Памяти друга
30 августа ушел из жизни мой близкий друг Володя Лисовой. За день до этого он участвовал в дистанционном собрании кафедры, мы обсуждали текущие дела, строили планы на будущее. Собирались через несколько дней поздравить Володю с семидесятилетием.
Как неожиданно может оборваться то, что представлялось привычным и неизменным! И вместо совместных дел, которые мы с Володей уже наметили, я теперь пишу воспоминания – о нем, о прошедших добрых временах и немного о себе. Может быть, невольно получится о себе больше, чем полагается в этой ситуации. Но трудно разделить на отдельные нити целостный поток жизни, а три четверти моей жизни прошли параллельно с ним.
Ровно пятьдесят лет назад я начал учиться в Мерзляковке – так называют музыкальное училище при Консерватории, находящееся вблизи Никитских ворот, в Мерзляковском переулке. Учились, присматривались друг к другу. По коридорам ходил молчаливый, в себя погруженный студент – видно, что сильно близорукий, с брайлевским планшетом в руках, на несколько лет старше всех нас (а когда нам пятнадцать, эти несколько лет значат очень много). Наверное, с четвертого курса. Оказалось, нет – Лисовой со второго. Потом он пропал из видимости, а через некоторое время оказался среди нас, вернувшись из академки.
Что я могу о нем вспомнить в эти первые училищные годы? Не так много. Как сидел на лекциях у Екатерины Михайловны (о ней, и намного подробнее – в другой раз), и слышно было, как он ритмично протыкает иглой плотную брайлевскую бумагу. Как по воскресеньям ездил со всеми на экскурсии по подмосковным усадьбам и монастырям, организуемые Екатериной Михайловной вместе со своей знакомой, которая нас там учила азам архитектурных стилей, рассказывала байки из жизни художников и скульпторов. Были один раз (кажется, поздней осенью) на даче у известного скульптора Олега Иконникова, бродили по большому участку с десятками гипсовых и мраморных работ.
Постепенно Володя стал всё чаще обращаться ко мне, сначала по каким-то музыкальным вопросам, а потом началось и обыкновенное дружеское общение. Почему именно со мной? Оттого, наверное, что все остальные уже давно сгруппировались в свои небольшие кружки, а я оставался сам по себе, неразговорчивый и стеснительный. Мы как-то естественно нашли общий язык, хотя и тогда, и позднее нередко расходились во вкусах и суждениях. Но никогда не спорили, пытаясь друг друга переубедить.
Каковы были наши музыкальные предпочтения, наши мысли о профессиональном будущем? Не помню, чтобы я об этом говорил с ним или с кем-нибудь еще. У многих всё только формировалось, определялось. А кто определился – держал пока свои планы при себе. У нас не было обычая этим делиться.
В 1980 году мы с Володей поступили в Консерваторию (оба – со второго захода). Тогда и началось наше более тесное общение, хотя учились мы на разных отделениях (я на композиторском, а Володя на музыковедческом).
По два-три раза за лето мы вдвоем на несколько дней отправлялись в путешествие, на теплоходе по Оке, Волге или куда-нибудь на поезде. Как-то долго бродили по Рязани, опоздали на теплоход и догоняли его на моторке. Самым экстремальным был наш путь от какого-то полустанка к Архангельску, мы тогда светлой ночью проехали около сотни километров на товарняке, при этом почти висели между его вагонами.
Тогда, не ограничены во времени, мы вели уже вполне доверительные длинные разговоры. Один раз я заикнулся о том, что раньше, в училище, вел дневники. И в следующее небольшое путешествие я уже взял с собой несколько толстых тетрадей, и читал Володе фрагменты.
