Роза Мира — диалог культур и культура диалога

таких на каждом сетевом развале по рублю пучок

Мур, монамур! Пучки пучками, но, несмотря на одноразовость и ширпотребность подноготной, есть, заметь, полезные забавные нюансы в победоносном шествии пучка. Дух места делает из одного ведь материала то уголь, то алмаз. Последний редок, и ему нужна огранка и оправа.

Так приходит мирская слава! Мы одержали здесь достойную победу, в процентном отношении она сродни победе партии "Единая Россия".

Примите со своим клиентом, Адвокат, и от меня сухие поздравленья. Победа убедительна, как таймер, и он свой выбор сделал в определённом смысле. И Победитель дураков строчит теперь на лаврах в подходящем месте. Заслуженно, порою связно; то жгучая и мощная удача! Не напрасно ты овладел профессией, коллега; что признаю без оговорок и с отрадой.

Но к делу. Нам ли предаваться успокоению, когда кругом сгущаются когорты графоманов? И над умами им уже мерещится отдавшаяся власть...

Я логик падший по натуре. Свой сознаю ущерб. Но я люблю литературу и читаю всласть. И может быть, мои кому-то сгодятся рассужденья.

Отнесу в другую тему их, чтоб не попортить шкурку сей трилогии, воздвигшей столп нерукотворный во славу умственной победы над дохлыми стихами дураков. А обнажённый ум с гремушками да бич им предстоит ещё постичь.

Изящества отмытого цена издалека уже видна...

Перенесено сюда из темы "Интерактивное искусство - Солярис" (из стилистических побуждений). Прим. сетры-хозяйки

Только что прочитала рассказик. И он попросился в эту ветку.

А. Аверченко

ЕЩЕ ВОСПОМИНАНИЯ О ЧЕХОВЕ


I

Однажды мы с Антоном Павловичем сидели в его саду и тихо беседовали.

– Вас спрашивают… Можно вас видеть? – доложил старый слуга.

Непосредственно за этими словами из-за спины слуги раздался веселый голос:

– Чего там спрашивают?! Хо-хо! Смерть не люблю этих китайских церемоний! Доложи, да прими, да еще, пожалуй, визитые карточки потребуешь – терпеть не могу цирлих-манирлих. Здравствуй, Антоша!

Антон Павлович привстал и недоумевающе посмотрел на веселого господина в лихо надетом набекрень котелке, с жизнерадостными, но немного мутными глазами и с манерами красиво развязными и размашистыми…

– Простите… – недоумевая, сказал Антон Павлович.

– Не узнаешь, шельмец?! Славой… как это говорится… обуянъ? Загордился? Хо-хо! Смерть не люблю, когда эдакое вот… двуногое – нос задирает!!!

– Не будете ли добры, – мягко сказал Чехов, юмористически взглянув на меня, – назвать себя, чтобы я мог вспомнить. С годами, знаете… память слабеет.

– Хо-хо! Как это говорится: Изабелла – ослабела! А ты, брат, изменился, похудел. Ну, что твоя чахотка? Небось, кровью харкаешь уже?

– Будьте добры, – вмешался я, выступая вперед, – сказать, кто вы такой, потому что Антон Павлович вас не может узнать.

– А! И вы здесь… господин хороший! Как поживаете? Небось тоже пишете? Много развелось теперь пишущей братии… и всякий о себе мнит, что гений. Правильно, Антоша? Помнишь, как я тебя в былое время называл: Антошка-картошка? Да, брат, было времечко…

   Веселый господин сел на мое место и, задумчиво сбивая суковатой палкой головки цветов на куртинах, продолжал:

   — Вот видишь, Антоша… ты меня забыл, а я тебя помню. Забыл Колю, шельмец!? А ведь в одной газете работали. Я о кораблекрушениях разных, о бешеных собаках писал, а ты рассказы мастачил. Хо-хо! Ловкач ты, брать! Нос у тебя есть. Потому и выдвинулся, что нос есть. Умеешь по ветру… А я тоже, брат… стал уже разные фельетонные фигли-мигли разводить. Читал, небось, как я на днях отцов города за городские скверы продернул? Ванька Арепьев часто говорил: бойкое у тебя, Коля, перо… Ох, бойкое! Помнишь Ваньку Арепьева?

