Роза Мира — диалог культур и культура диалога

Сергей Чайкун – художник, автор произведений в разных изобразительных стилях и техниках, много работающий в искусстве книжной графики. Среди более сотни книг, изданных с иллюстрациями С. Чайкуна – пьесы и сонеты Шекспира, сочинения Гофмана, Гоголя, Андерсена, Ремизова, Павича, Сартра и многих других авторов.

Подарочное издание 25 сонетов Шекспира в новом прозаическом переводе было выпущено небольшим тиражом в издательстве Вита Нова (Санкт-Петербург) в 2014 году, художник сделал иллюстрации к этим сонетам и один титульный лист. В работе он опирался именно на прозаическое переложение, которое многими подробностями отличается от всех известных поэтических переводов, вводящих Шекспира в русло русской поэтической традиции.

Привожу здесь прозаические тексты сонетов и их классические переводы С. Маршака. (Ссылки ведут на репродукции иллюстраций в Галерее Замка.)


Сонет 2

Когда сорок зим возьмут в осаду твое чело
и выроют глубокие траншеи на поле твоей красоты,
гордый наряд твоей юности, который теперь так привлекает взгляды,
все будут считать лохмотьями;
тогда, если тебя спросят, где вся твоя красота,
где всё богатство цветущих дней,
сказать, что оно в твоих глубоко запавших глазах,
было бы жгучим стыдом и пустой похвальбой.
Насколько похвальнее было бы использование твоей красоты,
если бы ты мог ответить: "Этот мой прекрасный ребенок
подытожит мой счет и станет оправданием моей старости", –
доказав его сходством с тобой, что его красота – это твое наследство.
Это было бы как будто снова стать молодым, когда ты стар,
и увидеть свою кровь горячей, когда ты чувствуешь, что в тебе она холодна.


Когда твое чело избороздят
Глубокими следами сорок зим,
Кто будет помнить царственный наряд,
Гнушаясь жалким рубищем твоим?

И на вопрос: «Где прячутся сейчас
Остатки красоты веселых лет?» –
Что скажешь ты? На дне угасших глаз?
Но злой насмешкой будет твой ответ.

Достойней прозвучали бы слова:
«Вы посмотрите на моих детей.
Моя былая свежесть в них жива,
В них оправданье старости моей».

Пускай с годами стынущая кровь
В наследнике твоем пылает вновь!



Сонет 5

Те часы, которые своей тонкой работой создали
прелестный образ, на котором останавливаются все взгляды,
поведут себя как тираны по отношению к нему же
и лишат красоты то, что всё превосходит красотой,
поскольку неутомимое время ведет лето
к отвратительной зиме и там губит его:
соки будут скованы морозом, а пышная листва исчезнет,
красота будет занесена снегом, и всюду будет голо.
Тогда, если эссенция лета не была сохранена,
жидким узником, заточенным в стеклянных стенах,
вместе с красотой будет утрачена ее животворная сила,
не станет ни красоты, ни памяти о том, какова она была.
Но если из цветов выделена эссенция, то, хотя их постигает зима,
они теряют только свой вид, а их сладостная сущность по-прежнему живет.


Украдкой время с тонким мастерством
Волшебный праздник создает для глаз.
И то же время в беге круговом
Уносит всё, что радовало нас.

Часов и дней безудержный поток
Уводит лето в сумрак зимних дней,
Где нет листвы, застыл в деревьях сок,
Земля мертва и белый плащ на ней.

И только аромат цветущих роз –
Летучий пленник, запертый в стекле, –
Напоминает в стужу и мороз
О том, что лето было на земле.

Свой прежний блеск утратили цветы,
Но сохранили душу красоты.



Сонет 8

Сам музыка для слуха, почему ты печалишься, слыша музыку?
Приятное не воюет с приятным, удовольствие радуется удовольствию;
почему же ты любишь то, что принимаешь неохотно,
или же принимаешь с радостью то, что тебе досадно?
Если верное созвучие хорошо настроенных струн [звуков],
соединенных в [брачные] союзы, оскорбляет твой слух,
так это потому, что они мягко упрекают тебя, губящего
в безбрачии [музыкальные] партии, которые ты должен исполнить.
Смотри, как струны, одна – любезный супруг другой,
ударяют, каждая с каждой во взаимном порядке,
напоминая родителя, ребенка и счастливую мать,
которые, все как один, поют одну радостную ноту.
Их песня без слов, в которой несколько голосов кажутся одним голосом,
поет тебе: "Ты один окажешься ничем".


