Роза Мира — диалог культур и культура диалога

Хотел обратить внимание уважаемой публики на интересный материал, принадлежащий некоему Ивану Засурскому. Он написан с иной точки зрения, но затрагивает примерно ту же проблематику. Советую прочесть.

Не раз я уже себя ловил на чувстве, что тот свободолюбивый пафос, который меня переполнял в конце 80-х, давно перестал вызывать сколько-нибудь искренний отклик в душе. Более того, всё чаще он вызывает скептическое сожаление и горькую мысль: мы никогда уже не поймём друг друга с теми, «кто продолжает считать советский период самым трагическим в судьбах русской интеллигенции».

Душа откликается теперь только на конкретные судьбы конкретных людей, но сам пафос противостояния «мы-они» больше не трогает ни сердца, ни ума, как 30 лет назад. «Мы» – это русская интеллигенция, культурная прослойка, творческие люди, а «они» – это государство, вожди, официоз, идеология, цензура, репрессивный аппарат и т.п. Схема и простая, и понятная. Но абсолютно внешняя. И нет в ней ни жизненной глубины, ни творческой свободы, как нет их, например, в песнях Рылеева или романе Чернышевского «Что делать?»

Чем уж так трагичнее судьбы писателей в советское время, чем судьба Радищева или Достоевского? Нам остались имена и книги. А противостояние государства и культуры вечно, как мир и грех. И к нам пришли писатели 20-го века самим ходом времени так же, как пришли к читателям писатели 18-19 веков, несмотря на весь ужасный репрессивный аппарат советской системы. И никак не укладываются в элементарную дихотомию «мы-они» многие и многие вопросы, рождаемые самой жизнью, а не привычными интеллигентскими идеологемами (мы – герои и страдальцы, соль земли; а они – сатрапы, бездари и душители свободы). Да, такие схемы могут в юности порождать пафос гордо посаженной головы, пока эта голова не начинает осознавать, что грех внутри неё самой, а не вовне. И тогда всё меньше правды и всё больше сомнений начинает вскрывать в тебе формула жанра, вобравшего в себя: «натиск революции, ее нравственную несовместимость с идеей русской истории, ее противоборство с поэзией и литературой»...

Да так ли? нравственно несовместима? не вытекает из русской идеи? борется с литературой и поэзией? А что стало с самими этими «идеей, нравственностью, литературой и поэзией», когда порождённая безбожной революцией система приказала долго жить? Что пришло на смену бесчеловечной цензуре? И много ещё вылезает из ткани времени вопросов, немилосердно охлаждающих былой диссидентский пафос... И нет на них однозначных ответов, а потому и не принимает больше душа простых и ясных антисоветских схем.

Да, немало пронзительного написано о «самых трагических, самых горьких судьбах в истории русской интеллигенции – судьбах репрессированных писателей»...
   Да, судьбы эти трагичны и горьки. Ну, а какими должны быть судьбы «совести народа» в мире, где распяли Бога? Тёплыми, успешными и сытыми? И несмотря ни на какие козни врага человеческого, мы взахлёб читали и читаем этих писателей, восхищаемся их мужеством и талантом, проникаемся глубиной и красотой их творений, причащаемся высшей нравственной правде через их жизненный и творческий подвиг. Мы знаем этих писателей, они дошли до нас вопреки всем проискам безбожного государства. Но только ли вопреки или отчасти благодаря?..

И тут возникает самый неудобный для антисоветского пафоса вопрос: а кто сосчитает, сколько искалечила дарований и погубила судеб «невидимая рука рынка», пришедшая на смену советской системе?

«Это писатель убитый и забытый, оставшийся без попечения памяти, вычеркнутый из бытия культуры. Осмелившийся на свободомыслие, положивший честь свою за слово, не обугленное фразеологией захваченного в плен настоящего и беспамятного будущего.»
   Будущее оказалось не таким и беспамятным. А вот каково будущее у русских писателей нового времени? Не тех, кто вышел из советского периода и успел себе сделать имя в борьбе с тоталитаризмом, а осознавших в себе писательский дар уже в либеральной России. Кто знает этих писателей, кто их ценит, кто ими зачитывается и верит им, кто ищет в их творениях высшую Правду?

Самое горькое, что искренние и талантливые люди, которым было так душно в советское безвременье, бессознательно приняли нынешнюю систему ценностей и в ней им не душно. Я вот что имею в виду: когда советская (или антисоветская) сплочённость пишущей и читающей публики ушла в небытие, никакого иного братского чувства не возникло на пустом месте. Живут прошлым. А современного коллегу по цеху оценивают исключительно по критериям успешности ( = продаваемости). Интереса ни к новым талантам (если они не на слуху), ни к новым жанрам, ни к новому качеству нет и в помине у старой гвардии. Их объединяет только советское (антисоветское) прошлое.

