мной следят? Оборачиваюсь: никого. Видимо, мой экспериментатор крайне осторожен. Чтобы не привлекать внимания, делаю обманывающее движение в сторону, будто я увидел что-то интересное. Гараж с жутким граффити закрыт оснеженными кустами. Просовываю руку в щель между дверцами и резко оглядываюсь. Там, за сугробом-кустом, что-то мелькает, струится и не шевелится, движется на месте. Мой взгляд пойман, укушен и отпущен. Пока до меня доходит посланный мне яд, фигура прядает через сугробы и растворяется в полоске тьмы между гаражами. Фигура крупная, явно мужская. Не помня себя от ярости, рвусь за ней. Рвусь, ломаюсь, рассыпаюсь, – падаю на снег, и снова натягиваю до предела жилы. Серая дорога убегает по синусоиде мимо бараков и свалок. Паузы пустырей, легато проводов, жирные черные кляксы домов, выпирающих из горизонта, – все это сливается в диковатую музыку в голове. Сорок восемь минут первого. Почему-то отмечаю эту текущую временную координату. Голые тополя становятся пунктирными и распадаются в моих слезящихся от ветра глазах. Неизвестный давно потерян из виду, погоня превратилась в имитацию преследования. Что-то от органных труб есть в разноэтажных высотках на развязке. В черной паутине бесконечного моста трепыхаются еле живые огоньки. Свешиваюсь с моста, посылаю невольный каскад снега крошечным автомобильчикам на стоянке. Теперь надо проскочить броуновское движение трассы и выйти с той стороны. Удивительно: никогда здесь не был, хотя по ощущениям это место прочно присутствует в моем прошлом. Может быть, я незначительно терял память когда-то, и не заметил этих микропотерь…
Когда я уже открывал дверь непослушной рукой, мне позвонили из «Арахны». Позвонили из прошлого, потому что звонок был шесть часов назад. Мелодичный женский голосок известил меня о том, что я принят, и мне следует придти завтра в девять с документами. Не зная, как отделаться, я соврал, что ни в какую «Арахну» не устраивался. Девушка приторно извинялась, но я не дослушал и сбросил. Этот звук сдвинул нечто в моем уме, как будто мне открылась величественная полифония вместо одиноко шагающей сутулой мелодии. Голоса деревьев, ветров, чужих мыслей ворвались в душу органным ликованием. Не в силах вынести напряжение восторга, я расстегнул куртку и побежал. Дом построили с нарушением норм… Возникло странное убеждение, что на месте детской площадки было ритуальное захоронение тысячелетней давности… Странные, очень странные мысли приходили в голову. Например, что тот мужчина в бобровой шапке – директор жилтреста. Что у него юная дочь, весьма красивая и взбалмошная особа… Или, что скоро вывеска магазина «Продукты» упадет, точнее, через два дня, в двенадцать-тринадцать пополудни… Вспомнились шесть дифференциальных уравнений, по которым получил неуд в университетской контрольной, и в секунду я их решил (правда, не уверен, что правильно). Сознание ускорилось, словно дрезина, прицепленная к суперэкспрессу.
Так я прошлялся до сизых утренних сумерек и возвращался уже по мертвенной глазури фонарей. Ощущение, что за стеной покойник, не давало возможности подумать о квартире без омерзения. Что бы я там забыл? Уехать, срочно уехать, или улететь. Деньги имелись. Но парадокс жертвы, которую тянет на место совершенного над ней преступления, сработал безукоризненно. Мне хотелось видеть ветхое убожество комнат, вдыхать мерзкий запах соседской кухни, на прощанье услышать лязг и вой окровавленного быта. Мне, наконец, хотелось поймать и задушить этого маньяка, который ее, наверное, убил, и глумился надо мной в течение целой недели, целой жизни, по моим внутренним часам.
