Ткань времени
Протянув друг другу строки,
ткали времени пергамент…
Время вольное и равнодушное
нас безжалостно лечит и лепит.
Закат разгорается. Осень.
Чуть слышно шуршит метроном
Не суд, но сад – судьбы свершенье.
Звук солнца, падающий с древа.
Что поём и что потом? Дыры только штопаем –
дыры времени.
Мой небольшой отклик, возник именно ответом на сборник Ярослава "Ткань времени", а потом (собственно тем же утром) немного
разросся по касательной, поэтому вычленить его "из кустов" долго казалось странным.
***
С каждым днём жить становится проще,
и от этого только больней
видеть снова осенние рощи
и бездонные души ночей.
С каждым днём будто ближе и чётче
раздаётся шептанье вещей.
Иглы звёзд – неизбежней и зорче,
полотно бытия – нежней.
И только сейчас вдруг мне вспомнилась цитата, которую я приводила в работе
"Священная жертва":
"...риши говорили о себе, что они ткут гимны: с ткачеством сравнивали процесс жертвоприношения, как космогонической силы: «протянувшийся через все небо процесс тканья, в котором приняли участие все боги».[X. 130]
А вот и гимн 130 из десятой книги Ригведы, очень интересное получается эхо сквозь тысячелетия, просто ковёр-самолёт!
X, 130. Создание жертвоприношения1 Жертва, которая во все стороны протянута (своими) нитями,
Распространена сто одним действием, (служащим) богам, -
(Ее) ткут эти отцы, которые пришли.
Они сидят возле протянутой (жертвы, говоря) так: Тки вперед! Тки назад!
2 Муж тянет ее (и) прядет,
Муж дотянул (ее) до этого небосвода.
Вот колышки. Они уселись на сиденье.
Напевы они сделали челноками, чтобы ткать.
3 Что было образцом? (Что) подражанием? Какова связь (между ними)?
Жертвенным маслом что было? Оградой что было?
Что было поэтическим размером, речью жрецов, что гимном,
Когда Все-Боги принесли в жертву бога?
4 (Размер) гаятри был сопряжен с Агни;
С (размером) ушних был связан Савитар;
С (размером) ануштубх – Сома, возвеличенный гимнами;
Речь Брихаспати подкреплял (размер) брихати.
5 (Размер) вирадж – преимущество Митры-Варуны;
(Размер) триштубх – здесь дневная доля Индры;
(Размер) джагати вошел во Всех-Богов.
С этими сообразовывались риши людские.
6 Сообразовывались с этим риши людские,
Отцы наши древние, когда родилась жертва.
Я считаю, что вижу мыслью-взором тех,
Кто первыми пожертвовал эту жертву.
7 Повторяющиеся действия (обрядов) соответствуют восхвалениям, соответствуют размерам.
Семеро божественных риши соответствуют (древнему) образцу.
Мудрые, озирая путь древних,
Взяли в руки вожжи, словно колесничие.
Хочу привести одну цитату, которая мгновенно встала бок о бок с только что прочитанным, тогда же я нашла ее и скачала. Но сначала зову стаю цитат из "Ткани времени", чтобы напомнить атмосферу:
И молча тайну в омут обронить…
Но не дремлет лучник света:
есть вопросы – смерти нет.
Припоминанье добрых рук,
и яблок падающих звук
в полночной тишине большой.
Звёзд перекличка – слово друг,
рождаясь, видит нас с тобой.
Свобода терпелива, как молчанье.
И придёт апрель – напьётся
музыкой из родника.
Молчать и петь. Тьма круговерти.
Терпенье матери – бессмертье.
Любви росток – ждёт человека.
Тоска твоя – светлее света.
Твои разорванные нити
уходят в тишину таких времён,
где звёзды – лишь стежки событий.