Эти дневники в свое время были мне нужны для какого-то структурирования своего внутреннего пространства. В них наблюдения и личные переживания соседствовали с экзотическими творческими грезами, вряд ли осуществимыми на земном плане. Я тогда был способен встать в четыре утра, чтобы перед уходом на занятия записать впечатления и мысли предыдущего дня. Сегодня эти тетради мне больше не нужны, они задвинуты на самые дальние полки шкафов и когда-нибудь я их уничтожу. Но во время тех путешествий (к тому времени я уже эти дневники не вел, и последние записи там были трех-четырехлетней давности) всё было еще для меня актуально. Никому другому я их и не думал показывать, а Володе стал читать десятками страниц. И личные откровения, местами рискованные, и многостраничные картины природы. И труднопонимаемые пассажи, которые нужно было, отрываясь от тетрадей, пространно объяснять, заполнять лакуны между пунктирами слов, чтобы становилась понятной цепочка ассоциаций, связующая мои внутренние ощущения с образами внешнего мира.
Я, кажется, совершенно не замечал, что моя предельная открытость была односторонней. Или же видел эту ситуацию как естественную. Просто всё тогда сошлось: у меня в единственный раз появилась возможность открыто словесно высказывать свои ощущения и мысли. А что у него? Может быть, какая-то нехватка ярких впечатлений в собственной жизни вынуждала его восполнять это чужим опытом. Или ему органически было присуще вживаться в мир другого человека, в строй его чувств. Володя всегда слушал меня внимательно, многое, очевидно, запоминал. И знал наизусть не только события, о которых я рассказывал, но и какие-то внутренние структуры моих мыслей, моих образных ассоциаций. О себе же, о внешних фактах своей жизни он говорил редко, о внутренних – никогда.
В конце каждого августа, по окончании очередной экспедиции (я в них участвовал и после консерватории, до 1990 года), мы обязательно целый день или два посвящали моим рассказам о приключениях прошедшего месяца. Это было уникальное для консерваторской практики совмещение жанров фольклорной экспедиции с байдарочным походом – по верхней Волге, Меже, Торопе, верхней Западной Двине. «И это называется экспедиция!» – так, узнав про первый такой наш опыт, сказала Наталья Николаевна Гилярова, то ли в действительности, то ли апокрифически мы ей эту фразу приписывали и потом много раз между собой повторяли. И действительно, там было и романтично, и весело, а несказанно прекрасная природа и наш походный быт гармонировали с песнями, которые мы в обилии записывали и которые потом – уже нашими молодыми голосами – звучали у костра.
И вот, вернувшись, я обо всем этом рассказывал Володе. Конечно, воспоминания были немного литературно приукрашены ради яркости и веселья. И это всё тоже откладывалось в его памяти. Спустя много лет он мог неожиданно спросить меня: Жень, а ты помнишь, как Мишка Горшков палатку поджег? Спрашивал так, как будто это было нашим общим воспоминанием, хотя Володя, конечно, ничего этого не видел, как никогда не видал и самого Горшкова.
А среди учебного года, когда один из дней недели у нас обязательно был свободным, мы его отдавали походам по кинотеатрам, посещая в разных концах города иногда до четырех сеансов в день. В Москве в это время, помимо «Иллюзиона» и «Повторки», появилось около десятка так называемых клубных кинотеатров, где в небольших и почти всегда полупустых залах можно было смотреть классику, нашу и зарубежную. Некоторые из этих залов теперь отданы театрам: театру Камбуровой, Куклачева, театру-мастерской Фоменко. Два кинозала находились внутри здания стадиона в Лужниках; не знаю, есть ли они теперь, когда Лужники отстроили заново.
В этих клубных кинотеатрах временами перед сеансами проходили встречи с режиссерами, артистами и киноведами. Изредка летом мы попадали и на показы московского кинофестиваля. Кого мы только за это время не видели: Артура Пелешана, Миклуша Янчо, Кайдановского, Чурикову, Р. Быкова, Смоктуновского, Терехову, Абдрашитова, Соловьева, Янковского, Абуладзе... Всех не припомнишь.
