Предлагаю заметку о Леониде Гуревиче. Автор – Надежда Николаевна Крупп, журналист и режиссер-документалист, автор мемуарных книг «Плата за вдох», «Тропа ведет вверх», «Когда-нибудь…», «На выдохе без вдоха». ЛЁНЯ В память о другеКогда я думаю, какое человеческое качество определяет личность Гуревича, мне не приходится долго гадать: качество это – доброта.
Никогда не забуду, как однажды я приехала к Лёне в Чертаново… У него было усталое лицо и радостный свет в глазах.
– Всю ночь работал, – признался он и рассказал, что какая-то знакомая редакторша c какой-то из южных студий – теперь могу только пожалеть, что не запомнила ни имени, ни студии, ни фильма: могла ли я думать, что через много лет эта информация оказалась бы так кстати? – итак, знакомая редакторша приехала к нему со слёзной просьбой – спасти фильм, который не складывался, не получался, а сроки наступали на пятки, положение было безнадёжное и аховое.
Сколько раз к Гуревичу обращались с подобными просьбами? Это знает только его маленький чёрный телефон.
Лёня не мог отказать. Как не мог отказать никогда и никому. Не знаю, прочёл ли он уже тогда у Джебрана: «Никогда не говорите «Нет» – вы окажетесь в тупике», – но поступал он именно так.
Так было и на этот раз. Он «влез» в материал, «придумал картину», сделал наброски авторского комментария… Речь шла о делах аграрных, о хлебе. Оставалось в последний раз встретиться с хозяйкой материала и завершить работу на бумаге. Он ждал её. И вдруг звонок:
– Леонид Абрамыч, простите… Тут немного изменились обстоятельства… Мне посчастливилось встретиться и поговорить с Юрием Черниченко, он согласился нам помочь с авторским комментарием. Простите, что отняла у Вас столько времени…
Бедная кинодеятельница из провинции! Она не поняла тогда, что посчастливилось-то ей встретиться с Гуревичем!
Через день она явилась в чертановскую квартиру, как побитая собака: мокрая от тающего на лице снега, замёрзшая, с низко опущенной головой.
– Вы можете меня выгнать – и будете правы. Я не обижусь. Я это заслужила.
Её профессионализма хватило, чтобы понять, что у Черниченко – другая профессия и он ни с какой стороны не входит в упряжку, которую ей предстояло вытянуть из оврага на горку. Тут нужен был киношник, и не какой-нибудь, а виртуозный профессионал, да ещё человек такой щедрости, который бы не пожалел живота своего.
Лёня просидел с ней всю ночь. Работа была сделана. Бедняжка уехала счастливая. У Лёни светились глаза…
Разумеется, ни титров, ни денег. Просто помощь.
Такой была его вторая, параллельная, жизнь, которая, не отставая, наперегонки бежала рядом с его собственной творческой судьбой. Она всегда сопутствовала ей.
И ещё один штрих на ту же тему.
Однажды со мной произошёл такой казус. «Киргизфильм», 1965 год. Весна. Март. Я работаю ассистентом режиссёра на картине «Пастбище Бакая», которую потом в прокате обозвали «Небом нашего детства».
И угораздило же меня влюбиться в своего коллегу! Молодой киргизский актёр сыграл главную роль у Андрея Кончаловского и после блистательного дебюта сразу, как это водится, оказался в творческом простое. Ну, какие были гонорары в ту пору у начинающих актёров, рассказывать не надо. Нужно было как-то жить, и он пошёл работать ассистентом. Так мы оказались коллегами на одном фильме и вместе ездили по городу, выполняя поручения режиссёра.
Как и всякий восточный мужчина, он был неравнодушен к блондинкам и часто, импульсивно схватив меня за руку, почти со стоном восторженно произносил:
– Надя, посмотри какая женщина!
Это звучало, как строка из известной песни. И женщина, конечно же, была блондинкой. Каждый раз – блондинкой.
А мне он говорил:
– Ты отличный парень, Надя, ты замечательный друг!
