О мифологическом и мифическом
Затрону только самое главное, как это я понимаю. Итак, вопрос:
способен ли человек вообще не только описывать, но и воспринимать какую-либо реальность (не только духовную) вне того или иного мифа, то есть той или иной картины мира, каковая есть стройная система образов и символов, способ описания реальности, способ структурирования хаоса событий в тот или иной осмысленный космос? В самой такой постановке вопроса уже содержится вполне определённая философская установка, исходное категориальное структурирование на базе новоевропейской субъект-объектной парадигмы
S-К-O, где, с одной стороны, есть человек (субъект
S), с другой - реальность мира (объект
O), и есть посредствующее звено (картина мира
К), посредством которой человек как отражает реальность, так и структурирует её. Разница лишь в трактовке этого посредствующего
К, в постулировании его сути. В классическом кантианстве таковым посредствующим звеном выступало трансцендентальное
Т - априорные формы (пространство, время, категории рассудка и т.д.), структурирующие данный субъекту
S мир явлений
О изначальным, доопытным образом: по формуле
S-Т-О. В классическом марксизме роль посредствующего звена играла материальная практика
П, на основе которой создаётся картина мира: по формуле
S-П-О. В неокантианстве Кассирера роль универсального посредствующего звена играл символ
С, на чём строится его философия символических форм: по формуле
S-С-О. И отсюда уже лишь шаг до постулирования универсальности мифа
М (т.е. до
S-М-О), где миф и есть та картина мира, которую человек считает реальностью. Новоевропейская субъект-объектная парадигма (ныне пронизывающая и науку, и искусство, и вообще светскую культуру) имеет, конечно, свои сильные стороны - на ней базируется вся современная техническая цивилизация. Но оборотной стороной этой силы является неизбежный релятивизм (и гносеологический, и этический и вообще культурный), ведущий в гибельную пропасть. Ведь если человек никогда не имеет дела с самой реальностью (вещностью) как таковой, а всегда лишь с картиной реальности, которую он и считает реальностью, то приемлемы любые способы структурирования хаоса событий в тот или иной осмысленный космос - всё зависит лишь от утилитарных задач и целей: от того, какой именно космос человек считает осмысленным и хочет для себя иметь. При этом "утилитарный" - в широком смысле слова: как практически достигаемый и реализуемый идеал. Для одних идеалом является общественное производство человеческой жизни, где свободное развитие каждого является условием свободного развития всех (коммунизм), для других - безусловная свобода человеческих индивидов, где свобода одного ограничивается лишь свободой другого (либерализм), для третьих - нация как высшая ценность и гармоническое воплощение народности в собственной государственности среди других национально-государственных образований мира (национализм), для четвёртых - всемирное безгосударственное братство народов, гармонизируемое неким общим этическим авторитетом (анархизм) и т.п. Однако все эти картины мира - тоже не мифы, а идеологии, со своими (идеологическими) законами функционирования. Причём, идеология с равным успехом может функционировать и в режиме демифологизации, и в режиме ремифологизации - мифы в ней в любом случае имеют подчинённое значение и играют локальные роли. А вот что касается ремифологизации, то она в последние полтора столетия распространяется в культуре прежде всего через искусство, функционирующее по своим специфическим законам:
"
Возрождение общекультурного интереса к мифу приходится на конец 19 - нач. 20 вв., но оживление романтической традиции, сопровождавшееся новой волной мифологизирования, наметилось уже во второй половине 19 в. Кризис позитивизма, разочарование в метафизике и аналитических путях познания, идущая ещё от романтизма критика буржуазного мира как безгеройного и антиэстетического породили попытки вернуть «целостное», преобразующе волевое архаическое мироощущение, воплощённое в мифе. В культуре конца 19 в. возникают, особенно под влиянием Р. Вагнера и Ф. Ницше, «неомифологические» устремления. Весьма разнообразные по своим проявлениям, социальной и философской природе, они во многом сохраняют значение и для всей культуры 20 в... Обращение к мифологии в кон. 19 - нач. 20 вв. существенно отличается от романтического (хотя первоначально могло истолковываться как «неоромантизм»). Возникая на фоне реалистической традиции и позитивистского