Теперь мне снова придется поподробнее рассказать о себе. Но это нужно для понимания целого. Импульсом к моему серьезному интересу к кинематографу стала книга Мананы Андрониковой «Портрет. От наскальных рисунков до звукового фильма», когда-то подаренная мне на день рождения. Из нее я впервые узнал об Урусевском, о его операторских экспериментах, понял, что кинематограф – естественный продолжатель всех старших искусств. Именно в кино я научился оценивать композицию кадра, движение камеры, выразительность цвета. А потом и глядя на окружающее, на природу, я стал на них примерять ракурсы Урусевского, бесконечное движение Янчо, композиции и фактуры Тарковского. И только позднее с этими навыками смотрения я стал осваивать искусство живописи.
Мы с Володей обсуждали фильмы насколько могли профессионально, особый акцент делая на визуальной их стороне. И на том, как в отдельные, лучшие моменты фильмов достигается высокий синтез искусств, всё работает на одну задачу: ритм, монтажный и внутрикадровый, звуковая атмосфера, цвет, движение камеры, точные актерские интонации.
Иногда я замечал (но не удивлялся), как Володя говорит почти моими словами, обращает внимание на те же малозаметные, вроде бы, моменты. Но это не было, конечно, недостатком собственных суждений. Это, видимо, всё то же естественно ему присущее умение перевоплощаться в собеседника, смотреть его глазами, говорить о предмете его интересов и его языком. И было видно, что в нем постоянно идет какая-то внутренняя работа, только по-прежнему в свой мир он никого не впускал.
Только после консерватории я узнал о том, что направлением его деятельности стало изучение этнической музыки разных регионов мира. Сначала в центре внимания Володи была Индия. Позднее его интересами целиком и уже навсегда завладела Центральная Америка.
В 1988 году в Москве прошел грандиозный фестиваль индийской культуры, и Володя, тогда уже вошедший в профессиональное сообщество индологов, участвовал в его организации. Познакомился с самым знаменитым тогда индийским музыкантом Рави Шанкаром – тем самым, чья виртуозная игра положила начало всемирному интересу к индийской музыкальной традиции. Про это знакомство я узнал много позднее, из беседы, записанной уже для Замка. А тогда Володя водил меня на этнические концерты в Дом композиторов, Музей музыкальной культуры, на гала-концерт в Кремлевский дворец.
В последующие лет десять мы с ним общались не часто. У каждого из нас уже была своя жизнь, своя семья, работа. Виделись редко, уже не помню по каким поводам.
Но неизменно – раз в год в гостях у Екатерины Михайловны Царевой, за большим столом в комнате, стены которой выкрашены краской интенсивного темно-синего цвета, называемой ультрамарином (почему так – об этом тоже в другой раз). Я думаю, что за много лет ее преподавания именно наш курс был ей особенно дорог. Во всяком случае, вопреки заведенному правилу, по которому она всегда читала музыкальную литературу на первом и втором курсах, у нас Екатерина Михайловна пожелала вести все четыре года. И это четырехлетнее общение с ней стало определяющим для формирования каждого из нас.
Эти ежегодные встречи были поначалу многолюдными и шумными, потом они становились всё более камерными. Кто-то был далеко, кто-то занят неотложными делами, а кто-то ушел от нас навсегда, совсем молодым. Так, весельчак Андрюша Кондрашин, сын великого дирижера, парень всячески талантливый, но так, кажется, и не нашедший своего настоящего призвания, однажды летом приехал к своему товарищу на дачу, играл с ним в теннис, и вдруг, не сделав очередного удара, упал замертво...
Жизнь продолжалась.
Когда я в течение трех лет общался с Аллой Александровной Андреевой, то в том небольшом кружке, который у нее в некоторые дни собирался (существовавшем параллельно со многими другими кружками, приходившими к ней в другие дни) сложилась традиция: отмечать свои дни рождения в ее доме. Высказал такое желание и я. Собралась небольшая компания: насколько помню, Игорь Чиндин, Федя Синельников, Мария Котова, а из приглашенных мною – Володя и, кажется, Марина Успенская. Собственно, только их двоих я и мог пригласить, других сколько-нибудь доверительных друзей у меня не было. Помню как Володя пел поздравительные вирши на мелодию из оперетты Кальмана, Алла Александровна подпевала.