Ах, наверное, мне очень уж хотелось заставить его посмотреть на меня другими глазами, и я не смогла придумать ничего лучшего, как стать блондинкой. Гонимая этим сумасшедшим и страстным желанием, я помчалась в гримёрную. Однако не всякое желанье угодно Богу…
– Лидочка! Сделай из меня блондинку!
– Нет проблем!
Лидочка быстро намазала мою каштановую гриву какой-то адской смесью и заставила сидеть полчаса. Но когда она её смыла, моя голова запылала, как апельсин. Как натуральный, самый яркий марокканский апельсин! Я смотрела на себя в зеркало с ужасом, а Лидочка пожала плечами и растерянно произнесла:
– Я не знаю, почему так получилось…
– Ну, сделай же что-нибудь!
– Не могу. Прости…
Я поняла, что случившееся должна принять как неизбежность, и с гордо поднятой головой вошла в режиссёрскую комнату, где погруженный в работу сидел Гуревич и томился от безделья молодой киргизский режиссёр, делавший свою первую картину и, по слухам, жутко талантливый. Увидев меня, он, не скрывая иронии, воскликнул:
– Какой прекрасный цвет! И чего только не сделает женщина в погоне за красотой, – в его голосе было столько насмешки, что я просто не знала, куда себя деть.
Лёня поднял голову, взглянул на меня, улыбнулся и очень мягко и добродушно ответил начинающему гению:
– Бог с вами! Тут же совсем другие флюиды действуют – март за окном!
Лёня не знал ничего ни о моей тайной влюблённости в Болота Бейшеналиева, ни о том, каким несчастным образом моя голова превратилась в пылающий апельсин – он просто почуял – необъяснимым тончайшим чутьём, что может помочь, защитить – и немедленно сделал это.
И второе качество Гуревича, о котором я не могу не сказать – его гражданственность.
… Вскоре, после ухода Лёни мне в руки попал номер «Искусства кино» с двумя заметочками о нём его учеников. Низкий поклон им за добрую память, за понимание, за любовь. Но вот в одной из этих заметочек читаю: «Когда его называют диссидентом – это миф. Никогда он им не был». И дальше: «Он никогда не обращал внимания на власть…»
Договорились! Надо же – «никогда»!
Почти все шестидесятые и все семидесятые годы Лёня Гуревич работал в документальном кино, в тоталитарном государстве. Он делал фильмы о жизни и, поди ж ты, «никогда не обращал внимания на власть». Он что, был дурак, или просто страус? Можно ли умному и честному человеку в тоталитарном государстве не обращать внимания на власть? Да ещё с такой профессией, которая сталкивает носом к носу с жизнью?
Я не знаю, что такое диссидент. Догадываюсь: видимо, это инакомыслящий, который не просто сидит себе в уголке и мыслит инако, но что-то ещё и делает в соответствии со своим образом мыслей: что-то «издаёт», распространяет, подписывает письма в чью-то защиту или протестует против деяний власти, которые считает неправыми. И делает это до тех пор, пока не окажется в местах, не столь отдалённых.
Лёня с глубоким уважением относился к таким людям, хотя сам ничего этого не делал – он делал кино. Но, несомненно, был инакомыслящим. Нормально мыслящим, с моей точки зрения. И родную «Софью Власьевну» (как тогда называли советскую власть), а также большевиков и чекистов он ненавидел так же, как их ненавидела добрая половина «Киргизфильма», где Лёня тогда работал, – та самая половина, благодаря которой «Киргизфильм» прозвали экспериментальным цехом ВГИКа.
Там работала «могучая кучка» молодых документалистов: Юз Герштейн, Борис Галантер, Илья Горелик, Альгис Видугирис, Костя Орозалиев, Игорь Моргачёв, Лёня Гуревич. Юз был старшим по возрасту, но не он, а Лёня оказался негласным патриархом этого соцветия. Именно Лёню все документалисты звали посмотреть материал, только что полученный из лаборатории, хотя в это время Лёня формально не работал в документальном кино: он делал свой первый и единственный игровой фильм. В этом прекрасном сообществе было принято всё показывать всем. Но именно Лёнино мнение все хотели услышать в первую очередь.
