Сегодня исполняется 105 лет Григорию Соломоновичу Померанцу. Мне хочется познакомить вас с эссе, которое написал его друг Израиль Мазус в 2013 году, вскоре после ухода Григория Соломоновича.
С какого неба уходит солнце?
Слово о друге
Когда, впервые оказавшись в Иерусалиме (это была осень 2003 года), Григорий Померанц увидел Золотой купол мечети Омара, нависший над Стеной плача, он ужаснулся. В эссе, которое он написал тогда же, еще в Израиле, и прочитал его на конференции в Иерусалиме, Стена плача и мечеть Омара увиделись ему повисшими «над пропастью взаимной ненависти». Больше того, даже стиснули пальцы на горле друг друга, заодно притянув к себе один из куполов христианской церкви. И не было сил ни у одной из этих трех религий, трех «наследниц Авраама», разжать свои пальцы. И Померанцу ничего не оставалось, как признать, что права на Иерусалим спорные. И спор этот может быть завершен тогда лишь, когда все религии согласятся быть по отношению друг к другу «вторыми», иначе «иерусалимский клубок» никому и никогда не распутать.
С тех пор как в самиздате стали передаваться друг другу эссе Померанца, я все с большим интересом прочитывал каждое из них, однажды поразившись той простоте, с которой он рассказал о сложных личных проблемах, волновавших его в молодости. «Чем больше я входил в ощущение песчинки, летящей в бесконечность, тем безвозвратнее все теряло смысл. Можно было сойти с ума». Ведь если «бесконечность есть, то меня нет, а если я есмь, то бесконечности нет».
Со мной ничего подобного никогда не происходило. Правда, в детстве я много страдал от мысли, что жизнь конечна, и перестал страдать тогда лишь, когда искренне поверил, что человек после смерти рождается еще и еще раз. А к тому времени, когда я понял, что это не совсем так — дух мой был уже достаточно крепок.
С Григорием Померанцем я познакомился почти сразу после освобождения из лагеря в доме наших общих друзей. Сам он освободился раньше по «ворошиловской» амнистии. Друзьями стали много позже, в конце шестидесятых, благодаря тому, что наши жены Неля и Зина, познакомившись, очень быстро стали подругами. Когда в 2005-м Нели не станет, дружба с Гришей и Зиной очень поможет мне преодолевать боль от потери самого близкого человека. В то страшное для меня лето 2005-го я уехал в Израиль корреспондентом от «Литературной газеты».
Эссе Померанца, написанные об Израиле, были столь же необычны и глубоки, как и все, что появлялось из-под его пера. Для меня же, должно быть, как и многих, кто дружил с ним, при прочтении его текстов еще и слышалась Гришина тихая и чистая, наполненная музыкой речь. Хотя именно эти эссе и вызвали у меня желание поспорить с ним. Я был не согласен с его словами, что иудаизм должен занимать второе место наравне с христианством и исламом. Разговор наш состоялся еще до моего отъезда в Израиль. Я тогда сказал: «Как это второе место, Гриша? Пусть даже и все равны друг перед другом. Ведь еще апостол Павел говорил про святой корень Израиля и привитые к нему ветки язычников, чтобы они не превозносились перед корнем». Померанц ответил очень просто, сказав, что, во-первых, если все становятся равными, то никто и не превозносится. И, во-вторых, старший должен сердцем угадывать, когда нужно наказывать, а когда и согласиться с капризом ребенка. Я возразил, что ребенок вооружен до зубов и постоянно стремится убить старшего. В ответ услышал, что надо набраться терпения и ждать, когда ребенок станет взрослым. Только не давать ему возможности себя убить, что, слава Б-гу, Израилю удается уже много лет. Старший должен быть мудрее.
В этом разговоре я неожиданно вдруг ощутил, что у меня нет серьезной основы для спора, хотя в глубине души, чисто эмоционально, все еще был уверен в своей правоте, и, не сдержавшись, проговорил, что пусть даже все равны, но все-таки иудаизм не должен быть вторым, это неправильно. Разве не перед нами первыми открылся Б-г? Мы шли по лесной тропинке. Гриша остановился и внимательно посмотрел на меня: «Да, ты прав, но послушай: если у мусульман есть суфии, а у православных нестяжатели, то разве на них не падает такой же силы свет, как на потомков Яакова? Ведь ты только что сам сказал, кто именно находится на первом месте — Б-г». После недолгого молчания я скорее самому себе, чем Грише тихо произнес: «Тогда тем более очевидно, что их место все равно третье». Гриша тут же ответил мне своим особым счастливым смехом, и я смеялся вместе с ним над собственным не очень интеллигентным упрямством.