миросозерцания, оно всегда так или иначе (часто полемически) соотносится с этой традицией. Первоначально философской основой «неомифологических» поисков в искусстве были иррационализм, интуитивизм, отчасти - релятивизм и (особенно в России) пантеизм. Впоследствии «неомифологические» структуры и образы могли становиться языком для любых, в том числе и содержательно противоположных интуитивизму, художественных текстов. Одновременно, однако, перестраивался и сам этот язык, создавая различные, идеологически и эстетически весьма далёкие друг от друга направления внутри ориентированного на миф искусства... Модернистский мифологизм во многом порождён осознанием кризиса буржуазной культуры как кризиса цивилизации в целом. Он питался и романтическим бунтом против буржуазной «прозы», и страхом перед историческим будущим, отчасти и перед революционной ломкой устоявшегося, хотя и испытывающего кризисное состояние мира. Стремление выйти за социально-исторические и пространственно-временные рамки ради выявления «общечеловеческого» содержания («вечные» разрушительные или созидательные силы, вытекающие из природы человека, из общечеловеческих психологических и метафизических начал) было одним из моментов перехода от реализма 19 в. к искусству 20 в., а мифология в силу своей исконной символичности оказалась удобным языком описания вечных моделей личного и общественного поведения, неких сущностных законов социального и природного космоса... Соотношение мифологического и исторического в произведениях «неомифологического» искусства может быть самым различным - и количественно (от разбросанных в тексте отдельных образов-символов и параллелей, намекающих на возможность мифологической интерпретации изображаемого, до введения двух и более равноправных сюжетных линий: ср. «Мастер и Маргарита» М. А. Булгакова), и семантически. Однако ярко «неомифологических» произведений составляют такие, где миф выступает в функции языка - интерпретатора истории и современности, а эти последние играют роль того пёстрого и хаотического материала, который является объектом упорядочивающей интерпретации... Так «неомифологическое» произведение создаёт типичный для искусства 20 в. панмифологизм, уравнивая миф, художественный текст, а зачастую и отождествлённые с мифом исторические ситуации" (
Лотман Ю.М., Минц З.Г., Мелетинский Е.М. "Литература и мифы" - Мифы народов мира: Энциклопедия. М., 1980. Т. 1, с. 220-226).
Ныне подобный панмифологизм, провозглашающий мифом всё и вся, хоть и претендует на универсальность, но тоже локален. Главный его минус в том, что при таком подходе растворяется специфика собственно мифа (как определённого, интегрального по природе, способа соприкосновения именно с трансцендентной духовной реальностью), воплощённая в исторических формах мифологии. Отсюда следует неправомерность ставить знак равенства между понятиями "миф" и "картина мира".
Всякий миф есть картина мира, но не всякая картина мира есть миф. Базовым у человека является языковая картина мира, которую он воспринимает вместе с тем или иным естественным национальным языком и обычно (без специальной рефлексии) даже не осознаёт во всей полноте. Тем не менее уже этим каждому дана достаточно стройная система понятий образов и символов, готовый способ описания реальности и способ её структурирования. Как и сам язык, языковая картина мира интерсубъективна, а потому является необходимым и достаточным условием межчеловеческого взаимопонимания. Ничего собственно мифологического в такой языковой картине мира нет. И уже на этой основе есть научная картина мира, есть художественная картина мира, есть религиозная картина мира и т.д. В них используются самые разные языковые средства (специфические для каждой из сфер) и осуществляется разное отношение к реальности (специфика семантических отношений). Соответственно, наука, искусство, религия, философия, идеология и т.д., применительно к каждому конкретному человеку, различаются как личностными актами (философскими, религиозными, идеологическими и т.д. - о религиозных актах лучше всего, пожалуй, изложено Иваном Ильиным в "Аксиомах религиозного опыта"), так и типом рефлексии (см.
https://yadi.sk/i/SWoFpltk3Mw7dw). Сами же таковые акты в общем случае суть акты трансцендирования к некой метареальности - к некой внеличностной предметности через содержание этих актов: от трансцендирования к культурным универсалиям, от имманентных миру духовных уровней вплоть до уровня духовно-трансцендентного.