В это же примерно время Володя рекомендовал меня на работу в институт, незадолго до этого возникший, где объединились факультеты музыкальный, театральный и художественный. С тех пор мы больше двадцати лет работали на одной кафедре. Пересекались не так часто, дни наших занятий не совпадали. Только на каких-то общих мероприятиях, на конференциях и во время приемных экзаменов. Или иногда, если раз в месяц-другой мне нужно было приехать в институт не в свой рабочий день – тогда я заглядывал к нему в аудиторию. Видел, как он умеет после лекции дружески, почти по-родственному общаться со студентами. У брайлистов, которые составляют некоторую часть наших студентов, свое особое, довольно тесное сообщество, и Володя там вращался с детства. Но он находил особый контакт не только с брайлистами. Похоже, что их взросление, их личные переживания, как когда-то мои, были ему понятны, интересны и так же входили естественно в его мир.
Мы с Володей перекидывались несколькими фразами в перерыве между занятиями, а иногда, вечером, оставались в аудитории надолго. Я играл свои фортепианные вещи, рассказывал о новостях Замка, показывал на ноутбуке работы художников из нашей Галереи, в том числе свои композиции. Его комментарии были иногда парадоксальными и всегда очень личностными, в них было видно постоянно происходившее в нем движение образов и понятий.
По рисункам из книги, которую он мне приносил, я сделал альбом по индейским орнаментам. Один раз в реальном времени показал, как из простого орнаментального узора постепенно вырастает нечто выразительное (заготовка, которая потом требовала уже на большом компьютере доработки цвета и фактуры).
В душе Володя оставался всё тем же студентом, в чем-то наивным и непосредственным. Готов был с почти детским любопытством расспрашивать о моих делах; мы часто и весело вспоминали наши давние приключения. О себе по-прежнему говорил немного.
А ему теперь было что рассказать. Про экспедиции в Мексике и Гватемале. Про то, как он собирал материалы о старинных и этнических инструментах в музеях и библиотеках Франции, Австрии, Бельгии, Испании, Португалии, Гватемалы, Гондураса. Обо всём этом я узнавал позднее, из его выступлений на конференциях и из кафедральных отчетов. Сам он много не рассказывал, только иногда – про общение с латиноамериканскими композиторами и учеными, про наблюдаемые им особенности менталитета в других странах.
Теперь по-настоящему развернулась его научная деятельность. Он опубликовал больше сотни работ по этнической культуре и современной музыке Центральной Америки, по музыкальной археологии (изучение и реставрация этнических музыкальных инструментов). Защитил диссертацию, написал несколько учебных пособий по этим темам. На подходе была докторская.
В институте (потом он превратился в академию, а Володя стоял у самых его истоков) помимо дисциплин, которые всегда есть в музыкальных вузах, он вел и несколько авторских курсов, им самим разработанных.
Один из них был посвящен этническим культурам разных регионов планеты. Володя рассказывал о том, как в каждом народе формируется свое слышание мира, его определяет ландшафт, звуки окружающей природы; как формируется фонетика и синтаксис языка этого народа, формы обрядового поведения и быт – всё это и отражается потом в структурах, жанрах и тембровом облике народной музыки. Говорил о том, как древние заклинания и молитвы, изгоняемые католическими миссионерами, всё же сохранялись в памяти народов, передавались через века – через рисунок и ритмы инструментальных мелодий. О том, что композиторы новых возникающих национальных школ имеют в своем распоряжении весь опыт предшественников, ранее преображавших фольклорные источники в своих произведениях – и филигранного мастера Римского-Корсакова, и неслыханно новаторского в свое время Стравинского, и последующих авторов неофольклорного направления, и изобретателей новейших музыкальных концепций и техник (а о современных техниках у Володи тоже был свой авторский курс). Что каждый из них может выбрать из этого богатства то, что ближе национальному менталитету, и будущие поколения, наверное, увидят десятки расцветших композиторских школ на всех континентах.