"Расскажу тебе о своем впечатлении. Идя сегодня к бывшему магистру, которого не видел полгода, я после намеков его помощника почти или совсем ничего не ждал от этого визита; я просто испугался, что старик может нас вскоре внезапно покинуть, и поспешил сюда, чтобы по крайней мере увидеть его еще раз. Когда он узнал меня и поздоровался со мной, лицо его просияло, но он только произнес мое имя и подал мне руку, и это движение и рука тоже, казалось мне, светились, весь он или, во всяком случае, его глаза, его белые волосы и его розоватая кожа излучали какой-то тихий, прохладный свет. Я сел рядом с ним, студенту он взглядом приказал удалиться, и тут начался самый странный разговор, какой мне когда-либо приходилось вести. Сначала, правда, мне было очень не по себе, очень тягостно, да и стыдно, ибо я то и дело что-то говорил старику или задавал ему вопросы, а он отвечал на все только взглядом; я не был уверен, что мои вопросы и новости не представляются ему просто докучливым шумом. Это смущало, разочаровывало и утомляло меня, я казался себе ненужным и назойливым; что бы я ни говорил мастеру, в ответ я получал только улыбку или кроткий взгляд. Право, не будь эти взгляды так полны доброжелательности и сердечности, я мог бы подумать, что старец откровенно потешается надо мной, над моими рассказами и вопросами, надо всей этой пустой затеей моего приезда сюда и моего прихода к нему. Что-то подобное, впрочем, его молчание и его улыбки, в общем, и содержали, они действительно выражали отпор и одергивали, только как-то иначе, на другом уровне и в другом смысле, чем то могли бы сделать насмешливые слова. Мне пришлось сдаться и признать полный крах своих, как мне думалось, вежливо-терпеливых попыток завязать разговор, прежде чем до меня дошло, что и во сто раз большие, чем мои, терпение, упорство и вежливость были бы этому старику нипочем. Продолжалось это, возможно, четверть часа или полчаса, но казалось, что прошло полдня, мною овладевали уныние, усталость, досада, я жалел, что приехал, во рту у меня пересохло. Вот он сидел, этот достопочтенный человек, мой покровитель, мой Друг, всегда, сколько я помнил себя, владевший моим сердцем и обладавший моим доверием, никогда не оставлявший без ответа ни одного моего слова, вот он сидел и слушал или не слушал, что я говорю, сидел, окутанный и заслоненный своим сияньем и своими улыбками, своей золотой маской, неприступный, принадлежащий другому миру с другими законами, и все, что стремилось проникнуть от меня к нему, из нашего мира в его мир, - все это стекало с него, как стекает с камня дождевая вода. Наконец - а я уже потерял надежду - он проломил волшебную стену, наконец-то помог мне, наконец произнес что-то! Это были единственные слова, которые я сегодня от него услыхал. "Ты утомляешь себя, Иозеф", - сказал он тихо, голосом, полным той трогательной заботливости и доброты, которые тебе в нем знакомы. И все. "Ты утомляешь себя, Иозеф". Словно долго глядел, как я слишком напряженно тружусь, и хотел теперь образумить меня. Он произнес эти слова с некоторым усилием, словно уже давно не размыкал губ для речи. Одновременно он положил руку мне на плечо - она была легка, как бабочка, - пристально посмотрел мне в глаза и улыбнулся. В эту минуту я был побежден. Какая-то частица его ясной тишины, его терпения и покоя перешла в меня, и вдруг мне стали понятны и этот старик, и перемена, с ним происшедшая, его уход от людей к тишине, от слов к музыке, от мыслей к цельности. Я понял, что мне посчастливилось тут увидеть, и только теперь понял эту улыбку, это сияние; святой и совершенный человек позволил мне побыть часок в своем сиянии, а я-то, болван, хотел развлечь его, расспросить и вызвать на разговор. Слава богу, у меня еще вовремя раскрылись глаза. Он мог бы и выпроводить меня и тем самым отвергнуть навсегда. И я лишил бы себя самого поразительного и прекрасного, что когда-либо выпадало на мою долю."
(Герман Гессе "Игра в бисер")