Ты – музыка, но звукам музыкальным
Ты внемлешь с непонятною тоской.
Зачем же любишь то, что так печально,
Встречаешь муку радостью такой?

Где тайная причина этой муки?
Не потому ли грустью ты объят,
Что стройно согласованные звуки
Упреком одиночеству звучат?

Прислушайся, как дружественно струны
Вступают в строй и голос подают, –
Как будто мать, отец и отрок юный
В счастливом единении поют.

Нам говорит согласье струн в концерте,
Что одинокий путь подобен смерти.



Сонет 10

Стыдись! Неправда, что у тебя есть любовь к кому-то –
у тебя, который в отношении себя так неразумен.
Можно согласиться, если угодно, что ты любим многими,
но, что ты никого не любишь, совершенно очевидно;
ибо ты так одержим убийственной ненавистью,
что не останавливаешься перед тем, чтобы строить козни самому себе,
стремясь разрушить прекрасный кров,
забота о сохранности которого должна быть твоим главным желанием.
О, перемени свои мысли, чтобы я мог изменить свое мнение!
Неужели ненависть должна иметь лучшее жилище, чем нежная любовь?
Будь, как само твое присутствие, милостивым и добрым
или к себе по крайней мере прояви добросердечие:
сотвори другого себя, ради меня,
чтобы красота могла вечно жить в твоих детях или в тебе.


По совести скажи: кого ты любишь?
Ты знаешь, любят многие тебя.
Но так беспечно молодость ты губишь,
Что ясно всем – живешь ты, не любя.

Свои лютый враг, не зная сожаленья,
Ты разрушаешь тайно день за днем
Великолепный, ждущий обновленья,
К тебе в наследство перешедший дом.

Переменись – и я прощу обиду,
В душе любовь, а не вражду пригрей.
Будь так же нежен, как прекрасен с виду,
И стань к себе щедрее и добрей.

Пусть красота живет не только ныне,
Но повторит себя в любимом сыне.



Сонет 13

О, пусть бы ты принадлежал себе! Но, любовь моя, ты
не дольше будешь принадлежать себе, чем ты сам живешь на этом свете [здесь].
К неминуемому концу ты должен готовиться
и свой милый образ подарить кому-то другому,
чтобы красота, которую ты получил в аренду,
не имела окончания; тогда ты стал бы
принадлежать себе снова после своей смерти,
когда твой милый отпрыск воплотит твой милый облик.
Кто позволит такому прекрасному дому прийти в упадок,
когда бережный уход мог бы достойно поддержать его
вопреки бурным ветрам зимнего дня
и опустошительному наступлению вечного холода смерти?
О, никто как моты! Возлюбленный мой, помни:
у тебя был отец; пусть твой сын скажет то же.


Не изменяйся, будь самим собой.
Ты можешь быть собой, пока живешь.
Когда же смерть разрушит образ твой,
Пусть будет кто-то на тебя похож.

Тебе природой красота дана
На очень краткий срок, и потому
Пускай по праву перейдет она
К наследнику прямому твоему.

В заботливых руках прекрасный дом
Не дрогнет перед натиском зимы,
И никогда не воцарится в нем
Дыханье смерти, холода и тьмы.

О, пусть, когда настанет твой конец,
Звучат слова: «Был у меня отец!»

Сонет 50

Как тяжело мне ехать своей дорогой,
когда там, куда я стремлюсь – в конце моего утомительного путешествия, –
удобства и отдых скажут мне:
"Вот сколько миль отделяет тебя от твоего друга".
Животное, которое везет меня, измученного своей печалью,
вяло тащится, везя этот груз печали во мне,
как будто каким-то инстинктом бедняга знает,
что его всаднику не по душе скорость, удаляющая его от тебя.
Коня не подгоняет окровавленная шпора,
которую мое раздражение иногда вонзает в его шкуру,
на что он отвечает тяжким стоном,
более ранящим меня, чем шпоры – его бока,
ведь этот стон напоминает мне:
мое горе лежит впереди, а моя радость – позади.


