Знакомство с КафкойПроизошла эта встреча давно, но не по существу, а в процессе чтения Довлатова. Анекдот запомнился навсегда, переродиться проще, чем его забыть:
С.Довлатов«Прихожу я на работу. Останавливает меня коллега Барабанов.
— Вчера, — говорит, — перечитывал Кафку. А вы читали Кафку?
— К сожалению, нет, — говорю.
— Вы не читали Кафку?
— Признаться, не читал.
Целый день Барабанов косился на меня. А в обеденный перерыв заходит ко мне лаборантка Нинуля и спрашивает:
— Говорят, вы не читали Кафку. Это правда? Только откровенно. Все останется между нами.
— Не читал, — говорю.
Нинуля вздрогнула и пошла обедать с коллегой Барабановым...
Возвращаясь с работы, я повстречал геолога Тищенко. Тищенко был, по обыкновению, с некрасивой девушкой.
— В Ханты-Мансийске свободно продается Кафка! — издали закричал он.
— Чудесно, — сказал я и, не оглядываясь, поспешил дальше.
— Ты куда? — обиженно спросил геолог.— В Ханты-Мансийск, — говорю. Через минуту я был дома. В коридоре на меня обрушился сосед-дошкольник Рома. Рома обнял меня за ногу и сказал:
— А мы с бабуленькой Кафку читали!
Я закричал и бросился прочь. Однако Рома крепко держал меня за ногу.
— Тебе понравилось? — спросил я.
— Более или менее, — ответил Рома.
— Может, ты что-нибудь путаешь, старик?
Тогда дошкольник вынес большую рваную книгу и прочел:— РУФКИЕ НАРОДНЫЕ КАФКИ!
— Ты умный мальчик, — сказал я ему, — но чуточку шепелявый. Не подарить ли тебе ружье? Так я и сделал...»
На том краткая встреча не по адресу подошла к концу, но недавно она возобновилась - после очередной лекции по мировой литературе, которых у нас было постыдно мало, и факта этого мне не осознать: почему какие-то абсолютно неадекватные предметы, сродни базам данных и Ко, у нас были в изобилии, а тут всего одна пара в неделю в течение года? На последнем-то курсе, самое время на скорую руку замаскировать необъятную безграмотность будущих дипломированных специалистов-филологов...
Воодушевившись рассказами преподавательницы по литературе и ее комментарием к рассказу Кафки "В исправительной колонии", что это даже не 18+, а вообще людям, заботящимся о психике, читать не следует, я весь вечер читала Кафку. "Исправительная колония" ожидаемого эффекта не произвела. Думаю, это к лучшему.
Очень сильные моменты с надгробием в кафетерии, "мимика" офицера, расписывавшего "аппарат", и нездорово заинтересованная реакция вдруг избегнувшего казни человека на казнь другого. Особенно последний момент отличился. Именно на таких инстинктах людей и смогли удержаться жуткие авторитарные режимы ХХ-ого века. Именно благодаря таким инстинктам заливаются позором очередные страницы истории человечества. Лазейка в человеческой психике - наслаждение жестокостью, любопытство к жестокости, - разврат жестокости. Важно еще, чтобы кто-нибудь позволил. Чтобы какая-нибудь идея вдруг оправдала. Разврат наиболее приятен и наиболее развратен, если разрешен. Тогда уже точно не вылезти.
Интересна
перекличка мыслей, потому что эти впечатления от знакомства с Кафкой я сейчас только редактирую, а писала их раньше, чем две недели назад (27-ого апреля, если быть занудой).
Затем нашла на каком-то сайте афоризмы Кафки и его маленькие зарисовки, почти стихотворения в прозе. Сделала небольшую подборку, настолько удивилась созвучию некоторых мыслей с текущими печальными и жуткими событиями. Везде, где Кафка говорит о природе зла, - в самую совесть попадает. Словно всю свою жизнь только и делал, что целился.
