Убийство ангела. Рассказ
О создании ангела отец начал задумываться сразу после моего рождения, когда моя мать умирала от послеродовой горячки. Когда он узнал, что она тяжело перенесла роды, он решил изваять из дерева образ ее небесного хранителя, который охранял бы жизнь и здоровье роженицы и новорожденного. Но судьба распорядилась так, что мама умерла прежде, чем он успел приступить к работе. Отец сильно переживал, узнав о ее гибели, и каким-то образом проникся подсознательной неприязнью ко мне – невольному виновнику смерти матери. Я рос нелюбимым ребенком, почти не видясь с отцом, и воспитывали меня далекие родственники мамы. Мое детство было несчастным еще и потому, что в результате родовой травмы левая половина моего лица оказалась искажена, почти парализована, а на правой щеке у меня находилось огромное родимое пятно. В результате я оказался «гадким утенком», и мои сверстники в лучшем случае сторонились меня, а в худшем – подвергали издевательствам и насмешкам, которые по-особенному чутко и остро воспринимались моей детской душой. От воспитывавших меня родственников я узнавал слухи об отце, как правило, неприятные, и в моем сознании отразился образ отца – эгоиста, дебошира, чудака, почти помешавшегося на творчестве. Изредка я встречался с ним – высоким, стройным длиннобородым мужчиной, заходившим в наш дом, приносившим мне небольшие деревянные игрушки собственной работы (они почему-то внушали мне безотчетный страх) и смотревшим на меня со странным выражением затаенной горечи, разочарования и отвращения создателя красоты ко всему безобразному. Постепенно я начал воспринимать себя как одинокого волчонка, подверженного травле, а отца – как волка, зверя гордого и сильного, но способного только терзать и мучить. Но что-то отцовское, дикое и вдохновенное, тайно прорастало во мне, и я с детства любил мастерить из палочек и шишек фигурки людей и животных, а в более зрелом возрасте увлекся деревянной скульптурой. Родные мои не поощряли во мне этих творческих порывов, они желали мне более спокойной, стабильной и уважаемой профессии, сулящей пусть небольшой, но верный и постоянный доход. Отец же, по-видимому, не знал, что я мог бы пойти по его стопам, – люди, воспитывавшие меня, почти не рассказывали ему о моих увлечениях.
Так или иначе, но незадолго до моего совершеннолетия отец умер. Я помню, как он лежал в гробу, – красивый, рано поседевший, но с темными фиолетовыми кругами под глазами (по-видимому, от запоев, которым он часто предавался в последние годы своей одинокой жизни). Руки его с тонкими, нервными пальцами и длинными «артистическими» ногтями казались мне словно вылепленными из воска или вырезанными из светлого дерева. В общем, облик мертвого отца казался мне скорее произведением искусства, чем внешностью конкретного человека.
Смерть отца вызвала волнение в художественных кругах, в среде скульпторов он стал некоей легендой. Его воспринимали как символ творца, отдающего всего себя любимому делу. В мастерской моего родителя нашли большое количество изваяний, которые он не выставлял при жизни, и посмертная выставка этих произведений произвела настоящую сенсацию. Мои родственники, и после смерти не простившие скульптору загубленной жизни моей матери, игнорировали эту нежданно пришедшую к нему славу. Тем не менее однажды я тайком улизнул из их дома на выставку деревянных скульптур, чтобы хотя бы по ним разгадать, каким человеком был мой отец.
Когда я подходил к старинному зданию музея, погода была слишком хмурой для начала июля, и начинал накрапывать мелкий дождик. Зеленая листва над такой же зеленой крышей музея и его желтыми стенами звучала радостным аккордом среди преобладавшего вокруг серого цвета неба, дорожного асфальта, стен соседних зданий. Все настраивало меня на ожидание чего-то, чего я раньше еще не знал, но что должно было преобразить мою жизнь, – или озарения, или проклятия. И эти ожидания сбылись, сбылись с такой силой, что весь мой жизненный путь словно был поделен на две половины этим серым июльским днем.
У входа на выставку стояли две статуи, вырезанные отцом из дерева, – «Самоубийцы дантовского ада». Два высоких тополиных ствола, почти не обработанные резцом, стояли с двух сторон от входа, протягивая длинные, изломанные ветви-руки друг к другу, но не могли соединиться. На грубой коре были вырезаны некие подобия лиц, страдающих и искаженных. С ужасом я увидел в одном из этих лиц подобие своей уродливой физиономии, а в другой – прекрасное лицо матери, словно задыхающееся от послеродовой горячки. Я остановился, и одна мысль забилась в моем возбужденном мозгу, как птица, бьющая изнутри крыльями по стенкам моей черепной коробки: неужели отец видел во мне и в маме души самоубийц? Неужели он обвинял именно нас в наших собственных страданиях? Но неожиданно я заметил, что на теле одного из «деревьев-душ» перочинным ножом было вырезано сердце, и его контуры отец обвел красной краской. Словно некое ангельское крыло повеяло на меня в этот миг, и слезы, готовившиеся брызнуть из моих глаз, неожиданно исчезли, как если бы их и не было. Он видел во мне живое, кровоточащее сердце, он понимал меня!... Я оглянулся, заметил сторожа, смотревшего на меня с удивлением, и вошел в первый зал выставочной галереи.
