Осип Мандельштам вошел в литературу сразу сложившимся поэтом, как бы минуя этап созревания. В стихах 1908 года, написанных семнадцатилетним Мандельштамом, уже есть и определившийся круг тем, и собственный поэтический язык.
Некоторые из стихотворений вызывают ассоциации с произведениями живописи – небольшими натюрмортами или зарисовками интерьера, где в обыкновенных, привычных предметах схвачена особая грация. Здесь выражена и любовь к вещному, осязаемому миру, и признание за ним возможности становиться одухотворенным, почти разумным:
Медлительнее снежный улей,
Прозрачнее окна хрусталь,
И бирюзовая вуаль
Небрежно брошена на стуле.
Ткань, опьяненная собой,
Изнеженная лаской света,
Она испытывает лето,
Как бы не тронута зимой;
И, если в ледяных алмазах
Струится вечности мороз,
Здесь – трепетание стрекоз
Быстроживущих, синеглазых.
Есть здесь и утверждение ценности той преобразующей работы, которую совершает художник, превращая явление жизни в произведение искусства с присущей ему мерой условности и спектром внутрихудожественных ассоциаций. В частности, подчеркивается особый артистизм незавершенности, этюдности, свойственный живописным наброскам; в некоторых стихотворениях есть и отстраненно-оценивающий, почти искусствоведческий взгляд на эстетические свойства предстоящей перед нами картины.
В других стихах в центре внимания поэта находится его внутренняя, душевная и духовная работа, процесс постижения им основополагающих истин мироздания. Иногда это тоже не столько художническая исповедь в ее чистом виде, сколько отстранение, любование словесным изяществом такой исповеди. Но чаще Мандельштам отводит чисто эстетические задачи на второй план и находит точные и пронзительные слова для своих прозрений и мистических состояний.
Поэту знакомо ощущение себя вне временных пределов своей земной жизни:
Душу от внешних условий
Освободить я умею:
Пенье – кипение крови
Слышу – и быстро хмелею.
И вещества, мне родного
Где-то на грани томленья,
В цепь сочетаются снова
Первоначальные звенья.
Там в беспристрастном эфире
Взвешены сущности наши –
Брошены звездные гири
На задрожавшие чаши;
И в ликованьи предела
Есть упоение жизни:
Воспоминание тела
О неизменной отчизне.
В то же время ему понятна и непроницаемость грани миров для большинства людей, так же как и невозможность для себя полностью переродиться в пределах этой жизни, приблизиться к ощущаемому идеалу:
Что расскажу я о вечных,
Заочных, заоблачных странах:
Весь я в порывах конечных,
В соблазнах, изменах и ранах.
Выбор мой труден и беден.
И тусклый простор безучастен.
Стыну – и взор мой победен.
И круг мой обыденный страстен.
Постепенно круг интересов поэта расширяется. Немалое место занимает живое ощущение непрерывности исторического и культурного потока, в котором у Мандельштама были свои излюбленные, особенно ему созвучные области. Было особое чувство родства России и Европы, ощущение античных корней культуры всего Средиземноморья (это сближало его с Волошиным). Близок был русский 18 век, с его культурой, испытавшей мощное вливание европейских традиций; допушкинская поэзия, обогатившая язык Мандельштама своеобразием архаически-патетических оборотов.
Начавшуюся мировую войну поэт воспринял, подобно Волошину, как выход на свет скрытых трансфизических сил, как мистериальное действо, одно из многих, складывающих на протяжении веков картину европейской истории.
Послереволюционное творчество Мандельштама идет несколькими параллельными руслами. Продолжается линия стихов, выстраивающих трансфизические модели материи и пространства, истории и творчества. Они бывают весьма сложны для восприятия, необычны по языку, реализующему неповторимое ассоциативное строение авторской мысли. Одновременно с обращениями вглубь, поэзия Мандельштама так же остро реагировала на окружающую его жизнь, отражала дисгармонию существования мыслящего человека. Иногда поэт старался убедить себя в закономерности и прогрессивности всего происходящего, найти свое прочное место в современном раскладе жизни. Но на смену этим попыткам каждый раз приходили моменты отрезвления и ужаса, рождались картины какой-то роковой духовной искалеченности, торжества всеобъемлющего и неуловимого зла.
Силой, удерживающей в человеке высоту духа, оставалась, в представлении Мандельштама, его приобщенность к мировой культуре. Атмосфера духовных исканий; сложность, индивидуальная и историческая обусловленность художественных направлений; примеры личностей творцов, в любой обстановке сохранявших независимость и жизнелюбие – мысленное возвращение ко всему этому, поэтическая разработка этих сюжетов продолжали оставаться надежным ориентиром, оберегали внутреннее здоровье. Оставалась вера в конечную светлость человеческой природы, в созидающую силу накопленных человечеством духовных богатств, которая рано или поздно выведет историю на разумный и гармоничный путь:
Любезный Ариост, быть может, век пройдет –
В одно широкое и братское лазорье
Сольем твою лазурь и наше черноморье.
…И мы бывали там. И мы там пили мед…