Отчуждение человека от себе подобных и от культуры выросло, по сравнению с советским периодом, в разы. Но кого это волнует? Кого волнует участь безвестных талантов, то есть «вычеркнутых из бытия культуры», причём не так, как в советское время, но окончательно, «без права переписки» (буквально!) и без какой-либо надежды найти себе отклик в будущем? Кто из старой диссидентской гвардии верит, что такие писатели ныне вообще существуют, что они могут сказать новое слово и что это слово обогатит русскую культуру не меньше, чем их поколение?

Теоретически, наверное, есть достойные писатели и поэты, но практически никто не будет терять время и душевные силы на поиск и труд ознакомления с новым словом, если, конечно, оно само не проорёт в уши, раскрученное «невидимой рукой рынка». Несмотря на весь пафос свободы у писателей советского (антисоветского) прошлого, они готовы замечать только тех из нового поколения, кто продал свою свободу и тем заслужил милость у нынешней системы ценностей. И не верят бывшие диссиденты, что и в нынешней системе есть своё подполье и что его свободно выбрали те, кто не захотел или не смог отдать своё первородство за чечевичную похлёбку. Не верят. И это каменное неверие, ничем не пробиваемое.

Что тяжелее для писателя: быть гонимым, изгнанным из Союза писателей, но читаемым в самиздате и уверенным, что его слово нужно людям и культуре, а значит рано или поздно будет востребованным, – или полное отчуждение от коллег по цеху, от читателей, от связи поколений, от надежды на будущее? Что тяжелее пережить? Чья вера и труд больше требуют душевного мужества? На совести либеральной модели и каменного равнодушия бывшей антисоветской писательской гвардии сломанных жизней и загубленных дарований никак не меньше, чем на совести НКВД. Одно отличие: у тех была надежда – у нынешних отобрали и её.

Зависеть от царя оказалось легче, чем зависеть от народа. Несравнимо. А если народ потерял саму потребность в высших формах словесности – зависимость от него равнозначна пожизненному заточению в одиночке. Причём сидельцы соседних камер будут тебя также презирать и не замечать в упор.

На совести советской системы много грехов, как на совести любого человека. Но культурные реалии познаются в сравнении. Нельзя отрицать феномен советской культуры, причём в некоторых областях (сценические искусства, кинематограф, мультипликация) достигшей абсолютных вершин. А где достижения либеральной модели в культуре? Прошло уже три десятилетия, почти половина срока жизни советской.

А что такое чисто советское изобретение «Союз писателей»? И почему ныне он раздробился на десятки карикатурных или коммерческих симулякров? Почему, если советская система «вступила в противоборство с литературой и поэзией», именно эта модель создала одну из лучших в мире систему образования и настоящий культ классической литературы и поэзии, пожалуй, вообще беспрецедентный в истории? Какие душевные качества и духовные потребности воспитывались в человеке этим культом? Не благодаря ли им, воспитанным в советской системе, мы в своё время с такой жгучей духовной жаждой впитывали в конце 80-х, начале 90-х «вычеркнутые из бытия культуры» имена? Значит, не вычеркнутые, но сохранённые во времени? Так ведь получается фактически?

Культ наживы, культ массового успеха, власть денег оказались действеннее любой цензуры, любого НКВД и КГБ. И не просто действеннее, а безысходно и безнадёжно непробиваемы. Ибо не стены строили снаружи, но убивали атмосферу поэзии в душах. В каждой конкретной душе и без какого-либо заметного внешнего насилия.

А феномен авторской песни – это поистине всенародное единение поэта и слушателя вопреки или благодаря советской системе случилось? И куда и почему оно исчезло в стране, сбросившей наконец иго коммунизма? Может быть, что-то не так с самим нашим понимаем свободы как живой сущности, а не как схематической идеологемы?

Скажу под конец прямо в лоб: только среди авторов нашего портала есть писатели, не уступающие дарованием «вычеркнутым из бытия культуры» в советское время и восполнившим это бытие, когда пришло их время. Моему заявлению не поверят, сочтут его несерьёзным – и не какие-то жуткие карательные органы или партийные догматики, но самые свободомыслящие творческие люди, сложившиеся как личность в советское время и в непосильной борьбе с ним, то есть те, «кто продолжает считать советский период самым трагическим в судьбах русской интеллигенции». Не поверят, не воспримут всерьёз, равнодушно и снисходительно пройдут мимо. Чтобы вновь и вновь обращаться взором в «советский концлагерь» и черпать там сюжеты, мысли, идеи, накал чувства и вкус свободы, недостижимый без борьбы за неё...