Кафка в чем-то похож на сатирика, который растратил свой смех. Он не может больше смеяться, но и глаза закрыть не может, - время не пришло. Стоит и смотрит, безоружный. Грегор Замза из "Превращения" - и есть такой сатирик, который не смог отразить, и потому собрал на свой облик все несварение, все равнодушие мира. Зеркало, заросшее отражениями. Зеркало, которое не отмыть.
Франц Кафка***
Все человеческие ошибки суть нетерпение, преждевременный отказ от методичности, мнимая сосредоточенность на мнимом деле.
***
Один из самых действенных соблазнов зла — призыв к борьбе.
***
А верное объяснение состоит в том, что в него вселился большой бес и прибежала тьма маленьких, чтобы служить большому.
***
Клетка пошла искать птицу.
***
Если бы возможно было построить Вавилонскую башню, не взбираясь на нее, это было бы позволено.
***
Не позволяй злу уверить тебя, что у тебя могут быть тайны от него.
***
Ты — это задача. Ни одного ученика кругом.
***
При настоящем противнике в тебя вселяется безграничное мужество.
***
Стоит лишь впустить в себя зло, как оно уже не требует, чтобы ему верили.
***
Задние мысли, с которыми ты впускаешь в себя зло, — это не твои мысли, а зла.
***
Животное отнимает плетку у хозяина и стегает себя, чтобы стать хозяином, но оно не знает, что это — только фантазия, вызванная новым узлом на плетке хозяина.
***
Раньше я не понимал, почему не получаю ответа на свой вопрос, сегодня не понимаю, как мог я думать, что можно спрашивать. Но я ведь и не думал, я только спрашивал.
***
Злу нельзя платить в рассрочку — а непрестанно пытаются.
***
Проверь себя на человечестве. Сомневающегося оно заставляет сомневаться, верящего — верить.
***
Общение с людьми совращает к самоанализу.
***
Может быть знание о дьявольщине, но не может быть веры в нее, ибо больше дьявольщины, чем налицо, не бывает.
***
Тебе не надо выходить из дому. Оставайся за своим столом и слушай. Даже не слушай, только жди. Даже не жди, просто молчи и будь в одиночестве. Вселенная сама начнет напрашиваться на разоблачение, она не может иначе, она будет упоенно корчиться перед тобой.
***
— Ты делаешь из своей нужды добродетель.
***
Сила для отрицания, для этого естественнейшего проявления непрестанно меняющегося, обновляющегося, отмирающего, оживающего в борьбе человеческого организма, есть у нас всегда, но нет мужества, а ведь жить — это отрицать, и значит, отрицание — это утверждение.
***
Он нашел архимедову точку опоры, но использовал ее против себя, лишь с этим условием, видимо, ему и было дано найти ее.
ПрометейО Прометее существует четыре предания. По первому, он предал богов людям и был за это прикован к скале на Кавказе, а орлы, которых посылали боги, пожирали его печень, по мере того как она росла.
По второму, истерзанный Прометей, спасаясь от орлов, все глубже втискивался в скалу, покуда не слился с ней вовсе.
По третьему, прошли тысячи лет, и об его измене забыли — боги забыли, орлы забыли, забыл он сам.
По четвертому, все устали от такой беспричинности. Боги устали, устали орлы, устало закрылась рана.
Остались необъяснимые скалы... Предание пытается объяснить необъяснимое. Имея своей основой правду, предание поневоле возвращается к необъяснимому.