Различение дескриптивного и мифологического описания (если использовать термины Лотмана) - это уже несколько иная плоскость.
Мифологическое описание базируется на своих фундаментальных основаниях, каковые суть (как минимум):
а) номинационность
б) буквальность
в) саморепрезентативность
г) аксиологичность.То есть, когда те или иное слова (термины, образы, символы и т.п.) начинают фактически выступать в роли собственных имён, а способ описания предмета отождествляется с самим предметом, когда есть буквальное тождество означающего и означаемого, сопряжённое со смысложизненностью и потому самоценное - перед нами миф.
Миф, говоря словами Лосева - это конструкция, где идейная образность действительности дана вместе с самой действительностью, субстанциально отождествляясь с ней и выступая как развёрнутое имя или система имён. В этом плане миф - прямая противоположность художественной образности, метафоричности, поэтичности, аллегоричности и т.п., о чём хорошо сказано тем же Лосевым:
"
Яснее всего миф противопоставляется поэтической образности, берется ли эта последняя в самодовлеющем виде или в виде отражения какой-то другой, более реальной действительности, для которой она служит обобщением. Миф не есть ни сама художественная действительность, взятая в чистом виде, ни ее отражение. Миф отождествляет идейную образность вещей с вещами как таковыми, и отождествляет вполне субстанциально. Образцы древних мифологий трактуются существующими в своем подлинном виде, буквально так, как они сами сконструированы. Никакая фантастика, никакие чудовища, никакие чудеса, никакие магические операции не страшны для мифа. Наоборот, из них-то он и состоит. Тут уже море на самом деле и доподлинно улыбается, и не только улыбается, а еще и творит любые чудеса; и мифический субъект буквально верит во все эти мифологические объекты.
Разверните Гесиода. Хаос, Земля, Тартар, Эрос, порождение Землей из себя безбрачным путем Неба, вступление в брак Земли со своим сыном Небом, происхождение от этого брака титанов, циклопов, сторуких и т. д. и т. д., все это так буквально и мыслится существующим, как оно изображено в мифе. Это не метафоры и не типы. Но это и не аллегории, не олицетворения. Это просто живые существа особого типа, и больше ничего. Идейная образность, не лишаясь ни своей идейности, ни своего образного характера, прямо так и гипостазируется в буквальном виде".
Возьмём научную картину мира. Сама по себе
мифом она не является, ибо помимо определённых знаний о реальности содержит и знания о незнании (миф же знание о незнании не содержит, в принципе). Никому из учёных и в голову не придёт утверждать, что такая-то и такая-то теория описывает тот или иной фрагмент реальности буквально и абсолютно исчерпывающим образом. Но вот, допустим, некто прочитал про Хью Эверетта и проникся идеей, что всё буквально так и происходит: в каждый миг Вселенная расщепляется на бесчисленное множество параллельных миров, где реализуются разные возможности, в этих параллельных мирах у одних и тех же людей разные судьбы, и что это, дескать, "наука доказала". То есть, одна из интерпретаций (далеко не единственная и со своими минусами) квантовой механики начинает восприниматься как сама реальность, способ описания действительности буквально отождествляется с самой действительностью. А в основе такого отождествления кроется обстоятельство, что термин "
многомировая" берётся как имя собственное, где отношение имени и денотата не опосредовано каким-либо содержательным смысловым значением. Такова специфика имён собственных (ведь "дать определение", скажем, конкретному Ивану Ивановичу Иванову можно только остенсивно - указать: "это он", и никак иначе). Поэтому подобная научная мифология распространена, как правило, за пределами самой науки - среди людей, для коих неведомо (а потому и не существует) условно-опосредующее содержание научных терминов. Хотя даже в данном случае миф обеспечивает соприкосновения с некой метареальностью - с той, где бытует наука как часть человеческой культуры.