На мой взгляд, самый тлетворный грех советской системы образования – это снобизм. Объяснять не буду. А закончу набившим оскомину, хрестоматийным стихотворением Пушкина:

(Из Пиндемонти)

Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Всё это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа –
Не всё ли нам равно? Бог с ними.
                                                           Никому
Отчёта не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! вот права…

Дополню с другого бока. Репрессировали все категории населения. Такое впечатление, что репрессировать писателей - это какой-то особо непростительный грех, ну примерно как изнасиловать ребенка. А инженеров, директоров заводов, ученых, военных, просто рабочих и колхозников? Тоталитарная система террора создавала атмосферу подчинения и дисциплины, и ей было в общем и целом все равно, кого репрессировать - академиков или писателей. Писатели в общем и целом как раз неплохо адаптировались. Но система никому не давала открепительный талон от Гулага - попасть мог кто угодно. Ну, чем судьбы репрессированных писателей более трагичны, чем судьбы авиаконструкторов, которых посадили так много, что из них организовалось знаменитое лагерное КБ под руководством Туполева. Директоров заводов и главных инженеров сажали за аварии или неудачи на производстве - заподозрить вредительство было очень легко. У меня советские писатели в общем и целом, как сообщество, не оставляют впечатление какого-то сонма святых, которых надо жалеть больше чем других. У меня вот расстреляли дальнего родственника и однофамильца, который был до революции специалистом по римскому праву. Причем расстреляли в 1937 г., когда ему было 73 года. По-моему, так очень даже трагично.

И еще. Писателей репрессировали, но их и подкармливали. Система в целом нуждалась в писателях, так что "инженеров душ человеческих" содержали совсем неплохо и им сходило с рук больше, чем простым людям. Члены Союза Писателей могли жить безбедно, производя минимум продукции. Показателен пример с Пастернаком, написавшим откровенно антисоветского "Доктора Живаго". Формально можно считать его репрессированным, но, насколько я знаю, это выражалось в том, что он жил на своей даче (вполне приличной по метражу), которую у него никто не  отнимал.

При всем при том, конечно, замечательно, что жил среди нас человек, боровшийся за извлечение литературных архивов из недр КГБ и собиравший сведения о репрессированных писателях. Чем бы ни было плохо наше время, период беззаконного душегубства повториться не должен. Все, кто помогает внушить обществу мысль о недопустимости репрессий и напоминают так или иначе об этом кошмаре, делают полезное дело. То, что рыночное общество к искусству глухо, не принижает масштаба трагедии, происшедшей с нами в прошлом веке.

Так вот, на мой взгляд, революция 1917 года на порядок меньше явила свою нравственную несовместимость с идеей русской истории и своё противоборство с поэзией и литературой, чем революция 1991.

Период 1918-1929 годов разве не был наполнен борьбой с русской литературой и русской культурой? Был. А потом была контрреволюция Сталина. Его покровительством были разрешены "Дни Турбиных", "Тихий Дон"... Не надо забывать про украинизацию, проводимую большевиками вплоть до второй половины 1930-х годов. Не её ли плоды пожимаем?

После 1956 года давление и травля уже была совсем не та. Не сидели диссиденты во Владимирской тюрьме, не вкалывали на Колыме. Вот как раз с 1956 года атмосфера в СССР для творчества и создалась наиболее благоприятная.

Совместима ли идея революции с русской идеей? Не совместима. Противен ли её бушующий дух соборному духу? Противен. Революция как Голгофа, за которой произошло воскресение русской культуры. Вот символ, который примиряет меня с революцией, и который объясняет мне противоречие текущего состояния. 1991 же год есть отступничество, отречение от Христа во имя золотого тельца. Искушение, которое было необходимо, чтобы отсеять зерна от плевел. Разве не видим сегодня мы плевел? Видим. А зерна? С каждым годом они становятся всё заметнее, пробиваются золотые колосья. Преодолеем мы тьму безвестности, время придёт плоды пожинать, и никто не вспомнит о плевелах. Но будет жить ещё не одно десятилетие память о тех, кто все эти годы был в подполье совсем добровольно.

Антон, а как эта вера согласуется с Вашим утверждением, что никакого краха неолиберализма не предвидится, что нас всех ждёт цифровой фашизм, преддверие царства антихриста? Один период, и довольно длительный, в этой цепочке, по-моему, потерян, нет?