***
14 августа 2005 года в Израиле должно было начаться выселение еврейских поселений из сектора Газы. К тому времени я жил в Иерусалиме уже десять дней и знал, что премьер-министр Ариэль Шарон, легендарный израильский генерал, за это решение с помощью процедуры пульса де-нура был приговорен к смерти теми раввинами, которые были уверены, что такое судейство им разрешено свыше. Каждый день на улицах Бецалель, Агрипас и Яффо, где я часто бывал по вечерам, юноши и девушки с рюкзачками за спиной повязывали желтыми, цвета протеста, ленточками, антенны машин под одобрительные взгляды их владельцев. Вскоре бесстрастное телевидение с утра и до вечера чуть ли не по всем израильским каналам начало показывать душераздирающие сцены выселения поселенцев из их домов. Эти дни, несомненно, останутся в истории Израиля как дни скорби, но это была одинаковая трагедия и для тех, кого выселяли и для тех, кто выселял. Выселяла армия. Я видел слезы на лицах и тех и других. И душа моя тоже болела и за тех и за других. Однако особую боль я испытывал каждый раз, когда слышал проклятия, обращенные к Шарону, слышал издевательские слова о нем. И пусть казалось, что его крупную фигуру и словно вырезанное из камня непроницаемое лицо ничто не могло сокрушить, но невозможно было не понять, какое страшное душевное напряжение испытывал этот человек. Боль за него стала еще сильнее, когда из Сети я узнал, что в обыденной жизни Шарон был благожелательным и интересным собеседником, воспитанным в крестьянском труде. И что когда живет на собственной ферме, то занимается любимым делом — выращиванием племенных бычков. И что корни его семьи уходят глубоко в российскую, теперь белорусскую землю. С трудом, но все еще вспоминает русский язык. А когда знакомился со своей будущей женой Верой, то читал ей: Белеет парус одинокой / В тумане моря голубом!.. / Что ищет он в стране далекой? / Что кинул он в краю родном?..
Весь мир, насмерть напуганный мусульманским террором, особенно после падения башен в Нью-Йорке, требовал от Израиля серьезных уступок арабам, живущим на одних с ним территориях. Под очень расплывчатые обещания на случай непредвиденных обстоятельств обеспечить его безопасность. Этому давлению надо было положить конец, и в Израиле решиться на это мог только один человек — Шарон. И, думая о нем, как было не вспомнить Григория Померанца, который, всего лишь раз побывав в Израиле, пожелал мудрости его политикам. Именно мудрость, прежде всего, виделась мне в решении Шарона оставить Газу. Здесь невольно вспомнились два слова из еще одного эссе Померанца — мужество и справедливость, которым, правда вместе с мудростью, он определил второе место после веры, надежды и любви. (Эссе «Метафизическое мужество».) Правда, именно в этом расширенном соединении, единстве, любовь как-то потерялась, оказавшись в середине. Мне кажется, Померанц согласился бы со мной, если б я предложил перенести любовь на первое место.
Когда на богобоязненного страдальца Иова посыпались одно за другим страшные несчастья, он сказал своим близким друзьям в ответ на слова, что ему следует смириться: «Скажу Б-гу: не обвиняй меня, объясни мне, за что Ты со мною борешься?» (Глава 10, 2.) Шарон же, как мне представлялось, зная о страданиях, которые испытывают выселяемые им семьи, не мог не испытывать вместе с ними еще больших страданий, тем более, что среди поселенцев было много его товарищей по оружию. Мне казалось, что его муки могут быть сопоставимы только с теми, которые когда-то испытывал Иов. Только в отличие от Иова, которого оговорил Сатана, Шарон сам вызвал обвинения против себя. На одной из пресс-конференций тех дней он даже сказал: не обвиняйте армию, обвиняйте только меня!
При этом Шарон прекрасно знал, что не услышит ни одного слова благодарности и от тех, кому оставлял тучные земли поселенцев. А тучными они стали только благодаря их труду. И что с их стороны не будет сделано навстречу ему ни одного шага. Наоборот, уход поселенцев будет праздноваться как начало освобождения от евреев всей Палестины. Торжественные гулянья с автоматами и гортанные призывы как можно скорее расправиться с проклятым врагом я видел и слышал тоже по израильским телеканалам. Потом из Газы на Израиль полетели ракеты, но Шарон об этом уже ничего не узнал. В январе 2006-го он впал в кому. Проклятие, хотя и настигло его, но не помешало довести задуманное до конца. И только потом погрузило в глубокий сон.