Но то, что я увидел в этом зале, заставило меня пережить гораздо большее потрясение, чем все прежние. Посреди зала стоял ангел – вероятно, тот самый, что отец начал делать, когда умирала моя мать. Посланник Господа стоял на цыпочках, словно ребенок, стремящийся заглянуть в окно дома, где собрались взрослые. Руки ангела тоже были вытянуты, как у ребенка, держащегося за подоконник. Но глаз его я не мог видеть – они были закрыты крыльями, огромными крыльями, на которых в нервной и динамичной манере моего отца было обозначено каждое перо. Что увидел этот ангел, если он закрыл лицо крыльями? Какое знание жило в его дивной голове с развевающимися, словно от сильного ветра, волосами? Я не знал этого. Но одно стало ясно мне: это – мой ангел, тот самый, что принес мою душу в мир, даровал мне это изломанное, уродливое тело и юношеское рвение и мятежность, отнял жизнь у моей мамы и в конце пути явился моему отцу, чтобы он передал людям облик высокого духа небесного.
Я поспешил бежать с выставки, поскольку созерцание остальных душераздирающих творений отца просто убило бы меня. Но образ ангела, жестокого и прекрасного ангела, видящего нечто, что испугало его бесстрашную вечную сущность, – он постоянно преследовал меня. Отныне, просыпаясь утром, я мысленно молился этому ангелу. Отныне, видя красивое лицо на улице, я невольно начинал задумываться, не такие ли у ангела глаза? Отныне, идя вечером по темной улице, я не испытывал страха перед бандитами, хозяйничавшими в нашем районе, так как ясно представлял себе высокого ангела у меня за спиной.
Наконец мое увлечение этим образом, мой духовный «роман» с ангелом дошли до такой степени накала, что я начал бояться за свое психическое здоровье. Мне начало казаться, что небосвод надо мною полон ангельских крыльев, а не облаков, что не шорох шин проезжающего автомобиля доносится мне ночью через окно, а шелест одежд моего пролетающего хранителя… Чтобы избавиться от наваждения, я принял полубезумное решение – сделать маленькую копию этого ангела, изваять его самому, вступить в борьбу с ним и с талантом моего отца, доказать свое право на свободу, на душу. И это решение завладело всем моим существом.
Я нашел в лесу неподалеку от нашей дачи подходящий кусок дерева и начал ежедневно уединяться на даче, занимаясь ваянием. Родные не могли помешать мне, так как были увлечены какими-то финансовыми операциями по продаже работ отца и целыми днями пропадали в деловых офисах в центре города. Я был предоставлен сам себе, лишен какого-либо контроля, и, думается, если бы я попытался совершить самоубийство, они узнали бы об этом слишком поздно и, право, сильно бы не расстроились. Неожиданно свалившееся на них богатство было им важнее, чем жизнь несовершеннолетнего наследника.
Но работа не давалась мне. Казалось, что дерево само сопротивляется моим инструментам. Черты ангела были совершенно ясны для меня, когда я закрывал глаза, и столь же расплывчаты, когда мои руки пытались передать их в дереве. Чтобы яснее запомнить не только облик, но и душу ангела, я начал часто посещать музей и смотреть на изваяние. Помню, что первое посещение музея казалось мне столь же трудным, как путь на Голгофу, как свидание с Правдой. С каким страхом я открывал дверь музея, огромную, старинную дверь, с каким трепетом слушал ее скрип, прежде чем увидел статую! Но сама статуя уже не поразила меня так, как в первый раз. Она показалась мне вычурной, сделанной в расчете на легкий эффект. Я много раз обходил вокруг нее, словно пытаясь представить себе анатомию ангела, его внутреннюю сущность, и с каждым взором ангел терял часть своей загадочности. Я вступил в состязание с ангелом, я боролся с ним, как библейский Иаков, но так и не мог, несмотря на все мои усилия, представить себе его лицо и глаза. Возможно, дело было просто в том, что верхняя часть скульптуры была слишком отдалена от меня, чтобы я с моей врожденной близорукостью мог ее внимательно рассмотреть, а возможно, небесный дух сам прятался от меня, чтобы сохранить хотя бы часть своей тайны, своей власти над моей душой.