Особую роль миф играет в идеологии, где становящийся миф - первый этап её формирования. Любая идеология, любая идеологическая система возникает как становящийся миф, первоначально позиционирующий себя не в качестве системы, а в качестве простого отношения. Хрестоматийный пример хотя бы - коммунистическая идеология с её исходным постулатом: "
Коммунизм для нас не состояние, которое должно быть установлено, не идеал, с которым должна сообразоваться действительность. Мы называем коммунизмом действительное движение, которое преодолевает теперешнее состояние". Вместо слова "коммунизм" здесь с равным успехом можно поставить и "национализм", и "анархизм", и "социал-демократизм", и "либерализм", и т.п. - везде есть закономерный первый этап становящегося мифа. Причём, этот момент присутствует и впоследствии, в процессе функционирования идеологии на её зрелых стадиях, где мифы выполняют функции трансляторов базовых идеологем общественного сознания в сознание индивидуальное. Ведь мифология амбивалентна. С одной стороны, миф есть господство бессознательного над сознательным, целостного над частным, коллективного над индивидуальным, безликого над личностным. И вместе с тем миф есть сознательное в бессознательном, частное в целостном, индивидуальное в коллективном, личностное в безликом. Сила мифа, его притягательность - в его заведомой универсальности (ибо он сам себе реальность), в способности давать достаточно простые ответы на любые вопросы, даже ещё и до их появления. При этом особую роль обретает отношение к истории. Как говорится, кто контролирует прошлое, тот контролирует будущее. Или, говоря словами Теодора Лессинга, "
история есть вечно становящийся миф" как "
придание смысла бессмысленному" (Geschichte als Sinngebung des Sinnlosen). Поэтому когда более-менее явно обнаруживаются попытки мифологизации истории (вопреки историческим фактам) - это всегда симптом того, что подспудно осуществляется какое-то идеологическое охмурение. Ничего удивительного в этом, вообще-то, нет, и очередная общеевропейская (даже едва ли не общемировая) волна "переписывания истории" - явление идеологически вполне закономерное. Что, конечно, не делает его допустимым и не означает, что этому крайне пагубному процессу не следует противостоять. Как и тому (о чём выше уже говорилось), что с конца 19 и особенно с начала 20 века (на волне модернизма) возник и всё более набирает силу (ныне на волне уже постмодернизма) неомифологизм, перерастающий в панмифологизм - "всё есть миф". Эта тенденция (которой отчасти отдал дань и ранний Лосев) сродни квазинаучным попыткам избавиться от мифологического сознания, только наизнанку.
Однако мифы были бы вообще невозможны, если бы пласт мифологического сознания не наличествовал у каждого человека. Более того, почти треть своей жизни каждый человек (независимо от возраста) пребывает при полном доминировании мифологического сознания - можно сказать, живёт в мифах. Это так называемое ночное сознание, непосредственно проявляющееся в сновидениях (где всё буквально, по-своему реально и ничто не удивляет). В современных условиях мифологическая доминантность на уровне дневного сознания наиболее характерна для детского возраста, хотя из этого факта не следует, что сам пласт мифологического сознания является более ранней или более примитивной стадией. К примеру, индивидуальная человеческая память в своей неотрефлексированной обыденности тоже в изрядной степени мифологична, где воспоминания буквально отождествляются с воспоминаемым, а многое из прошлого в повседневной обыденности не вспоминается, остаётся латентным. Если бы человек вдруг вспомнил сразу абсолютно всё им прожитое и пережитое - это для него был бы ад (тем паче, если актуализировалась бы ещё и глубинная память, объяснение коей нередко ищут в идее реинкарнации, что лишь уводит в сторону от сути). Поэтому в земной своей жизни каждый человек есть, в том числе, носитель своего мифа о себе самом, хотя к этому отнюдь не сводится. Наконец, мифологический пласт сознания (в единстве с другими, в том числе с уровнем метасознания) является одним из важнейших компонентов любых творческих актов, человеческой креативности как таковой. Поэтическое озарение, научное прозрение, метафизическое умозрение, религиозное духовидение - словом, все познавательные способности человеческого существа так или иначе задействуют и этот пласт, хотя не только его, ибо дух человеческий целостен в каждом своём акте. Человеческое творчество, которое в своей глубинной основе всегда есть творение смыслов, и пред-мифологично, и пред-научно, и пред-образно и даже пред-вербально. Как и сами смыслы в актах их сотворения пред-вербальны, пред-образны, пред-мифологичны и т.д. - они вообще абсолютно совпадают с актами собственного творения, открывая вместе с тем просвет иного бытия, нежели они сами (какого именно иного бытия - это уже другой вопрос). Поэтически Даниил Андреев, к примеру, описал это так:
Узнал я грозные мгновения,
Крутую полночь в жизни сердца,
Когда чуть видимая дверца
Вдруг распахнется как врата,
И мир неслыханного Гения
Ворвется, плача и бушуя,
И станет прежний бог - ошую,
А одесную - полночь та.
