Мы хотели жить, а не быть «перегноем» времени…
Я буду говорить о себе. Поэзия (судьба) Якова Рокитянского – это и обо мне. И если читатель узнаёт себя в стихах другого человека – это и есть Встреча. И ради такой Встречи пишутся все стихи на свете; именно через такую Встречу искусство осуществляет своё предназначение в мире – и так творится Язык, то
личное общее, что вопреки всеобщей энтропии
живёт и сопротивляется общим местам, какими бы «успешными» они ни были внешне. И Встреча происходит, если ей суждено, вне зависимости от рамок физической жизни.
Стихи Якова Рокитянского меня погрузили в атмосферу того времени, когда и меня самого «накрыла» поэзия – неожиданно и для меня, и для окружающих; и навсегда, как оказалось… Мы почти ровесники: Яков 1964 г.р., а я 1967. Я тоже «не желал (не мог?) привычно следовать стереотипам старого мышления и рифмованного ямбического стихосложения». Думаю, в этом проявлялся и дух, и ритм самого времени. Тогда нами все эти формальные эксперименты не воспринимались экспериментами, но были естественней для дыхания и для души, чем классические размеры. В этих изломанных и рваных ритмах отражалось не просто время в социальном смысле, но сам дух слома эпох. Не только советская действительность дала смертельную трещину, но – вся мировая культура… Это был не конец СССР, а конец гуманизма. Где-то на горизонте уже появились первые неявные контуры Новой Эры, но до неё лежали десятилетия пустоты и одиночества…
Мы, конечно, тогда, в конце 80-х, ещё не думали такими категориями, не могли представить всю безысходную длительность этого тектонического культурного сдвига. Не знали, что такое «перевёрнутая пирамида качества в культуре» и что нам доведётся прожить в ней всю жизнь… Или большую часть жизни (перевёрнутая пирамида уже покачнулась и начала падать). Мы хотели жить, а не быть «перегноем» времени, когда всё старое уже мертво, а новое ещё не дало видимых всходов.
В поэтике Якова Рокитянского, при всей её необычности, слышен не только ритм самого времени, но и типичность изломанной судьбы нашего поколения – весь
трагизм её будущего. Если, конечно, трагизм бывает типичным. Поэт, если он поэт, а не только версификатор, пишет не стихи, а судьбу – и так,
как она того требует, а не он хочет. Интересно сравнить формальные новшества футуристов начала 20-го века и трагический излом поэзии его конца. Здесь можно увидеть те же сходства и те же различия, что и в рождении, и в смерти любого организма. Это переходное состояние, но для человека, волею судеб погружённого в него, смерть становится длиною в жизнь.
Поэзия – как и настоящая любовь – находит тебя (или на тебя)
сама. Здесь не в формальных качествах дело, а в чём-то иррациональном, не поддающемся логике. Настоящие стихи нельзя пересказать другими словами, всё не то будет и не о том. Нельзя вообще сказать – о чём они... Поэзия – это не мысли и чувства, которые почему-то нуждаются в «красивых одёжках», и тем более – не сами эти одёжки. Это некая целостность, которая находит человека для своего отображения в мире, используя все его мысли, чувства, навыки, саму его жизнь как материал для своего воплощения. Когда «потребует поэта к священной жертве Аполлон», а до того – «среди детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он»... Ну, и кому какое дело до этих наших ничтожных мыслей и чувств? Почему они кому-то должны быть интересны? Они становятся интересны только тогда, когда за ними стоит Она, Поэзия. Или – Муза, по старинке… Поэзия всегда Откровение. Разное по масштабу, но Откровение. Нет Откровения – нет и поэзии.
Свои же стихи раскрываются для тебя самого спустя десятки лет. И столбенеешь... Особенно, когда сбываются они в жизни, буквально – до мелочей, до нюансов. НЕ САМ. Или по Цветаевой: «Боже, за что мне сие? И задохнуться от счастья..» А когда – только техника (набил руку) и сам знаешь, что пишешь и о чём, когда можешь и так, и сяк, и всё понятно (и тебе, и читателю) – это не поэзия. Это хобби, занятие стихотворчеством, которому, по большому счёту, можно научить любого (при должном старании). Поэзия – это то, чему нельзя научить. Разве можно научить любви? Она должна тебя сама взять в оборот... А это боль, страдание, крест. И счастье... «на разрыв аорты»...
В 80-е годы ещё можно было дождаться откликов, рецензий. Ещё люди читали толстые журналы… Поистине трагический разрыв в культуре, искалечивший судьбы «тех, кто способен любить», произошёл не во времена советской эпохи, хотя можно увидеть в нём перекличку «
с судьбой советского страдальца, поэта и писателя Венички Ерофеева, музей которого недавно открыт в городе Кировске Мурманской области. Оба они были подвержены человеческим слабостям, столь характерным для российской интеллигенции, и творили в состоянии творческого накала, примерно в одно время социальных издевательств политической элиты над российским народом». Это ещё было «зависеть от царя», а впереди лежали времена, когда пришлось «зависеть от народа» – и последнее испытание оказалось тяжелее для поэта.
Тотальное равнодушие, глухота суетности положили конец печатному слову. Никто больше не читал журналов, издаваться стало бессмысленным. Продолжали (и продолжают по сей день) работать «ярмарки тщеславия», где печатают и читают (если читают ещё) друг друга различные члены всевозможных «союзов писателей», получают какие-то гранты, какие-то награды в конкурсах и т.п. Но путь к читателю у них уже закрыт. Если не навсегда, то очень надолго.