   Чехов наморщил лоб.
   — Что-то не помню… Фельетончика вашего о скверах, к сожалению, тоже не читал.
   Веселый господин протяжно свистнул.

   — Да ты что, Антоша… В самом деле, в знаменитости продираешься? За литературой не следишь, бывших друзей не признаешь… Оттого и вид у тебя такой… туберкулезный! А я, брат, тебе одну штукенцию притащил. Замечательная повесть. Сам и писал, милый Антуан, собственными руками. Прочти и скажи свое вещее слово. Может, в «Русское Богатство» пристроишь.

   Антон Павлович со вздохом взял пожелтевшую, растрепанную, видавшую виды рукопись и развернул ее.

   — Она у вас… гм… не обработана.
   — Как не обработана? Врешь, брат, до последней запятой обработана!

   — Да вот тут… первая же фраза: «к высокому гроту подъехал мужчина, который зиял темным загадочным отверстием»… Кто зиял?

   — Конечно, грот. Всякий по смыслу догадается. А я уже вижу, брат, что ты подкапываешься. Нехорошо, Антоша… Неискренно! Конечно, с таким отношением к товарищу — никакое «Русское Богатство» не напечатает. Ну, Бог с тобой! У меня есть к тебе другая дружеская просьба… дай мне пятьсот рублей!

   — Как — пятьсот рублей?
   — Взаймы. После сосчитаемся.
   — Да у меня такой суммы, право, нет…

   — Полно врать-то! Небось в год зарабатываешь в пять раз больше. Ну, нет пятисот, дай триста. Я тебе оставлю мою рукопись… За нее всякий издатель даст в десять раз больше!

   — Уверяю вас… У меня при себе рублей тридцать-сорок есть. И на те я должен жить всю неделю. Впрочем, половину — могу.

   — Эх, Антоша! Засушила тебя слава! Мелок ты стал: товарищам завидуешь, в денежных отношениях потерял широту русской души… Жмешься, брат! А ведь все равно — кашляешь, кашляешь, да и, помрешь скоро… Кому свои миллионы оставишь?

   Веселый господин похлопал меня по плечу, как бы призывая в свидетели своего утверждения, покачал головой и, обиженный, исчез так же неожиданно, как явился.

   Больше мы с ним не встречались…

II.   

Когда в печати появились воспоминания Куприна, Бунина и Горького — о Чехове, веселый господин решил, что настала его очередь.

   — Что ж… — подумал он… — Недаром Ванька Арепьев частенько говорил, что у меня бойкое перо. Попробуем!

   Веселый господин отодвинул начатый фельетон о непозволительном отношении отцов города к водопроводному вопросу и начал:

Воспоминания о Чехове.   

Должен сказать, что Чехова я знал очень близко… Начинали мы с ним в одной газете и я, по-приятельски, даже называл его Антошей.

   — Эх, ты, — говорю, — Антошка-картошка!

   Зная его близко, должен сказать, что дружественная критика окружила его совершенно незаслуженным ореолом и каким-то идолопоклонническим отношением…

   Мало кому известно, что слухи о доброте и деликатности Антона Петровича были сильно преувеличены. Наоборот, покойный писатель к своим бывшим товарищам по работе относился с невыносимым пренебрежением, еле узнавал их при встрече.

   Кроме того, угасший писатель был скупенек и часто, позванивая в кармане сторублевками, отказывал в займе даже своим близким нуждающимся друзьям.

   Отличительной чертой незабвенного покойника была грубость, доходящая порой до наглости… Так, например, пишущий эти строки был свидетелем того, как Антон Павлович раскритиковал прекрасную повесть маститого писателя, который находился тут же. Нужно ли говорить, что эта грубая критика была совершенно несправедлива, являясь результатом болезненной зависти к более талантливым коллегам чахоточного писателя…

   Покойный, конечно, понимал, что его нудные, тягучие измышления, лишенные элементарного знания жизни, сразу тускнели и терялись рядом с прекрасными, полными жизненной правды произведениями маститого автора. «Чего же спять наши отцы города, не обращая внимания на позорное состояние городской канализации».