Тайник, где бодрствуют праобразы
В глубиннейших слоях монады,
Где блещущие водопады
Кипят, невнятные уму, -
Вдруг разорвёт стальные обручи,
Расторгнет древние засовы,
И мир бездонный, странный, новый
Предстанет зренью твоему...
Но давит душу тьма подпольная,
Гнетет невысказанный опыт,
В ушах гудит нездешний топот,
Не наш буран, не наша тишь...
Пусть не вмещают ритмы дольние
Тех сфер блистанье и величье:
Прости мое косноязычье
И отзвук правды в нем услышь.А Василий Налимов тот же акт описал логико-математически:
"
Весь воспринимаемый нами эволюционирующий мир можно рассматривать как множество текстов... Тексты характеризуются дискретной (семиотической) и континуальной (семантической) составляющими. Семантика определяется вероятностно задаваемой структурой смыслов. Смыслы - это есть то, что делает знаковую систему текстом. Изначально все возможные смыслы мира как-то соотнесены с линейным континуумом Кантора - числовой осью m на которой в порядке возрастания их величин расположены все вещественные числа. Иными словами, смыслы мира спрессованы так, как спрессованы числа на действительной оси. Спрессованность смыслов - это не распакованный (непроявленный) Мир: семантический вакуум. Распаковывание (появление текстов) осуществляется вероятностной взвешиваемостью оси m: разным ее участкам приписывается разная мера. Метрика шкалы m предполагается изначально заданной и остающейся неизменной. Соответственно, семантика каждого конкретного текста задается своей функцией распределения (плотностью вероятности) - p(m)... В общем случае можно говорить о текстах, определяемых функцией распределения вероятности, задаваемой на многомерном пространстве... Функция p(m) оказывается тем окном, через которую нам дана возможность всматриваться в семантический мир... Изменение текста - его эволюция - связана со спонтанным появлением в некоей ситуации у фильтра p(у/m), мультипликативно взаимодействующего с исходной функцией p(m). Взаимодействие задается известной формулой Бейеса: p(m/у) = kp(m)p(y/m), где: p(m/у) - функция распределения, определяющая семантику нового текста, возникающего после эволюционного толчка у; k - константа нормировки. Формула Бейеса в нашем случае выступает как силлогизм: из двух посылок - p(m) и p(у/m) с необходимостью следует текст с новой семантикой p(m/у)".
Это два разных описания сути одного и того же акта на разных языках культуры - поэтическом и научном. У каждого из таких языков (в том числе и мифологического, и философского и т.д.) свои выразительные возможности, как и своё "
косноязычье" - своя ограниченность возможностей. Это взаимодополнительные, но принципиально разные языки, иначе некоторые из них были бы попросту излишними. К тому же взаимосвязь их отнюдь не линейна. Не всё то наука, что использует язык научного описания, не всё то миф, что пользуется мифологическим языком, не всё то философия, что использует философские термины, не всё то религия, что пытается говорить на религиозном языке... И наоборот, философия может использовать и научный язык, и язык мифологический, и язык литературно-художественных образов, не говоря уже о собственно философском языке. Трактат Сартра "Бытие и ничто" и его же роман "Тошнота" - это по смыслу одно и тоже, только на разных языках культуры. Равно как у Камю "Миф о Сизифе" - вовсе не миф. Тем более не миф художественная литература. Всем прекрасно известно, что на свете никогда не жили Евгений Онегин, Наташа Ростова да братья Карамазовы, что никогда не существовали реальные жизненные ситуации, в которых они действовали - между этими (и прочими) литературными персонажами, с одной стороны, и читателями - с другой, всеми хорошо осознаваемая дистанция условности (в то время как
миф буквален и безусловен, требует буквального понимания, иначе это не миф). Но вместе с тем литературно-художественные образы своим особым способом и своими особыми смыслами открывают недостижимое для других способов измерение бытия и соответствующий духовный опыт. В том числе не только на уровне социального бытия, но и на гораздо более фундаментальном онтологическом уровне. Признаться, меня просто поразил вот такой момент из "Капитана Брамы" (из части "Два мира"):
"
Дмитрий наслаждался неподвижностью. Телесная неподвижность давала ему незнакомое ранее ощущение покоя и внутренней силы, непередаваемое чувство единства со всем, что его окружало.