Разумеется, мотивы, которыми руководствовался Шарон, отдавая приказ армии вывезти поселенцев из Газы, были продиктованы исключительно политическими обстоятельствами. Нельзя было допустить, чтобы Израиль пережил такую же или похожую изоляцию — а дело шло именно к этому, — в которой когда-то долгое время находилась Южноафриканская республика. Однако было понятно, что человек, который отдаст приказ об уходе из поселений, тем самым принесет в жертву и самого себя. Ради благополучия своего народа. Другого выхода лично для себя при решении этой немыслимо трудной задачи Шарон не увидел. Но знал он и то, что такую уступку можно сделать только один раз, в наиболее безопасном для израильтян месте, хотя опасность и подстерегала их повсюду. Не только со стороны границ, моря и воздуха, но даже возле собственных домов. И пусть выход из Газы историки назовут «ошибкой Шарона», но по тем действиям, на которые потом пойдет враг, все благожелательно относящиеся к Израилю, и чуть было не отвернувшиеся от него правительства, поймут, что до времени настоящих уступок еще очень далеко.
Рано ушедший из жизни бывший москвич и очень заметный израильский политик, депутат кнессета Юрий Штерн, отвечая на мой вопрос (ЛГ № 11-12, 2006 г.) о возможности арабо-израильского симбиоза, сказал, что для этого надо «всего лишь», чтобы арабы признали еврейское первородство. Ишмаэль действительно был старше Ицхака, а Эсав старше Яакова, но Штерн говорил только о религии. Случись такое — и утихнут боль и вражда, что родились еще в глубокой древности. И тогда оба действительно братских народа не смогут не признать, что из всех побед, которые в течение всей жизни одерживал генерал Ариэль Шарон, сражение из-за Газы для всех участников противостояния было самым значительным. Тогда же сам собой развяжется и «иерусалимский клубок», который Григорий Померанц увидел с высоты третьего неба — «глобального».
Генерал Шарон вряд ли когда-нибудь слышал о философе Григории Померанце и его полете над Иерусалимом. Шарон всю жизнь прожил под «большим небом» Ближнего Востока. Если бы кто-то из друзей захотел принести Шарону переведенный на иврит текст выступления Померанца в Иерусалиме, потом ставший эссе «Один раз увидеть», то, едва прикоснувшись к первым строчкам и прочитав, что «права на Палестину спорные», он, скорее всего, отбросил бы прочь эти страницы. Чтобы через некоторое время снова к ним вернуться, и, преодолев первоначальное раздражение, неожиданно испытать все возрастающий интерес к тексту, ощущая странную силу слов, из которых он составлен. Сами по себе в отдельности это просто слова, но собранные вместе они вдруг начинают притягивать к себе, как магнит. «В Израиле — как и вселенной — вначале была любовь». Или: «Религии стали дубинками, которыми политики бьют друг друга по голове». Когда же дойдет до слов, что «Земля сейчас — как икона в драгоценном окладе» — Померанц заметил, как чисто и красиво обработана земля в Израиле — у Шарона вполне могла бы появиться мысль: «Григорий Соломонович? Он же… совсем русский». После чего решит вновь прочитать тот текст, который привел его к этой мысли, а, прочитав, улыбнется: «Между тем земля, доставшаяся Израилю, вопреки всем ожиданиям украшалась и украшалась людьми, две тысячи лет не знавшими чувства своей земли и только молившимися: на следующий год в Иерусалиме. Земля сейчас, как икона в драгоценном окладе».
Шарон в те дни еще крепко стоял на ногах, и мне было радостно думать, как замечательно пересеклись в моем воображении и душе два этих совершенно несовместимых человека — генерал и философ. И, если бы ему довелось прочитать еще одно эссе Померанца «Город под третьим небом», он мог бы даже подумать, что оно обращено лично к нему, Шарону: «Над всеми нами распростерлось третье небо, небо, свободное от границ, физически очевидное над холмами Иерусалима. Этот город уцелеет, если станет одной из столиц диалога, одним из воплощений воли к третьему небу. И всякий город на земле не сможет уцелеть, только в Иерусалиме это видно простым глазом…»
Что же до самого первого, малого неба родины, то по большей части мы проводим под ним всю жизнь.