ПосейдонПосейдон сидел за рабочим столом и подсчитывал. Управление всеми водами стоило бесконечных трудов. Он мог бы иметь сколько угодно вспомогательной рабочей силы, у него и было множество сотрудников, но, полагая, что его место очень ответственное, он сам вторично проверял все расчеты, и тут сотрудники мало чем могли ему помочь. Нельзя сказать, чтобы работа доставляла ему радость, он выполнял ее, по правде говоря, только потому, что она была возложена на него, и, нужно признаться, частенько старался получить, как он выражался, более веселую должность; но всякий раз, когда ему предлагали другую, оказывалось, что именно теперешнее место ему подходит больше всего. Да и очень трудно было подыскать что-нибудь другое, нельзя же прикрепить его к одному определенному морю; помимо того, счетная работа была бы здесь не меньше, а только мизернее, да и к тому же великий Посейдон мог занимать лишь руководящий пост. А если ему предлагали место не в воде, то от одной мысли об этом его начинало тошнить, божественное дыхание становилось неровным, бронзовая грудная клетка порывисто вздымалась. Впрочем, к его недугам относились не очень серьезно; когда вас изводит сильный мира сего, нужно даже в самом безнадежном случае притвориться, будто уступаешь ему; разумеется, о действительном снятии Посейдона с его поста никто и не помышлял, спокон веков его предназначили быть богом морей, и тут уже ничего не поделаешь.
Больше всего он сердился — и в этом крылась главная причина его недовольства своей должностью, — когда слышал, каким его себе представляют люди: будто он непрерывно разъезжает со своим трезубцем между морскими валами. А на самом деле он сидит здесь, в глубине мирового океана, и занимается расчетами; время от времени он ездит в гости к Юпитеру, и это — единственное развлечение в его однообразной жизни, хотя чаще всего он возвращается из таких поездок взбешенный. Таким образом, он морей почти не видел, разве только во время поспешного восхождения на Олимп, и никогда по-настоящему не разъезжал по ним. Обычно он заявляет, что подождет с этим до конца света; тогда, вероятно, найдется спокойная минутка, и уже перед самым-самым концом, после проверки последнего расчета, можно будет быстренько проехаться вокруг света.
НочьюПогрузиться в ночь, как порою, опустив голову, погружаешься в мысли, — вот так быть всем существом погруженным в ночь. Вокруг тебя спят люди. Маленькая комедия, невинный самообман, будто они спят в домах, на прочных кроватях, под прочной крышей, вытянувшись или поджав колени на матрацах, под простынями, под одеялами; а на самом деле все они оказались вместе, как были некогда вместе, и потом опять, в пустынной местности, в лагере под открытым небом, неисчислимое множество людей, целая армия, целый народ,— над ними холодное небо, под ними холодная земля, они спят там, где стояли, ничком, положив голову на локоть, спокойно дыша. А ты бодрствуешь, ты один из стражей и, чтобы увидеть другого, размахиваешь горящей головешкой, взятой из кучи хвороста рядом с тобой. Отчего же ты бодрствуешь? Но ведь сказано, что кто-то должен быть на страже. Бодрствовать кто-то должен.
Комментарий (не надейся!)
О притчахЗатем я прочитала "Превращение". На самом деле, на сайт я забрела как раз в процессе чтения "Превращения", искала в более вменяемом для глаз варианте. Замечательная вещь: художественность, ненавязчивость, абсолютно спокойное описание настолько ненормальных образов. А эта серая жизнь, это насекомое с липкими лапами, серая кухня, пыль и летающие красные яблоки. Реальный сюрреализм, - на мой взгляд, самая страшная из манер письма. То есть когда нереальное, пугающее стечение предметов и обстоятельств вдруг оказывается частью реальности, ее привычным, несомненным обиходом. Таков Неизвестный у Лермонтова. Таковы реалистичные (в смысле, без пыток и Ко) рассказы Стивена Кинга, имею в виду: "Чувство, которое словами можно выразить только по-французски" и "Все, что ты любил когда-то, ветром унесет". Очень сильные рассказы, до сих пор пугает, что они вообще существуют.