Я помню эту безысходность 90-х, когда никаких надежд на Встречу с читателем не осталось – и никакого просвета впереди. Эти годы и поломали большинство судеб тех людей, кого призвала поэзия в 80-е. И песня Цоя «Последний герой», который через посвящение Талькова, упоминается во Вступительном слове, обретает
буквальный смысл. Мы пришли после «последнего героя»… И лишь с появлением Интернета (через 10 с лишним лет) стали приоткрываться хоть какие-то окошки для связи. Но читатель был уже убит. Зато появились тысячи пушущих, и это уже пришло другое время... Пишущим стихи помогают жить, и ничего в том дурного нет. Только вот поэту стихи если и помогают, то умирать...
Я немало и сил, и лет уделил позже анализу тех ритмов, которые творились тогда как бы сами собою. У каждого стихотворения – индивидуальный ритм, своя форма, ни на что не похожая. К слову, стихи Якова вовсе не верлибр, здесь рецензенты ошиблись. Верлибр, несмотря на свою
формальную свободу (или благодаря ей?), типичен, почти до безликости. А в такой поэтике, как у Якова Рокитянского, обострена до абсолютного накала, какой только возможен в поэзии, индивидуальность – и самой личности, и каждого стихотворения в отдельности. Да, это ни на кого не похожий, глубоко личный «поток сознания», своего рода «лирический дневник», но парадоксальным образом (впрочем, как и всегда в поэзии) личная судьба становится типичным срезом и времени, и культуры, и нашей истории. И потому личное – через поэзию – делается близким многим душам, пережившим схожие сломы и крушения своих надежд.
В такой ритмике, как у Якова, жить нельзя. В ней можно только умирать. Писать в этих ритмах можно год, два, три… Больше не выдержишь. Это ритмы смерти, а не жизни. Но поэт не выбирает свой ритм – поэзия выпевается в нём только так, как естественно для неё в определённом времени и состоянии культуры. Поэт не может иначе. Не случайно и закончились стихи у Якова с началом 90-х. Прежние ритмы уже не звучали, они были органичны только для очень кратного периода в культуре. А новые лежали уже не вокруг (вокруг – простёрлась глухота и «рыночная пустыня»), а в подземных культурных токах, среди её незримых корней.
Меня спасла котельная, где я мог сутками уединяться и отключаться от текущего, погружаться во вневременную жизнь, в книги и размышления. Но большинство из тех пылких натур, с которыми я общался «на почве поэзии» в конце 80-х, были сломлены – либо бросили вообще «это дело», либо сгорели. А превратить в хобби «занятия поэзией» поэт не может – это выше сил человеческих. Поэзия не соглашается на роль «девочки по вызову» – и найдёт способ постоять за себя, если человек попытается такую роль ей навязать. Полный разрыв отношений – единственный исход, совместимый с жизнью.
Изломали наши судьбы (порвали их ритмы) вовсе не советские «издевательства политической элиты над российским народом», а духовное переформатирование самого народа и его последующая глухота в 90-е и нулевые. Наше поколение, пришедшее после «последних героев», не нашло «место подвигу». Все нынешние «союзы писателей» – это даже не фарс после трагедии, но абсолютная пустота. А культура, как и природа, пустоты не терпит…
С годами я оценил свободу классических строгих размеров, да и ритм самого времени стал иным. Но и тот опыт никуда не делся, он как бы ушёл внутрь, в «содержание»; хотя до сих пор я люблю и ритмические «сбои», индивидуализацию формы, но,
по возможности, незаметную для неопытного слуха… Культура возрождается только возвращением к традициям (так было во все времена). Впереди нас ждёт, на мой взгляд, не буйство новых форм, а ренессанс классических. И только когда организм культуры вернётся в естественное состояние (станет с головы на ноги), тогда в нём начнут прорастать зёрна новых форм, Новой Эпохи.
А мы оказались между эпохами, наши всходы были не ко времени, они были обречены и стали «перегноем» будущего. Но кто-то должен был заполнить собою эту пустоту, длиною в несколько десятилетий. Казалось, она будет короче… Не получилось, не срослось. Поэт не выбирает ритмы своего времени, как и длительность своей поэтической жизни. А жизнь человека, в котором завёлся поэт, для Поэзии – только «красная глина».
В 2005-м году (после шести лет молчания) я написал одно стихотворение – о «крайнем угле» пришедших после «последнего героя». Уже в других ритмах, но прежние «рваные ритмы» вошли своими соками в плоть и кровь этих стихов и без них они бы никогда не родились. Ими я и закончу свой
автобиографический отклик на поэзию-судьбу Якова Рокитянского. Это и моя судьба тоже… Наша общая...
***
И прячутся поспешно в уголки,
И выбегают из углов угланы. МандельштамВ диком мире расчисленных линий
крайний угол нашёлся для зренья:
вечный сор, словно небо излишний,
заметает в него гончар-время.
Эта красная глина чревата
то стихами, то войнами. Только
синий строй наш стихает: солдаты
растворяются солнечной солью
в чёрной памяти звёздного моря,
как в крови неродившихся песен.
Ночь глазами кошачьими смотрит,
паутину бессонниц развесив,
всё считает – кому чего стоит…
Крайний угол не тело – не тесен!
Эта красная глина как тесто,
заметает нас времени веник:
есть углы, где дышать интересно,
где нет страха, ни зрелищ, ни денег.
Мы такого там неба намесим! –
и за словом в карман не полезем:
в глубине голубиной для смеха
в планах века таится прореха,
где живое живым не помеха.
февр.2005