Как тяжко мне, в пути взметая пыль,
Не ожидая дальше ничего,
Отсчитывать уныло, сколько миль
Отъехал я от счастья своего.

Усталый конь, забыв былую прыть,
Едва трусит лениво подо мной, –
Как будто знает: незачем спешить
Тому, кто разлучен с душой родной.

Хозяйских шпор не слушается он
И только ржаньем шлет мне свой укор.
Меня больнее ранит этот стон,
Чем бедного коня – удары шпор.

Я думаю, с тоскою глядя вдаль:
За мною – радость, впереди – печаль.



Сонет 57

Будучи твоим слугой [рабом], что мне делать, как не прислуживать
тебе в часы и моменты твоего желания?
Время не имеет для меня ценности, мне не на что его тратить,
и нет для меня никакой службы, пока ты ее не требуешь.
Я не смею ни сетовать на бесконечно тянущиеся часы,
когда я, мой господин, ожидаю тебя [следя за часами],
ни думать о горечи тоскливой разлуки,
когда ты отослал слугу прочь.
Не смею я и вопрошать, в своих ревнивых мыслях,
где ты можешь быть, или гадать о твоих занятиях,
но, как печальный раб, могу только ждать, не думая ни о чем,
кроме как о том, какими счастливыми ты делаешь тех, кто с тобой.
Любовь так глупа, что в твоей прихоти,
что бы ты ни делал, не видит ничего дурного.


Для верных слуг нет ничего другого,
Как ожидать у двери госпожу.
Так, прихотям твоим служить готовый,
Я в ожиданье время провожу.

Я про себя бранить не смею скуку,
За стрелками часов твоих следя.
Не проклинаю горькую разлуку,
За дверь твою по знаку выходя.

Не позволяю помыслам ревнивым
Переступать заветный твой порог,
И, бедный раб, считаю я счастливым
Того, кто час пробыть с тобою мог.

Что хочешь делай. Я лишился зренья,
И нет во мне ни тени подозренья.



Сонет 62

Грех себялюбия целиком владеет моими глазами
и всей моей душой и всем мной безраздельно,
и от этого греха нет исцеления,
так глубоко он укоренился в моем сердце.
Мне кажется, что ни у кого нет такого очаровательного лица, как у меня,
такой совершенной формы, такой большой добродетели,
и я сам определяю собственное достоинство,
поскольку я всех других по всем достоинствам превосхожу.
Но когда мое зеркало показывает мне меня таким, каков я на самом деле,
потасканного, в глубоких морщинах, задубленного от времени,
свою любовь к себе я понимаю наоборот:
так любить себя было бы чудовищно;
это тебя – то есть себя – я восхваляю в себе,
украшая свою старость красотой твоих дней.


Любовь к себе моим владеет взором.
Она проникла в кровь мою и плоть.
И есть ли средство на земле, которым
Я эту слабость, мог бы побороть?

Мне кажется, нет равных красотою,
Правдивей нет на свете никого.
Мне кажется, так дорого я стою,
Как ни одно земное существо.

Когда же невзначай в зеркальной глади
Я вижу настоящий образ свой
В морщинах лет, – на этот образ глядя,
Я сознаюсь в ошибке роковой.

Себя, мой друг, я подменял тобою,
Век уходящий – юною судьбою.



Сонет 66

Устав от всего этого, я взываю к смерти, –
устав видеть достоинство от роду нищим,
и жалкое ничтожество, наряженное в роскошь,
и чистейшую веру, от которой злобно отреклись,
и позолоченные почести, позорно воздаваемые не по заслугам,
и девственную добродетель, которую грубо проституируют,
и истинное совершенство, неправедно опозоренное,
и силу, которую шаткое правление сделало немощной,
и искусство, которому власть связала язык,
и блажь, с ученым видом руководящую знанием,
и безыскусную честность, которую прозвали глупостью,
и порабощенное добро в услужении у главенствующего зла, –
устав от всего этого, я бы от этого ушел,
но меня останавливает, что, умерев, я оставлю свою любовь в одиночестве.


Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье,

И совершенству ложный приговор,
И девственность, поруганную грубо,
И неуместной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой,

И прямоту, что глупостью слывет,
И глупость в маске мудреца, пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у порока.

Всё мерзостно, что вижу я вокруг...
Но как тебя покинуть, милый друг!



Сонет 81

Я ли доживу до того, чтобы составить тебе эпитафию,
или ты еще будешь жив, когда я сгнию в земле,
отсюда твою память смерть не сможет забрать,
хотя я буду всецело забыт.
Твое имя отсюда получит бессмертную жизнь,
хотя я, скончавшись, должен буду для всего мира умереть.
Земля может предоставить мне только простую могилу,
тогда как ты пребудешь в гробнице людских глаз;
памятником тебе станут мои нежные стихи,
которые будут перечитывать глаза людей, еще не рожденных на свет,
и будущие языки будут заново рассказывать о твоем живом существе,
когда все, кто сейчас дышит в этом мире, уже умрут.
Ты всегда будешь жить – такое свойство имеет мое перо –
там, где дыханье жизни более всего дышит жизнью, – в устах людей.


Тебе ль меня придется хоронить
Иль мне тебя, – не знаю, друг мой милый.
Но пусть судьбы твоей прервется нить,
Твой образ не исчезнет за могилой.

Ты сохранишь и жизнь и красоту,
А от меня ничто не сохранится.
На кладбище покой я обрету,
А твой приют – открытая гробница.

Твой памятник – восторженный мой стих.
Кто не рожден еще, его услышит.
И мир повторит повесть дней твоих,
Когда умрут все те, кто ныне дышит.

Ты будешь жить, земной покинув прах,
Там, где живет дыханье, – на устах!

Сонет 128

Как часто, когда ты, моя музыка, играешь музыку
на этой благословенной древесине, движение которой производит звуки
в согласии с твоими милыми пальцами, когда ты нежно управляешь
гармонией струн, поражающей мой слух,
я завидую этим клавишам, проворно подпрыгивающим,
чтобы поцеловать твою нежную ладонь,
тогда как мои бедные губы, которые должны были пожинать этот урожай,
при тебе краснеют от смелости этой древесины!
Чтобы их так касались, они бы поменялись положением
и ролью с этими танцующими щепками,
по которым твои пальцы прохаживаются нежной поступью,
делая мертвое дерево более блаженным, чем живые губы.
Раз наглые клавиши так счастливы в этом,
отдай им свои пальцы, а мне – твои губы для поцелуев.


Едва лишь ты, о музыка моя,
Займешься музыкой, встревожив строй
Ладов и струн искусною игрой,
Ревнивой завистью терзаюсь я.

Обидно мне, что ласки нежных рук
Ты отдаешь танцующим ладам,
Срывая краткий, мимолетный звук, –
А не моим томящимся устам.

Я весь хотел бы клавишами стать,
Чтоб только пальцы легкие твои
Прошлись по мне, заставив трепетать,
Когда ты струн коснешься в забытьи.

Но если счастье выпало струне,
Отдай ты руки ей, а губы – мне!



Сонет 132

Твои глаза я люблю, и они, будто жалея меня,
зная, что твое сердце мучит меня пренебрежением,
оделись в черное, как любящие в трауре,
глядя с очаровательным состраданием на мою муку.
И поистине утреннее солнце небес
не красит так серые щеки востока,
и та яркая звезда, которая знаменует приход вечера,
вполовину так не придает великолепия мрачному западу,
как эти два глаза в трауре красят твое лицо.
О пусть тогда твоему сердцу также подобает
быть в трауре по мне, ибо траур украшает тебя,
и одень так же в черное всю твою жалость.
Тогда я поклянусь, что сама красота черна
и отвратительны все, у кого нет твоей масти.


Люблю твои глаза. Они меня,
Забытого, жалеют непритворно.
Отвергнутого друга хороня,
Они, как траур, носят цвет свой черный.