А в "Превращении" тот момент, когда от него сестра отказалась, когда от него решили избавиться? Когда он умирал (лапки, особенно лапки доводят), и как потом сестра заметила, что он похудел? Сама возможность того, что в семье при подобных, мягко говоря, чрезвычайных обстоятельствах людей по-прежнему в первую очередь заботят бытовые вопросы, именно они вызывают бурю эмоций, а не состояние Грегора... Как будто люди сразу отгородились от того, что с ним произошло. Абсолютное равнодушие к вещам, выходящим за рамки привычного круговорота. И насколько это знакомо. Почти никого суть вещей, на самом деле, не интересует. Нет попыток разобраться, понять, активно поучаствовать. Потребности нет. Зато бесконечно копаться в каких-то бытовых деталях, перекладывать кастрюльки с одной полки на другую, ссориться из-за того, что кто-то взял не тот пакет, купил не те конфеты, сказал что-то не тем тоном... вот что действительно занимает, вот от чего появляется блеск в глазах. Это ведь настоящий сюрреализм - когда вдруг предметы меняются ролями. Неважное становится важным, а из плеч уже растут не руки, а ветки, железки или лапки насекомого.
Вещи Кафки напомнили немного фильмы Стенли Кубрика. То есть наоборот. Я почти каждую строчку думала, что это ведь должно быть похоже, скажем, на "Заводной апельсин". Та же серая гамма окружающей обстановки, то же упоминание о классической музыке, тот же эпатаж отвратительного. Тот же абсурд семейных идиллий. Однако "Заводной апельсин" я не могу смотреть. Стенли Кубрик меня укачивает, наверное почти так же, как экзистенциальный физиологизм довел Сартра до "Тошноты". Может, это и есть цель режиссера, но мне кажется, искусство может ставить себе более захватывающие цели или не ставить их вовсе.
"Превращение" создало совершенно обратный эффект. Когда смотрела "Заводной апельсин", несмотря на все изощрения, бранную лексику, сексуальные сцены и намеки, было абсолютно и просто скучно. Словно искать больше нечего, все и так на поверхности, причем на такой, в которую я не верю, потому что она однобока и я заранее знаю, как ее опровергнуть. Все, что однобоко, и опровергать скучно.
В "Превращение", напротив, хотелось вчитываться. Удивляться, разбираться. И сердце не оставалось равнодушным. Общее послевкусие - чувство надежды, неожиданно светлое, окрыляющее чувство. Как будто выход из "жути" найден. Как будто "жуть" загнали в вольер и одомашнили. Как будто не то оказалось жутким, что планировало им казаться. В итоге получилось, что ставший отвратительным насекомым Грегор гораздо живее повседневной рутины его семьи, отношений, которые воцарились в его семье. Насекомое-Грегор живее Грегора, когда он был человеком. Насекомое-Грегор живее всех людей в рассказе. На фоне трупа Грегора вся окружающая обстановка кажется еще более манекенной, безжизненной. Вот оно, "все познается в сравнении". "Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты," - ты и становишься тем, с чем тебя можно сравнить. Само сравнение обладает магическим свойством переноса. Уже не Грегор насекомое, а люди вокруг. Он единственный, кто выглядит живым персонажем, единственный, кого хоть иногда волнуют сущностные, настоящие вещи и чувства. Чтобы понять "Превращение", нужно прибегнуть к инверсии, то есть подвергнуть превращению свои глаза и сознание.
После чтения рассказа остается непредвиденное чувство легкости. Наверное, это чувство благодарности автору за удачное сравнение, за выявление, которое освобождает от иллюзий равнодушного благополучия, потому что показывает его настоящий портрет.
Та же "страшная история" Саши Чёрного:
Страшная история 1
Окруженный кучей бланков,
Пожилой конторщик Банков
Мрачно курит и косится
На соседний страшный стол.
На занятиях вечерних
Он вчера к девице Керних,
Как всегда, пошел за справкой
О варшавских накладных.
И, склонясь к ее затылку,
Неожиданно и пылко
Под лихие завитушки
Вдруг ее поцеловал.
Комбинируя событья,
Дева Керних с вялой прытью
Кое-как облобызала
Галстук, баки и усы.