Но, когда я возвращался в мою мастерскую на даче и начинал работать снова, руки мои становились тем более неумелыми, чем лучше я помнил все складки на одежде ангела. Я бил скульптуру руками, на которых от ударов оставались синяки, кричал на нее, но ангел не поддавался, не хотел возникать из недоброй тяжести дерева. Так проходили день за днем: утром я в музее беседовал с ангелом и мысленно боролся с ним, одерживая победу за победой, а вечером унижался перед ним, ощущая свое бессилие, как если бы вечный дух мстил мне за мои утренние победы. И постепенно в меня проникало безразличие, холодное, окаменяющее душу безразличие к своим усилиям, победам и поражениям, натискам и отступлениям, к своему творческому бессилию и силе ангела. Боль уходила, но ее место не заполнялось ничем, в душе оставалась пустота. Казалось, если бы сам ангел сошел бы на землю ко мне в своем блистающем облике и замахнулся надо мною огненным мечом, я нисколько бы не испугался, а только спокойно закрыл бы глаза, чтобы после раскрыть их – и убедиться, что видение исчезло. Вся жизнь казалась мне миражом, проплывающим где-то мимо меня, и я был равнодушен ко всему, происходящему вокруг. Неужели какая-то статуэтка, которую я не смог повторить, вызвала такие перемены в моей внутренней жизни? Не знаю. Всего годом ранее, если бы мне сообщили, что со мной это произойдет, я бы просто посмеялся – и не поверил в это. Но равнодушие слепца – или серого ангела? – охватило мою душу.
И, наконец, произошло событие, подтолкнувшее меня к тому, что я совершил в конце концов. Однажды днем, вернувшись из музея, я подошел к своему изваянию и осмотрел его. Безобразие скульптуры явственно предстало перед моими глазами и моим сердцем. Я легко, словно играя, коснулся крыла ангела резцом – и мне показалось, что из тонкой линии, оставляемой инструментом, течет живая кровь. Закрыв глаза руками, я почувствовал головокружение – и покачнулся. Что произошло дальше, я не помню. Ясно представляется мне только то, как я пришел в себя на полу, а рядом со мной лежала сломанная, разбитая статуя ангела. Я уже не ощущал в голове той боли, которая раньше переполняла ее; наоборот, предельная четкость мысли осенила меня, и сердце мое было абсолютно спокойно. Я встал и осмотрел обломки моей деревянной поделки. Они были столь же безобразны, как и сама моя работа, когда она была цела. Но на душе моей было легко, словно я освободился от давно тяготевшего надо мной проклятия. «Вот оно в чем, – подумал я. – Надо было просто сломать ангела – и он улетел бы! Я нанес ему удар – и он исчез. Но вдруг он снова вернется?...»
Тут меня снова охватил животный страх. Казалось, что некий хорек, злой и шустрый, забрался в мое горло и грудь и царапает меня оттуда своими острыми когтями. Я ощущал прикосновение колючих иголок к моей груди изнутри… Мне стало больно. Или я, или ангел, – вдвоем нам не жить!...
Я посмотрел на часы: до закрытия музея было еще достаточно много времени. Я вышел в прихожую. На лавочке лежал молоток… Он мгновенно оказался в моих руках, затем – за пазухой. Я бежал на остановку автобусов, ощущая холодные прикосновения металла к своей коже, а, быть может, и к сердцу. Да, – подумалось мне, – порой надо носить тяжесть на своей груди, чтобы не взмыть в небо от ощущения собственной легковесности!... Я с хода вскочил в автобус, шедший к музею, и вольготно расположился на пустом сиденье, пытаясь успокоить себя, но сердце все же трепыхалось.
Вот, наконец, и музей. Сторожа уже привыкли ко мне – постоянному посетителю выставки отца – и пропускали бесплатно, даже не следя за тем, что я делаю. Я подошел к ангелу и встал, словно вкопанный. Мне показалось, что меня парализовало… Страх от громадности дела, которое я должен совершить, охватил мое тело. Но вскоре я преодолел его. Зал был пуст… никто не мог мне помешать… вот я нащупываю за пазухой молот… вот я замахиваюсь им… хрупкая, грациозная скульптура падает с постамента… я пляшу вокруг, нанося ей все новые удары – молотком, руками, ногами… и вот, наконец, крыло ангела сломано, и я вижу его лицо!...
Что такое? Или со временем плесень испортила изваяние, или отец специально сделал это?... Почему на лице ангела возникло это пятно, так похожее на родимое пятно на моей щеке – мое проклятие? Кого я бью? Ангела? Себя?... За мной гонятся? Прочь, прочь отсюда!
…………………………………………………………………………………..
Я пришел в себя только во дворе одного из серых зданий – «коробок», окружавших музей. Надо мной серел квадрат осеннего неба. Первый желтый лист, крутясь, слетал с высокого дерева, широко раскинувшего ветви-руки, к моим ногам.
И тут, прислонившись к стене здания, нимало не заботясь о том, что меня скоро поймают, я мысленно представил себе всю абсурдность, все безумие произошедшего со мною – и неожиданно расхохотался... Смех поднимался изнутри меня, по горлу, как пузырьки в стакане газировки, шипя и вылетая наружу. Что же, подумал я, забавная история приключилась со мной. Будет потом над чем посмеяться!