***
Приближалась осень 2012 года. В это время Григорий Померанц и Зинаида Миркина всегда жили на даче. В прежние годы мы часто бывали у них с Нелей. Намного реже — они у нас в деревне. Но приезжать к нам любили. Особенно в солнечные дни, когда с лоджии, на мансарде, обращенной к далекому горизонту, можно было видеть заходящее солнце. А когда солнце уходило за горизонт, мы еще долго в полном молчании провожали медленно угасающие, словно бы угли в лесном костре, огненные сполохи на небе.
На окруженной высокими соснами и дикими зарослями даче, оставленной старым большевиком Александром Миркиным дочерям Зине и Ире, было все, чем может одарить наша прекрасная подмосковная природа душу и сердце, за исключением одного — линий горизонта, над которыми поднимается и за которые уходит солнце. Мы же с Нелей всегда радовались, что в состоянии подарить нашим друзьям эти заполненные тишиной и светом минуты.
Для Гриши и Зины прошлый год оказался очень тревожным. Они часто болели, особенно Гриша. У себя на даче бывали редко, но когда собрались туда, случилось несчастье. Сгорел домик, в котором с тремя детьми постоянно жила племянница Зины, и временно, пока не построится новое жилье, они заняли все пространство старого дома. Я в то время жил в деревне и, едва узнав об этом, сразу же предложил Зине приехать ко мне, тем более, что дни стояли теплые и солнечные.
Прежде мне казалось, что, несмотря на все болезни и серьезный возраст, Гриша еще долго будет неподвластен смерти. Однако в те два дня, которые Гриша и Зина прожили в деревне, было очень много волнений. Физическое состояние Гриши, каким я его увидел в этот раз, заметно ухудшилось. Помимо основной, тлеющей в нем уже много лет болезни, которая все больше давала о себе знать, заметно ослабло зрение. Вместе с тем прежними оставались и его манера общения, и ощущение прямизны его фигуры, и чуть приподнятая голова, которая всегда делала его равным в росте с каждым, кто стоял рядом с ним. Для него жизнь продолжалась каждое мгновение, он был ее активным участником, и ему по-прежнему необходимо было время, чтобы остаться наедине с самим собой. И точно так же, как в доме замирали все звуки с наступлением «минут тишины», в которые погружались Гриша и Зина, умолкало и все вокруг, — деревня и огромная наша долина, когда два вечера подряд мы провожали солнце.
Сидели не на мансарде. Поднявшиеся верхушки сирени с еще не опавшими листьями закрыли горизонт, и я даже готов был укоротить их, но испуганная Зина сказала, что делать этого не надо ни в коем случае. Совсем недавно, когда я перечитывал звучащие как молитвы ее стихи, вспомнил об этих ветках и почувствовал, как легкий холодок стыда коснулся меня:
Моя душа на дерево похожа —
Молчащий ствол с невнятицей ветвей…
Она молчит весь долгий век и все же
Сказать сумеет все, что нужно ей:
Как эти звезд коснувшиеся ели,
Как тихим светом просквоженный сад,
И как сам свет… А ты на самом деле
Сумел понять, что ветки говорят?В те два дня Зину рядом с Гришей я увидел похожей на мою маму рядом с болеющим отцом. Та же спокойная неумолимая готовность выполнить все, что может уменьшить страдания любимого человека, та же покорность судьбе. Совершенно забывая при этом о себе.
В нашей дружбе для меня было немало таких почти родственных пересечений. А начались они в тот удивительный вечер, когда я познакомился с мамой Гриши Полиной Соломоновной. При всем внешнем несходстве она сразу напомнила мне одну из сестер матери — Рахиль, которая, сопровождая все разговоры за столом только своими живыми говорящими глазами, каждый раз, едва разговор заходил о каком-нибудь неприятном человеке, всегда на идише говорила: дыру ему в голову! А брох им ин коп!» Полина Соломоновна много лет была актрисой в знаменитом театре ГОСЕТ. Когда же я услышал, как именно она произнесла слова о дыре в голову, то сразу же, после Рахили, неожиданно вспомнил и имя актера, о котором в нашей семье часто говорили и гордились им. Он был самым знаменитым человеком в нашем местечке и носил фамилию Трактовенко. Снимался в кино. Правда, в очень маленьких ролях и всегда с улыбкой. Моим родным казалось, что этими улыбками Трактовенко освещает все фильмы, в которых участвует, и, если бы его там не было, то фильмы становились бы не такими интересными.