   К числу отрицательных свойств дорогого всем покойника нужно отнести также его известную близким — приверженность к алкоголю и полнейшее неумение отличать свое от чужого. (Пишущий эти строки хорошо помнить, как незабвенный писатель обменял свои старые калоши на его новые и спрятал однажды, якобы по рассеянности, вместо носового платка — совсем новенькую салфетку).

   В будущем, автор настоящих воспоминаний о Чехове постарается глубже и полнее очертить физическую и моральную физиономию писателя, так безвременно угасшего (настолько безвременно, что он забыл возвратить автору этих воспоминаний серебряный портсигар и три рубля денег, похищенных тайком знаменитым певцом русских сумерок)…

Ну, судя по косвенным признакам, угрозы нашего боевого Кота на Аэродром не распространяются. Поблагодарим же вольного начальника оного заведения, воздав должное его обоюдоострому уму! Поблагодарим в меру и приступим к делу. Моё дело маленькое, но общественное: защищать тех, кто не стесняется в средствах.

Интересный рецепт общественного спасения предлагает Сибирский цирюльник в предисловии к своему неслабому труду «Про уродов и людей» (оба названия взяты из фильмов, но это типично для моей клиентуры). Дальше предисловия я читать сей труд воздержался — мне хватило рецепта: цирюльник знает, как надо, а это серьёзная заявка. Тем более, как я понимаю, всё остальное является разворачиванием данного рецепта оздоровления общественного организма на конкретных живых примерах. То есть, податель идеи немедленно приступает к её осуществлению на практике, засучив рукава и выстригая скверну в лице небольшой стаи двуногих уродов, во главе с супернегодяем и сверхъуродом (если я ошибся, прошу коллег и людей меня осторожно подправить на поворотах).

Рецепт общественного спасения от Сибирского цирюльника следующий:

Каждый интеллигентный человек (не урод), радеющий за общественное благо, должен найти хотя бы одного негодяя-урода, которого следует разоблачить по самое не могу, да так, чтобы тот навечно «забился в щель и зарылся в ил». Если все интеллигентные люди «не будут отсиживаться в уголках» и разоблачат по полной программе с десяток уродов, то наступит общественное просветление. При разоблачении уродов не нужно краснеть и рефлексировать, но «присыпав речь перчиком», снабдить её, скрепя интеллигентное сердце, разнообразными ругательствами, доступными для понимания остальным стадом, которому ни в коем случае не должно быть скучно. Почему-то цирюльник называет интеллигентов «сословием», но это, видимо, от избытка чувств и провалов в школьной программе.

Я ничего не буду говорить об евангельских заповедях: кому сейчас интересны какие-то заповеди? Но рецепт цирюльника, с его слов, послан ему и санкционирован Богом. Таким образом — является рецептом пусть не установления Царствия Божьего, но чётко намеченного пути туда. Когда все найдут себе хотя бы по одному «персональному негодяю» и разоблачат его честно и наотмашь, навесив на него всевозможные грехи, какие только подскажет фантазия, вооружённая мощным логическим аппаратом из трёх букв, тогда люди, наконец, обретут «просвет в конце туннеля».

(Мне кажется, что местный памятник «Победителю дураков» нуждается в удвоении пальмы первенства. Пафос и цель, оправдывающая средства, едины у обоих подвижников разума. Но это так, в скобках.)

Есть небольшой вопрос: кто будет отделять уродов от людей, разоблачителей от разоблачаемых? Но этот вопрос, уверен, уже решён цирюльником, даже если он не приходил пока в его голову.

Ниже — Сон Раскольникова (и найдите хотя бы одно отличие в двух рецептах общественного счастья):

«Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одарённые умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали заражённые. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нём одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, кусали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовёт, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремёсла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, — но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались...»

Конец сеанса.

А Вы, господин Адвокат, оказывается, и Достоевского почит(ыв)аете...

Адвокат в России больше, чем адвокат. Без Достоевского как без компаса в моей профессии.