Он не был совсем неподвижным, он медленно рос. В движении роста проявляло себя неизменное стремление к Солнцу – высшей цели, высшему смыслу пути. Он видел Солнце как ослепительную, величественную сферу, заключающую в себе три равные сферы. Каждая из сфер вмещала в себя две остальные, сферы были совершенно различны и едины, одновременно. Каждая из них содержала в себе свой неповторимый блеск и являлась неразделимой частью целого. Рядом с Солнцем светили три яркие звезды, они будто венчали Солнце короной.
Дмитрий не только видел Солнце, он еще и слышал его. Каждая из сфер производила неповторимый, чудесный звук. Все вместе сливалось в величественную симфонию, не сравнимую ни с чем, ранее слышанным.
Дмитрий с трудом оторвал взгляд от Солнца и понял, что знает все о растущих вокруг него созданиях. Это знание не было выразимо словами, хотя и состояло из слов, звучащих от основания мира. Это знание склонило его в радостном поклоне перед величием и светоносной силой Серебряных Деревьев.
Дмитрий шел к Солнцу, и возрастал в любви к Матери-Земле. Чем ближе он был к светилу, тем сильнее чувствовал живительную прохладу Земли, Ее токи и силу. А вот движущиеся создания, ходящие на двух ногах или четырех лапах, он пока воспринимал с трудом, лишь улавливал их бледные, быстротекущие тени".
Дело в том, что когда-то (давно уже) привязалась одна мысль: а каково это деревьям всю жизнь пребывать в одном месте, когда "нельзя рябине к дубу перебраться" и т.п. Долго эта мысль не давала покоя - так захотелось понять, чем же и как у них и для них обеспечивается полнота бытия (а бытие даже в любой мельчайшей песчинке, как и в целом во Вселенной - во свей своей полноте, так считал всегда). И в конце концов было (типа как видение, что ли) озарение примерно такого-же понимания: насчёт пребывания деревьев в ином пространственно-временном потоке, где не ветер в кроне, а симфония сфер, и Солнце присветлое, и люди да зверушки - они как тени, ибо время для них течёт по-другому... У меня, правда, тогда это быстро перешло в философско-дискурсивный план осмысления (так уж мозги устроены). Но прочитал в "Капитане Брамы" - и снова как бы то озарение в памяти воскресло, во всей своей наглядности. Хотя, конечно, дело тут не только в этом фрагменте, а и в целом во всём романе: сам по себе любой отрывок - он и есть отрывок, в оторванности от целого всего смысла не передаёт. Однако миф ли это? По моему разумению, нет. Ведь миф, повторяю, по сути своей буквален: он не приемлет ни условности, ни аллегорий, ни метафор, ни переносных смыслов, ни имён нарицательных - только имена собственные, которые соотносятся с метареальностью непосредственно, самим актом номинации.