Сквозь узор ветвей отчетливо виднелись крыши гаражей, подобные свинцовым валам встревоженного штормом океана. В верхние окна глядела бледная, траурная заря, тяжко поднимавшаяся над городом. Игнорируя лифт, я неторопливо пошел по бесконечным стертым ступеньками, изредка останавливаясь, чтобы закурить и с тупым недоумением барабаня по пустой пачке сигарет. Я посмотрел на свою тень, и мне показалось, что от нее отслаивается какое-то постороннее образование. Словно бы из моего тела вылезло некое существо. Я осмотрел себя с ног до головы, но со мной все было в порядке, так что раздвоение тени ничем нельзя было объяснить. Между тем, тень-отросток окончательно отпочковалась и, почти мгновенно переместившись к злосчастной сто сороковой квартире, нырнула под дверь и пропала. Кровоток в голове едва не разрывал сосуды. Мне все это кажется, я – это я, окружающее – это окружающее, – твердил я данное мне заклинание, ерзая ключом в замке и стараясь не смотреть на соседнюю дверь.
Канабис для был для меня определенно неполезен. Но какая-то жуткая правда за ним сквозила. Я вышел на балкон и, вместо того, чтобы бросить последнюю самокрутку в ледяную глотку гравитации, жадно затянулся. Если не удастся просто отключится и поспать, по крайней мере, вытряхну весь хлам из мозгов.
Рассеянно съел купленный по дороге гамбургер, запил его холодным чаем, не переставая думать. А что, если за мной сейчас наблюдают? Вихри сомнений, терзавшие мою душу недавно, ничто по сравнению с этим пляшущим снегом хаотических мыслей в наступившей навечно зиме. Не помню, как оказался в постели и как уснул.
Проснулся я от странного топота за стеной. Впрочем, это могло мне присниться, потому что топот тут же смолк, и наступила (на ногу, на горло) черная тишина. Я присел на кровати, часто моргая. Собраться с мыслями стоило неимоверных усилий. Восток еще не был затянут мраком. Наверное, было часов семь вечера. Проспал весь день. Хорошо же я вчера курнул, ничего не скажешь! В воздухе повеяло холодком опасности. Летучая тень, вырвавшись из тьмы, почти коснулась моего лица, а следом за ней по потолку поплыли широкие оранжевые пятна. Во двор въезжала машина, оставляя за собой мутный красноватый провал. Я мельком оглянулся и почувствовал, что грудь сдавили ледяным прессом. В этот момент тень от моей куртки пошевелилась. Она просто механически распрямилась, вслед за курткой, но возникло ощущение, что это живое движение. Я невольно вскрикнул, прикрыв рот руками, словно запихивая крик обратно. Мне показалось, что отбрасываемая курткой тень стала расти и чернеть, вытягиваясь на геометрическом орнаменте линолеума. Острие теневого рукава уже почти касалось моей длинной ступни. Захлебываясь ужасом, я выскочил вон, в трусах и в тапках, и побежал вниз. Лестница – змея с переломанными позвонками – хрустела под ногами. На каждом шагу был пролет, а множество шагов не продвигали, словно я топтался на месте или метался по лабиринту. Наконец, километры ступеней вышвырнули меня на улицу. В руке у меня был пакетик кофе, который я собирался заварить.
Но возвращаться все-таки пришлось. Перед дверью навалилась такая железобетонная тоска, что ноги отказывались идти. Что-то подсказывало мне, что я совершаю самую большую ошибку в своей жизни, оставаясь здесь. Когда я глотнул затхлый сквознячок из сто сороковой, возникло ощущение, что в рот заползло насекомое. Хотелось сплюнуть. Хотелось закричать, убежать, проснуться. «Вот я и спятил, – мелькнула горькая мысль. – Допился, докурился…»
Сердце дернулось, как маленький испуганный зверек, когда я вошел. Но ничего жуткого и непонятного в продолговатом коридоре с густыми тенями по углам не было, равно как и во всей окутанной синеватой дымкой полумрака квартире. И все же на душе было нехорошо. Некий чувствительный датчик, принимающий сигналы из будущего, проснулся во мне и кричал об опасности, но ничто не могло теперь заставить меня уйти. Дурацкое упрямство – судьбообразующая черта моего характера – возобладало: надо завтра пойти в эту «Арахну», устроиться, чтобы разузнать о Лене. Она работала там, и, судя по всему, недавно. Я готов был заплакать над своей обугленной судьбой. Лампа абажура, казалось, раскалилась до крайней точки и сейчас взорвется. На самом деле это у меня в душе плавилась и рвалась нить разума.