За столом шел оживленный разговор, и я тихо спросил Полину Соломоновну, знакома ли она с Трактовенко. Ее лицо засветилось, и она сказала: — с Элем?! Еще бы! Как мне его не знать. А кто он вам? — Земляк. — По-моему он из Умани? — Не совсем. Туда, откуда мы с ним родом, если ехать на машине из Умани, то это около часа. — Почему вы сказали если. Разве туда можно доехать как-то еще? — Конечно, ведь раньше туда приезжали только на лошадях.
После этих слов больше ничего говорить было не надо, и мы, глядя друг на друга, засмеялись неслышным смехом. Что-то очень далекое, чего сам-то я никогда не знал, коснулось тогда моей души и вызвало вдруг невольные слезы. Я скорее не подумал, а сердцем ощутил, как были близки дороги, по которым шли когда-то предки Григория Померанца и мои. А может, и вообще по одной дороге шли. Крепко держась друг друга. Каждый, неся в своей душе общего Б-га, ради которого и проделывали тот путь, на который больше не решился ни один народ в мире. С того дня прошло много лет, и каждый раз, когда я слышал или читал слова Гриши о Б-ге, я понимал, что это тот самый Б-г, которого несли в своих душах наши предки. И когда Померанц повторил следом за Бухманом, американским пастором, создателем движения «За моральное перевооружение», в работе которого активное участие принимал и он сам, слова «Один человек и Б-г -это уже большинство», он словно бы подтвердил, что продолжает идти все той же дорогой. Иначе не написал бы: «Из сочетания духовных озарений и исторической плоти сложилась нынешняя система культурных миров. Они как-то связаны и отделены друг от друга пространством, как Индия и Китай, или враждой, как христианство и ислам. Враждебными были и отношения внутри христианского мира, внутри мира ислама. В средиземноморском мире культуры не раз сталкивались, разрушались, возрождались и в ходе истории оторвались от архаического мышления с его простой цельностью. Здесь философия впервые отделилась от мифологии, от религии. Здесь первенство в философии, в пластических искусствах и в литературе досталось грекам; римлянам — первенство в администрации и праве, евреям — в религиозном обновлении. Здесь возник резкий выбор между многобожием и единобожием. Подавляющее большинство склонялось к многобожию, к разделу неба на части. И вопреки всем развивалось еврейское единобожие. Возможно, этот процесс подталкивал египетский плен, вавилонский плен, отсутствие собственной земли, жизнь среди чужих людей с чужими богами. В противовес им вырастал культ незримого Б-га, не связанного ни с какой землей, этически чистого и сурово требовательного». (Из эссе «Парадокс Бухмана и диалог культур».)
***
Он был самим собой. Как и решил сам для себя еще в детстве. Его невозможно было представить в каком-либо политическом движении, или в каком-либо определенном молитвенном храме. Он мог быть близок только тому, кто, движимый любовью, способен был настежь открывать свою душу. И сам был таким. Наше счастье, что он жил долго и многое успел сказать. Он с улыбкой рассказывал о мальчике, который, узнав, что они с Зиной писатели и орудием их труда является обыкновенная ручка, тут же потерял к ним всякий интерес. Померанц вполне, если бы захотел, мог владеть компьютером или сесть за руль автомобиля, но он слишком настороженно относился к все более возрастающему потоку машин и изделий, которые плодили горы мусора. Потому и говорил, что прогресс все больше отдаляет людей друг от друга. Однажды он произнес эти слова, сидя рядом со мной в машине по дороге в лес. И мне тогда захотелось сказать, как многое из того, что открыто за последние десятилетия человечеством, в будущем будет служить ему так же надежно и несуетливо, как любимая им, Гришей, дорога в поезде. Когда хочешь — смотри в окно, хочешь — читай книгу, хочешь — пиши, или просто думай. А уж компьютер! Вот что предстоит открывать человечеству еще очень многие годы. Это изделие, упавшее к нам на землю откуда-то прямо с неба, разгадано еще не до конца. Однако почему-то промолчал, а в начальные минуты, когда входишь в лес, и вовсе забываешь о всяком желании что-либо говорить.
Тот давний несостоявшийся разговор и нас четверых в машине с чаем и бутербродами я вспомнил только теперь, когда, перечитывая эссе о парадоксе Бухмана, дошел до слов: «Настоящая история человечества еще только начинается. Ибо человечество, как целое, еще не сотворено. Оно творится». И словно бы наяву одновременно с чтением вновь услышал его наполненный музыкой тихий и чистый голос…
декабрь 2013
Источник:
https://lechaim.ru/events/112255/