Не нашелся бедный Банков,
Отошел к охапкам бланков
И, куря, сводил балансы
До ухода, как немой.
2
Ах, вчера не сладко было!
Но сегодня как могила
Мрачен Банков и косится
На соседний страшный стол.
Но спокойна дева Керних:
На занятиях вечерних
Под лихие завитушки
Не ее ль он целовал?
Подошла как по наитью
И, муссируя событье,
Села рядом и солидно
Зашептала не спеша:
«Мой оклад полсотни в месяц,
Ваш оклад полсотни в месяц,
На сто в месяц в Петербурге
Можно очень мило жить.
Наградные и прибавки,
Я считаю, на булавки,
На Народный дом и пиво.
На прислугу и табак».
Улыбнулся мрачный Банков —
На одном из старых бланков
Быстро свел бюджет их общий
И невесту ущипнул.
Так Петр Банков с Кларой Керних
На занятиях вечерних,
Экономией прельстившись,
Обручились в добрый час.
3
Проползло четыре года.
Три у Банковых урода
Родилось за это время
Неизвестно для чего.
Недоношенный четвертый
Стал добычею аборта,
Так как муж прибавки новой
К Рождеству не получил.
Время шло. В углу гостиной
Завелось уже пьянино
И в большом недоуменье
Мирно спало под ключом.
На стенах висел сам Банков,
Достоевский и испанка.
Две искусственные пальмы
Скучно сохли по углам.
Сотни лиц различной масти
Называли это счастьем...
Сотни с завистью открытой
Повторяли это вслух!
Это ново? Так же ново,
Как фамилия Попова,
Как холера и проказа,
Как чума и плач детей.
Для чего же повесть эту
Рассказал ты снова свету?
Оттого лишь, что на свете
Нет страшнее ничего...
И напоследок, еще Довлатов и снова о Кафке:
ЗАПИСКИ ЧИНОВНИКА
В конце шестидесятых годов художник Вагрич Бахчанян, в ту пору сотрудничавший в «Литературной газете», произнес ядовитую шутку, которая с быстротой молнии (а точнее — с быстротой удачной шутки) облетела всю страну. Перефразируя слова известной песни, Бахчанян воскликнул:
— Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью!
В основе этой крылатой фразы лежит необъяснимый парадокс: как удалось Францу Кафке, еврею по крови, чеху по рождению и месту жительства, немцу по языку и культуре, как удалось ему в своих мрачных, сюрреалистических романах и новеллах с такой художественной прозорливостью различить черты грядущего реального социализма? Как он сумел в своих пророчествах так верно изобразить социальные механизмы тоталитарного государства задолго до его возникновения?
Я позволю себе воспроизвести небольшой отрывок из романа Франца Кафки «Процесс», написанного в 1918 году, — фрагмент из речи на суде центрального героя, а вы, дорогие читатели, задумайтесь: разве не мог бы подписаться под этими словами едва ли не каждый правозащитник, репрессированный в Советском Союзе за последние годы.
«Нет сомнения, — говорит Йозеф К., — что за всем судопроизводством, то есть в моем случае за этим арестом и за сегодняшним разбирательством, стоит огромная организация. Организация эта имеет в своем распоряжении не только продажных стражей, бестолковых инспекторов и следователей, проявляющих в лучшем случае похвальную скромность, но в нее входят также и судьи высокого и наивысшего ранга с бесчисленным, неизбежным в таких случаях штатом служителей, писцов, жандармов и других помощников, а может быть даже и палачей — я этого слова не боюсь. А в чем смысл этой организации, господа? В том, чтобы арестовывать невинных людей и затевать против них бессмысленный и по большей части — как, например, в моем случае — безрезультатный процесс. Как же тут, при абсолютной бессмысленности всей системы в целом, избежать самой страшной коррупции чиновников?.. »
И так далее.