Чтобы язык мифологического описания воплотился в подлинном Мифе (где достигается соприкосновение с трансцендентным духовным бытием, а не только с имманентными миру духовными уровнями или с культурными универсалиями), помимо номинационности, буквальности, саморепрезентативности и аксиологичности требуется ещё два предельно важный компонента -
соборность (народность) и
сакральность. Таковы
языческие Мифы, которые суть буквально понимаемые сказания о богах, духах, первопредках, героях и т.п. - они всегда самодостаточны, универсальны по охвату, смысложизненны в высоком значении этого слова, а заодно пригодны и для повседневной практической таксономии окружающего мира. И в этом отношении вопрос о том, Миф какого народа выше, а какого ниже, лишён смысла. Языческий Миф древних эллинов ничуть не выше и не универсальнее древнерусского языческого Мифа, а древнерусский Миф ничуть не выше и не универсальнее языческого мифа индейцев племени сиу. При этом сказать, что языческие Мифы описывали космические и природные силы было бы преувеличением - их смысловой центр находился прежде всего в человеческом родовом отношении, в жизни данного рода (или на-рода), и лишь постольку включал в себя всё остальное мироздание. Хотя, по закону превращённой формы, на первый план обычно выступали какое-то глобальные космогонические стороны, и уже от них сакральным образом производилась и сакральным образом освящалась родовая судьба данной народной общности. Денотатами, если можно так выразиться, подобных языческих Мифов являлось то, что Даниил Андреев обозначил термином "
трансмифы" - те части или фрагменты метареальности (как иноматериальной, так и духовной) к которым Мифы непосредственно восходили через системы своих имён, выступая в себе самих, в своих содержаниях как смысловое развёртывание этих магических имён, равным образом добрых и злых богов и духов.
В своей синкретичности языческие Мифы полностью совпадали с религией, а религия - с языческими Мифами. В этом совпадении, собственно, и состоит суть исторического язычества. В нём тоже тем или иным образом сохранялась глубинная память о каком-то исходном монотеизме, но воспроизводилась и сохранялась как знание сугубо эзотерическое. Другое дело то, что называют
духовными религиями, каковые, например, индуизм, буддизм, иудаизм, христианство и мусульманство. В них Откровение не только даётся, но и приемлется (в той или иной мере) уже непосредственно, в том числе
на уровне неизречимого духовного Бытия (или Сверх-Бытия), где нет никакого имени, а потому нет уже и Мифа как развёрнутого магического имени. По внешней видимости мифологический язык описания при этом тоже может использоваться, но именно, что по видимости, ибо обретает черты метафоричности и аллегоричности, а это уже не собственно мифологический язык. Духовная религия - не Миф (и тем более - не миф), она есть именно религия, как таковая. Это даже если не вдаваться в тему соотношения духовных религий.
Из всего этого становится понятным и мирный процесс принятия христианства на Руси. Древнерусский языческий Миф (во всех его племенных разновидностях) был универсальным, самодостаточным, полностью завершённым в своей смысловой целостности, как и все прочие языческие Мифы. И как все они, тоже основывался на диахронии, на апелляции к исконному прошлому, а потому принципиально не подлежал никакой модификации. В принципе невозможен был некий собор волхвов всея поляне, древляне, северяне, вятичи, радимичи, дреговичи и иже с ними, который собрался бы да стал вводить новых богов или обряды. Не случайно провалилась и первоначальная попытка князя Владимира создать какой-то общезначимый пантеон. Новый Миф не возникнет от размещения на одном капище разных идолов, хоть трижды их позолоти.
Миф или принимается буквально и во всей своей наличной целостности или отвергается - тоже не иначе, как целостно. Но при условии, если сменяется целостностью более высокого ранга, которая духовно так или иначе корреспондируется с прежней. Всем этим условиям христианство отвечало в полной мере. Вплоть до того, что сохранялись и прежние культовые места, на которых ставились новые храмы, и жизненный календарь (этот своеобразный "храм во времени") оставался тем же, но с новым содержанием. И не потому, что, якобы, это делалось специально и умышленно, а потому, что в христианстве нет радикального противопоставления духовного и телесного, естественно-природного и сверхъестественного. К тому же новая этика благодати, вела к изрядному смягчению нравов и существовавших на тот момент социальных отношений. В итоге и века не прошло, как уже при Ярославе Мудром стала возможной "Русская правда", отменившая смертную казнь, кровную месть и прочие языческие по своей сути нормы обычного права. Пожалуй, это обстоятельство является одним из наиболее наглядных свидетельств достаточно массового народного перехода от языческого Мифа к новой вере, причём, отнюдь не в форме какого-то исторического разрыва.
Миф рождается как сказ и умирает как сказка - это тоже общая закономерность. А потому до конца не умирает никогда, всего лишь перестаёт быть Мифом, отчасти превращаясь в околорелигиозные суеверия, а большей частью переходя в народную культуру. Так произошло и на Руси более тысячи лет назад.