И даже позже, когда после «верховного» разгрома «могучей кучки» трое из неё – Галантер, Моргачёв и Горелик – оказались на Свердловской киностудии, традиция эта сохранилась: Гуревичу всякими правдами и неправдами старались устраивать командировки из Москвы в Свердловск, чтобы показать только что привезённый из экспедиции материал или первую, черновую, подкладку нового фильма, потому что по-прежнему все нуждались в его советах, в его умении конструктивно увидеть будущий фильм. Именно поэтому его обязательно звали на стадии «пасьянса», когда на зелёном сукне студийного биллиардного стола из маленьких бумажных карточек, на которых были все отобранные для фильма эпизоды, выкладывалась конструкция будущего киношедевра. И обязательный вопрос, который всегда обсуждался с Гуревичем: как сделать, чтобы фильм вышел на экран, а не лёг на полку? Уж тут-то советы Гуревича были бесценны. У него был большой опыт в этом деле.
В то время литература выработала поистине эзоповский язык, один из самых ярких примеров – «Дом на набережной» Трифонова. И кинодокументалисты занимались тем же. Впрочем, не только документалисты. Режиссёры игрового кино специально оставляли при монтаже фильма «белых собачек» – какие-то острые, но несущественные для содержания фильма моменты, которые при сдаче картины «брали огонь на себя», отвлекая таким образом внимание идеологических цензоров от других, по-настоящему важных эпизодов. Это была целая наука: как обойти цензурные рогатки. Это было искусство. И Лёня Гуревич, работая главным редактором Экспериментальной студии Чухрая, этим искусством владел в совершенстве.
Более того, именно благодаря Гуревичу в редакционный портфель попадали честные сценарии – в ту пору они назывались «антисоветскими», потому что объективно отражали советскую реальность. Лёня заведомо знал, что эти сценарии никогда не будут приняты Комитетом Кинематографии, и, несмотря на это, они принимались у него в редакции на стадии первого варианта, и авторы получали пятьдесят процентов авторского вознаграждения – так Лёня Гуревич сознательно заставлял «Софью Власьевну» платить тем, кто работал против неё. Повторяю: сознательно! Это была продуманная система. В числе таких «антисоветских» сценариев были «Три дня Виктора Чернышева» Евгения Григорьева. В этом, как я понимаю, Лёня Гуревич видел свой гражданский долг.
На Экспериментальной студии Чухрая вокруг Гуревича сплотилось и выросло целое поколение молодых, свободно мыслящих режиссёров и сценаристов. Об этом лучше меня может рассказать любой из них. Я же попытаюсь вспомнить ещё кое-какие «мелочи», с которыми столкнулась лично.
В конце шестидесятых судьба забросила меня на Хабаровскую студию кинохроники. Переписка с Гуревичем была единственной тоненькой ниточкой, связующей меня с прежней бурной творческой жизнью на «Киргизфильме», и в одном из писем я попросила Лёню сообщать мне, если появится что-то интересное в литературе, дабы я не прозевала это, находясь на краю света. Он ответил мне: «Читай «Новый мир» от корки до корки. Не перестаю восхищаться, как они, даже в примечаниях, умудряются сказать всё, что считают нужным».
Это был «Новый мир» времён Твардовского.
В семидесятые, приезжая в Москву, я всегда бывала у Лёни в Чертаново – и не только для того, чтобы повидать его – читала у него «самиздат». Он выкладывал обычно несколько пухлых папок, и я ныряла в них, забыв о времени. Там были Сахаров, неизданный Солженицын, Войнович и многое другое. Лёня был постоянным читателем действующей в то время в Москве самиздатовской библиотеки. «Завязал» он только тогда, когда у него родилась дочка. Всегда свойственное ему чувство ответственности тут обострилось настолько, что он не мог позволить себе поставить под удар семью. Он не был авантюристом. Но он был Гражданином! И, конечно, шестидесятником самой высокой пробы – а это, как известно, – категория нравственная.
Мне пришлось так много говорить о гражданских качествах Гуревича не потому, что считаю это самым важным в его личности, а потому что Художника в Гуревиче никто не отрицает. И я сочла своим долгом, долгом друга, восстановить справедливость и защитить в личности Гуревича то, что кто-то считал никогда не существовавшим, но что было для него не менее важным, чем его творческий дар.
Н. Крупп 