Согласитесь, что такая речь могла быть произнесена и Юрием Орловым, и Александром Гинзбургом, и Анатолием Щаранским.
Франц Кафка, по мнению многих, — одна из трех величайших фигур в мировой литературе двадцатого столетия, но если два других титана — Джойс и Пруст — произвели революцию, главным образом, в области формы, эстетики, то проза Франца Кафки, суховатая, почти бесцветная, лишенная малейших признаков эстетического гурманства, интересует нас прежде всего своим трагическим содержанием, причем, именно в нас она вызывает столь болезненный отклик, ведь именно для нас фантасмагорические видения Кафки обернулись каждодневной будничной реальностью...
«Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью!..»
Биография Франца Кафки не богата внешними событиями. Родился он 3 июля 1883 года в Праге, окончил немецкую гимназию, затем изучал право и слушал лекции по истории искусств и германистике. Затем два года проходил стажировку в адвокатской конторе и в Пражском окружном суде. В 1908 году слушал лекции по производственному страхованию и скоро поступил на службу в полугосударственную организацию, занимающуюся страхованием производственных травм. Невзирая на степень доктора юриспруденции и старательность в исполнении служебных обязанностей, Кафка до конца занимал там лишь скромные и низкооплачиваемые должности. В 1917 году он заболел туберкулезом и в дальнейшем работал с перерывами, а в 1922 году был вынужден уйти на пенсию. Еще через год Кафка предпринял давно уже задуманное «бегство» в Берлин, где намерен был существовать в качестве свободного художника, но резко ухудшившееся состояние здоровья заставило его вернуться в Прагу. 3 июня 1924 года в санатории Кирлинг под Веной Франц Кафка скончался.
Разумеется, Кафка не выдумал и не выбрал для себя такую скромную биографию, но если бы она была иной, то и Кафка был бы совершенно другим явлением — ведь писатель и его биография нерасторжимы. Отсутствие внешних потрясений в личной жизни Франца Кафки с избытком возмещается неослабевающим напряжением «приключений» внутренних.
Наиболее ясное представление о глубокой и мучительной внутренней жизни писателя дают нам, в первую очередь, не его художественные творения, а вещи, приближающиеся к форме документа, — «Дневники» и пространное «Письмо к отцу», не вошедшие в знаменитый советский однотомник и выпущенные недавно под одной обложкой нью-йоркским издательством «Аргус».
Всякий писательский дневник — это рассказ о себе и о людях, рассказ художника о встречах с окружающим миром, комментарий к этим встречам, их разъяснение, истолкование. Дневник Франца Кафки — преимущественно рассказ о встречах с самим собой. Там содержится множество литературных набросков или вариантов позднее написанных вещей, подробно пересказываются сны или даже видения наяву. Целые страницы посвящены жалобам на состояние здоровья, на терзающие писателя неясные чувства беспокойства и вины, на невозможность или неспособность творить. С особым волнением мы читаем о том, какого мучительного напряжения и труда стоило писателю каждое слово и какие олимпийские требования предъявлял он к собственному творчеству, что и привело к трагическому пункту в его завещании. Согласно этому условию, душеприказчик и друг Кафки, писатель Макс Брод, должен был после его смерти уничтожить архивы, письма, дневники и все неопубликованные при жизни произведения, составляющие большую часть литературного наследства Кафки. Достаточно cказать, что к этому аутодафе был приговорен и лучший роман писателя «Процесс». К счастью, Макс Брод нарушил волю покойного, взял на себя этот грех, но зато обогатил мировую литературу несколькими признанными шедеврами.
Франц Кафка умер 60 лет назад, задолго до Маутхаузенов, Треблинок, Дубровлагов и показательных процессов, задолго до возникновения гестапо и КГБ, но его гениальная прозорливость, невероятная интуиция помогли создать такие картины и образы, вглядываясь в которые, нам только и остается, что повторять зловещую шутку Вагрича Бахчаняна:
«Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью... »