Поверь, что солнца блеск не так идет
Лицу седого раннего востока,
И та звезда, что вечер к нам ведет, –
Небес прозрачных западное око –

Не так лучиста и не так светла,
Как этот взор, прекрасный и прощальный.
Ах, если б ты и сердце облекла
В такой же траур, мягкий и печальный, –

Я думал бы, что красота сама
Черна, как ночь, и ярче света – тьма!



Сонет 141

Поистине я не люблю тебя глазами,
так как они подмечают в тебе тысячу изъянов,
но мое сердце любит то, что они презирают,
и, вопреки видимому, счастливо обожать тебя.
Мои уши также не в восторге от звука твоего голоса [языка],
а мое нежное осязание не склонно к твоим низким прикосновениям,
и ни вкус, ни обоняние не желают быть приглашенными
ни к какому чувственному пиршеству с тобой наедине.
Но ни пять моих умственных способностей, ни пять моих чувств не могут
убедить не служить тебе одно глупое сердце,
которое оставляет меня, не владеющее собой подобие мужчины,
рабом и жалким слугой твоего надменного сердца.
В своей любовной чуме я нахожу только то преимущество,
что та, которая заставляет меня грешить, назначает мне наказание.


Мои глаза в тебя не влюблены, –
Они твои пороки видят ясно.
А сердце ни одной твоей вины
Не видит и с глазами не согласно.

Ушей твоя не услаждает речь.
Твой голос, взор и рук твоих касанье,
Прельщая, не могли меня увлечь
На праздник слуха, зренья, осязанья.

И всё же внешним чувствам не дано –
Ни всем пяти, ни каждому отдельно –
Уверить сердце бедное одно,
Что это рабство для него смертельно.

В своем несчастье одному я рад,
Что ты – мой грех и ты – мой вечный ад.



Сонет 145

Губы, которые создала рука самой Любви,
выдохнули звук, сказавший: "Ненавижу" –
мне, тосковавшему по ней;
но когда она увидела мое горестное состояние,
сразу в ее сердце вошло милосердие,
браня язык, который всегда был добр
и привык произносить мягкие приговоры,
и научила его так обратиться ко мне по-новому:
слово "ненавижу" она изменила с помощью окончания,
последовавшего как ласковый день
следует за ночью, которая, как злой дух,
с небес уносится в ад.
"Ненавижу" она от ненависти отделила [отбросила]
и спасла мою жизнь, сказав: "Не тебя".


Я ненавижу, – вот слова,
Что с милых уст ее на днях
Сорвались в гневе. Но едва
Она приметила мой страх, –

Как придержала язычок,
Который мне до этих пор
Шептал то ласку, то упрек,
А не жестокий приговор.

«Я ненавижу», – присмирев,
Уста промолвили, а взгляд
Уже сменил на милость гнев,
И ночь с небес умчалась в ад.

«Я ненавижу», – но тотчас
Она добавила: «Не вас!»



Сонет 154

Маленький бог Любви однажды спал,
положив возле себя свой зажигающий сердца факел,
когда несколько нимф, давших обет вести непорочную жизнь,
пробегали вприпрыжку мимо; но своей девственной рукой
прекраснейшая из жриц подняла огонь,
который до того согрел многие легионы верных сердец, –
так генерал горячей страсти
был, спящий, девственной рукой разоружен.
Этот факел она погасила в холодном источнике поблизости,
который от огня Любви получил вечный жар,
став купанием и целительным средством
для больных; но я, раб своей возлюбленной,
придя туда для лечения, вот что обнаружил:
огонь любви нагревает воду, но вода не охлаждает любви.


Божок любви под деревом прилег,
Швырнув на землю факел свой горящий.
Увидев, что уснул коварный бог,
Решились нимфы выбежать из чащи.

Одна из них приблизилась к огню,
Который девам бед наделал много,
И в воду окунула головню,
Обезоружив дремлющего бога.

Вода потока стала горячей.
Она лечила многие недуги.
И я ходил купаться в тот ручей,
Чтоб излечиться от любви к подруге.

Любовь нагрела воду, – но вода
Любви не охлаждала никогда.