Я вижу вектор развития государства и вектор развития культуры (настоящей культуры). Настоящая культура вопреки всему не погибает, а живёт, пробивается. Вектор развития государства в мировом масштабе таков, что если ему не помешать, то будет цифровой фашизм и Оруэлловская антиутопия. Я не верю, что система разрушится сама по себе в силу экономических причин, но я верю, что духовное возрождение человечества перечеркнёт этот вектор.

Это и был основной бытийный вопрос советской жизни и Пастернак именно на него и отвечал.

Ну да, конечно, возможно и публицистическое прочтение романа. "Лев Толстой как зеркало русской революции". Или "Капитанская дочка" как панегирик Пугачёву (отчасти потому её и в советской школе усиленно изучали в младших классах именно с такой подачей). Но в "Докторе Живаго" есть прямая подсказка - это стихи Живаго, составляющие с романом единое целое. И это гениальные стихи. И это стихи о Христе, о Любви и о Поэте, а не о революции и интеллигенте. Живаго в первую очередь поэт, а потом уже врач и интеллигент. "Блажен кто посетил сей мир в его минуты роковые"... В общем, роман, на мой взгляд, настолько же антисоветский, насколько Достоевский борец с самодержавием или Евангелие антиримское сочинение. Но публицистическое прочтение тоже возможно, тут не поспоришь. На то и творческая свобода читателю дана. Бывают периоды, когда массы людей так увлечены политикой, что всё видят под политическим углом зрения. Но это самые бесплодные для культуры периоды, самые плоские.

К слову, отношение к революции - как трагедии, катастрофе, стихии, року - и антисоветщина - совершенно разные вещи. Начнём с того, что не большевики начали революцию, а сама советская система была совершенно не революционной, но очень консервативной, то есть - прямо противоположной революции природы. Но это уже совсем отклонение от темы...

В США всегда была высокая преступность. К политической системе это не имеет прямого отношения

На мой взгляд, имеет - и самое прямое. И к политической, и к экономической, и к идеологической, и к культурной. Интересно было бы сравнить количество политических заключённых в царской России (хотя бы в начале 20-го века) и в сталинской (взять, к примеру, 10-15 лет и сравнить на душу населения). А также сравнить количество репрессированных во времена маккартизма в США. И количество расстрелянных и посаженных чиновников в современном Китае. Также полезно было бы сравнить с количеством репрессированных в колониях, в той же Индии (например, между двумя мировыми войнами). Картина получается не такой однозначной, как нам внушали в 90-е: "красная чума" и "остальной цивилизованный мир".

На мой взгляд, главная тьма Сталина не в репрессиях даже, а в создании такой системы человеческого отбора в государстве, которая и привела в итоге к краху советского проекта. Элиту заполнила посредственность и серость, постепенно вытеснив оттуда всё сколько-нибудь творчески активное (этот механизм был создан именно Сталиным и сработал через десятилетия после его смерти). Вот эта серость и разрушила в итоге СССР, то есть - Российскую империю. Большевики же Российскую империю не разрушали, но, наоборот, собрали её в СССР. А вот либералы и тогда разрушали, и после 1991 года, и продолжают поныне (ничего другого они, похоже, вообще породить не в состоянии). Либералы же постсоветские и была та перекрасившаяся на ходу, безыдейная и бессовестная, демагогическая и жадная до денег и власти серость, что окончательно заполонила советскую и партийную номенклатуру к концу 80-х... Ладно, поговорим об этом как-нибудь в другой теме. Если будет хороший повод.

Но в "Докторе Живаго" есть прямая подсказка - это стихи Живаго, составляющие с романом единое целое. И это гениальные стихи. И это стихи о Христе, о Любви и о Поэте, а не о революции и интеллигенте.

Извиняюсь за зацикливание, но здесь-то и кроется главный и очень убедительный мотив романа. В стихах - его личная, частная, глубокая, настоящая жизнь, а прозе - искореженная революцией, по сути - ненастоящая. Ужасы революции поэтому и имеют в романе сюрреалистический оттенок, как какой-то странный спектакль, наблюдаемый со стороны. В этом контрасте стихов с реальностью и читается обвинительный приговор революции. В романе есть очень ясная фраза "во время революции невозможна частная жизнь" - мы это узнали только из этого романа и нигде больше. А НЭП он характеризует как самую фальшивую из советских эпох. Причем речь идет именно о революционном времени; дореволюционная жизнь показана с большой симпатией - она-то как раз и является адекватным фоном частной жизни. А стихи - они именно о личном, о частном, они возвышают и воспевают личное, которое разбито и задавлено революцией. Никакого противоречия  с христианскими коннотациями нет, так как это все - о личном.