Это музыкальное путешествие начиналось с Южной Азии (Индия, Пакистан, Афганистан), далее шло через Юго-восточную Азию (Индонезия, Вьетнам, Камбоджа, Лаос), Дальний Восток (Китай, Корея, Япония, Филиппины), Австралию и Океанию. И наконец – с уникальным знанием материала и живыми личными впечатлениями – Володя рассказывал о Мексике, Центральной и Южной Америке. И всё это со звучащими примерами, иногда и с игрой на этнических инструментах из его коллекции. Подобного лекционного цикла больше не услышит никто и нигде.
Почти каждый раз в начале июля, по окончании приемных экзаменов, где мы с Володей трудились несколько дней с утра до вечера, он мне предлагал найти время, отправиться вдвоем (а может быть, и с семьями) в новое путешествие, по рекам или как-нибудь еще. Говорил так и нынешним летом. Но ни разу не сложилось. Были у нас планы и на эту осень: побывать в гостях у Павла Демиденко, у Сергея Потапова. Володя готов был высказаться подробно и глубоко об их картинах, которые уже знал по моим фотографиям.
Так вот и протекала наша жизнь – параллельными, но разными дорогами. Мы и изначально были разными. Володя – что называется, интеллигент в первом поколении, его родители были вполне простыми людьми (я их один раз видел, еще в училищные времена, когда как-то в июне после экзамена, который я сдал неважно и был сильно расстроен, Володя позвал меня к себе в гости в подмосковный поселок). Я – во втором поколении. Для него всегда была важна православная церковь, он принимал участие в жизни одного из московских приходов, много лет вел занятия в воскресной школе, пел в церковном хоре. Я же от церкви всегда был далек. Володя реализовал себя в академической науке, стал серьезным исследователем, выступлений которого ждали на многих международных конференциях. А меня жизнь вела – иногда в согласии с моими желаниями, иногда вопреки им – всё время в сторону от общепринятых карьерных путей, и в итоге я не прибился ни к каким профессиональным сообществам, стал свои силы отдавать чему-то с трудом определяемому в категориях привычных жанров и профессиональных занятий.
Но и в Володе жил свободный художник, только стал проявлять себя не сразу. В последние лет двадцать он сочинил несколько детских мюзиклов и ставил их ежегодно со школьниками – не в музыкальной школе, а в обычной, общеобразовательной. В них в авторизованной форме разворачивались сказочные сюжеты – Огниво, Снежная королева, Руслан и Людмила, Синяя птица, Аленький цветочек, всего их было около двух десятков. Дети увлеченно работали над постановками, их родители помогали с изготовлением костюмов и декораций. Еще были чисто танцевальные спектакли по мексиканским и перуанским мифам.
А уже совсем недавно Володя, его жена Лина Алпатова и художница Елизавета Оводова вместе сделали и издали крохотными тиражами несколько небольших книжек. Это – то, что называется книгой художника, когда один автор или небольшая группа создают книгу как предмет искусства, художественное изделие, где в единый поток образов соединяются слова, линии, краски. Персонажи одной из этих книг – музыкальные инструменты, и современные, и старинные, давно забытые. В изящной графике возле рыцарских замков или в ренессансных интерьерах изображены музыканты; их необычные инструменты прописаны с настоящим знанием предмета – художница изучала их в музейных коллекциях под руководством Володи. Инструменты – арфа, фидель, серпент, валторна, трумштайт – сами рассказывают о себе, о своей истории, своем характере.
В другой книге пространство страниц целиком заполнено вихрями морских волн, в них кружатся наяды и дельфины, птицы, парусники, морские звезды. И на их фоне – сочиненные Володей и Линой хокку о море, по красоте и неожиданности образов сравнимые с лучшими образцами японской лирики.
Увидев эти книги, я почувствовал, что это – разбег перед чем-то значительным. Наверное, назревал для него какой-то новый этап; столько лет впитывавший впечатления жизни, и собственной, и других людей, он теперь уже сам готов был одарить нас серьезными, зрелыми плодами своего творчества.
И невозможно теперь поверить, что творческий импульс, движущий человеком, может с его уходом остановиться. Конечно же, продолжаются теперь и его мысль, и его искусство, нужна только большая внимательность и чуткость, чтобы это расслышать.
