Горе
Я шёл… Я шёл куда-то и зачем-то… Я шёл так давно, что не помнил, куда и зачем иду.
Я давно устал идти. Давно устал нести. Моя ноша была тяжела. Я не мог вспомнить, чт
о несу в себе и почему никак не решусь бросить это. Я ничего не мог. Мог только идти и нести. Идти и нести – всё, что мне оставалось.
В этом «идти и нести» не было эмоций. В нём не было ничего. Ничего, кроме усталости, заставлявшей, как ни странно, делать именно это – идти и нести. Чем больше была моя усталость, тем твёрже становились мои шаги.
Мой путь пролегал в полном одиночестве и в полной тишине. И если одиночество не означало ничего, кроме одиночества, то полная тишина означала одно – я не живу. Да-да, не живу. Для того, чтобы ощущать себя живым, я должен слышать музыку. Внутри меня всегда должна звучать музыка. Всегда. Если её нет во мне, то нет во мне и жизни.
Печальная неизбежность моего бытия. Моё вечное всегда.
Я шёл в тишине и одиночестве. Моя поступь была тверда. Где-то на пятый год пути мне повстречались люди. Это были хмурые мужики с отрешёнными лицами, которые сидели под старым камышовым навесом, за большим дощатым столом и что-то сосредоточенно хлебали, зачерпывая огромными деревянными ложками из почерневшей от времени лохани, стоявшей посреди стола. Их лица были похожи одно на другое. Я вспомнил, что голоден и попросил у них немного еды. Не прекращая занятия и не меняя выражения лиц, мужики потеснились. Никто из них не сделал попытки взглянуть на меня. Один из мужиков, не отрывая взгляда от лохани, достал откуда-то из-за пазухи ложку, такую же большую, как у него, как у остальных, и протянул её мне.
Я с благодарностью взял ложку и сел за стол…
Похлёбка была невыносимо горькой!
– Что это?!!! – С изумлением и отвращением воскликнул я.
– Горе. – Спокойным, почти равнодушным голосом ответили мне откуда-то сбоку.
Я обернулся на голос. В тенистой части навеса, в дальнем углу, почти сливаясь с подпирающим навес столбом, сидел на богато украшенном старинной резьбой стуле человек, похожий на смотрителя гимназии. Стёкла пенсне на его носу тускло поблёскивали.
– Фёдор Кузьмич, - представился он, – Те-рников.
Мой молчаливый вопрос вобрал в себя всё.
– Нет-нет, не он. – Ответил мой нечаянный собеседник. – Он ушёл однажды и больше не возвращался ко мне. Мне было больно… Впрочем, это было давно.
Лицо собеседника лишь на самое малое мгновение омрачилось лёгкой печалью, после чего вернулось в привычное состояние вековой непоколебимой мудрости.
– Ну да ладно, – продолжал он, – я давно вас жду. Можете бросить это занятие, – он указал на ложку в моей руке, – но если хотите, продолжайте. Предупреждаю – привыкнете быстро.
Фёдор Кузьмич мотнул головой в сторону лохани. Его лицо по-прежнему хранило невозмутимое спокойствие. Лишь лёгкая улыбка мелькнула за стёклами пенсне. Впрочем, мне могло и показаться.
– Вы меня знаете? – Спросил я, вставая из-за стола, за которым мужики с отрешёнными лицами продолжали сосредоточенно хлебать своё горе.
– Нет. – Коротко ответил собеседник. – Можете не называть себя. Мне нужно лишь то, что вы несёте в себе.
– Что именно? – Не сразу понял я его.
– Вашу ношу. Ведь она тяготит вас. – Не то спросил, не то констатировал Фёдор Кузьмич.
– Да… – Как-то неуверенно и предательски быстро согласился я, но в последний момент спохватился. – Но что же это?
– Зачем вам знать? Главное, что вам станет легче. – На секунду мне снова показалось, что его мудрая невозмутимость граничила с глубоким равнодушием ко всему, кроме него самого.
Второй раз подряд поддавшись предательскому искушению, я кивнул в знак согласия, но в тот же самый миг всё во мне, каждая часть меня, каждая клеточка наполнились необъяснимой тревогой. Он был пристрастен! Забота Фёдора Кузьмича о моей ноше была корыстной! Об этом говорили стёкла его
pince-nez, об этом кричали молчаливые спины мужиков, об этом вопило всё вокруг.
Я подошёл к столу и с силой швырнул лохань на землю. Гнусное серое варево медленно растекалось по высохшей, вытоптанной траве. Лица мужиков впервые сменили выражение: на них отразилось удивление. Удивлённо смотрели они на меня. Удивлённо смотрели они на растекающуюся серую массу.
В эту самую минуту мне стало легче, тяжесть отпустила, я смог выпрямить спину и задышать свободно. Впереди было много дел. Очень много! Планы и желания распирали меня.
– Н
ошу, говорите? – Бросил я с вызовом собеседнику. На его лице впервые появилась тревога. – Она моя, и только моя. Она дарована мне Богом, мне её и нести.
– Но разве вы знаете, что несёте? – Достал он свой последний и не очень убедительный даже для него самого аргумент.
– Теперь знаю. – Решительно ответил я и повернулся спиной к собеседнику. – Теперь знаю!
– Но как вы можете это знать? А вдруг вы заблуждаетесь? Подумайте, будьте разумны! – Летело мне в спину.
– Думайте сами – всё время теперь ваше. Пошли, мужики!
– О чём он говорил? – Заинтересованно спросил ближний ко мне мужик, когда мы зашагали в сторону разгоравшегося вдалеке заката.
С каждым новым шагом безликая человеческая масса растворялась, возвращая каждому из тех, кто составлял её, утраченную когда-то индивидуальность.
– О творческом даре. – Ответил я.
– Как здорово, что он есть у тебя! – Восхищённо воскликнул он.
– Он есть у всех. И у тебя тоже. – Мы как-то сразу перешли на «ты».
– И у меня?! – Его лицо выражало изумление и восхищение одновременно.
– И у тебя. И у остальных. Просто он был хитрее и отнял на время у вас этот дар. Лишиться такого дара – большое горе. Теперь настало время всё наверстать и исправить.
– Какой он коварный, этот Фёдор Кузьмич.
–Он самозванец. – Отрезал я.
– То есть как? – Удивился попутчик.
– Мелкий бес он… Мелкий бес. Порождение творческого дара Фёдора Кузьмича. Чем выше дар, тем реальнее порождение. Понимаешь?
– Понимаю... – Не очень уверенно ответил тот и зачесал затылок. – Но зачем ему чужой дар?
– Как всякое порождение низкого свойства, пусть даже реальное, он сам лишён этого дара. Вот и паразитирует.
– Ну и дела-а. – Только и молвил попутчик, а затем с лёгким, не лишённым благородства поклоном протянул руку для знакомства:
– Чичиков, Павел Иванович…
Внутри меня, не прекращаясь, звучала прекрасная музыка.