Словом, на мой взгляд, панмифологизм, растворяющей всё в понятии мифа, а потому растворяющий во всём и специфику собственно мифологического, не очень-то способствует пониманию тех процессов, которые происходили и происходят ныне. В том числе, когда речь идёт о понимании исторической реальности. Ведь всё прошлое, которое уже в прошлом, когда-то было настоящим, непосредственно перерастающим в будущее. Или, если сказать иначе, реальное прошлое - это будущее, уже побывавшее настоящим, а настоящее - всего лишь очень недавнее прошлое. Строго говоря, человеку в его земной обыденной жизни непосредственно дано только прошлое, оно - единственная реальность, с которой мы имеем дело. Звёзды над головой видим такими, какими они были десятки, сотни, тысячи и даже миллионы лет назад, а не такими, каковы они в "сейчас" их собственного времени (некоторые уже и погасли давным-давно, а свет всё идёт). Даже Солнце предстаёт перед нами в своём восьмиминутном прошлом. Возможно, наряду с этим на уровне материальных процессов существуют и какие-то механизмы квантово-механической целостности, обеспечивающие мгновенный перенос информации во всей Вселенной. Скорее всего так оно и есть, но конкретно в этом плане пока мало что известно. Однако если наряду с материальными признавать и духовный план бытия, то даже из одного такого признания следует понимания объективности прошлого и "где" оно находится в своей неизбывной объективности. А потому и память человеческая (хоть индивидуальная, хоть историческая) соотносима с этой реальностью прошлого, и никакому человеческому творчеству ничего реально изменить в прошлом не дано. Отчасти память всегда мифологична, как выше уже говорилось - ей свойственны и механизмы забывания, и свойства позитивной аксиологичности (от "помнится преимущественно хорошее" до отсутствия злопамятности). Но вместе с тем память в такой же мере и не мифологична, и сколь бы человек не пытался сотворить себе миф о своём собственном прошлом по принципу "
да был ли мальчик-то, может, мальчика-то и не было?" - если был, то был, и никуда от этого не деться.
Вот кто бы разъяснил более-менее конкретно и обстоятельно, что под словосочетанием "
становящийся миф" понимается на ВОЗ?
Ну, и последнее, если вернуться к языковой картине мира применительно к самому слову "миф". Ещё в античные времена в древнегреческом языке антонимами ему выступали слова "логос" и "эпос" - то есть, уже там семантический спектр слова "миф" простирался от понятия мифа как сакрального Мифа до понятия мифа как выдумки. В русском языке (а также в украинском и белорусском, т.е. в восточнославянских) поныне есть ещё одна особенность: лишь здесь это слово произносится и пишется как "
миф", тогда как во всех остальных славянских языках (и не только славянских) - "
мит", что вообще-то ближе к древнегреческой фонетике. Объясняется эта специфика достаточно просто: в древнерусском алфавите было две буквы "ф" - собственно "ф" и "фита", которая использовалась только применительно к заимствованным словам. То есть, одной и той же фонеме соответствовали две графемы, что было обусловлено нумерологическими причинами: в кириллической (заимствованной у греков в переработанном виде) системе счисления "фита" означала ещё и "9", а "ф" - "500" (аналогично две разные буквы для одного и того же звука "з" - "зело" и "земля" - означали соответственно "6" и "7"). А вот почему впоследствии, к примеру, былой "афеизм" превратился в "атеизм", "феология" - а "теологию", а "миф" у нас не превратился в "мит" и "мифология" в "митологию" (по примеру других славянских языков) - это, возможно, имеет какое-то своё фоносемантическое объяснение с точки зрения конкретной языковой практики. Но в любом случае вполне можно было бы использовать и слово "мит" для обозначения одного из семантических полюсов нынешнего слова "миф" (тем паче, что "мит" по сей день лексемой не является, и в этом отношении свободно). Вот только сторонники панмифологизма вряд ли согласятся на такое терминологическое различение: сказать "
сакральный Мит" - как-то "не звучит", ибо лишено всех тех многочисленных коннотаций, которым обросло слово "миф", особенно за последние полтора столетия.
В совокупности своей они составляют уже миф о мифе, однако мифологическое объяснение мифологического чревато оказаться мифическим объяснением. Эту опасность тоже надо учитывать.
