Н. Гумилев. Избранные стихотворения в Библиотеке вестничестваН. Гумилев. ПоэмыВ жизни всякого человека есть две сферы: с одной стороны – его обычное земное существование, его круг общения, обычные земные привычки, с другой – потаенная область духовной жизни, иногда тщательно скрываемая от окружающих. У людей же творческих можно наблюдать и явный контраст между ними, иногда их поражающее несоответствие. Не является в этом исключением и Николай Гумилёв. В написанных в конце 30-х годов воспоминаниях Владислава Ходасевича мы видим его земной облик:
В Гумилёве было много хорошего. Он обладал отличным литературным вкусом, несколько поверхностным, но в известном смысле непогрешимым. К стихам подходил формально, но в этой области был и зорок, и тонок. В механику стиха он проникал, как мало кто. Думаю, что он это делал глубже и зорче, нежели даже Брюсов. Поэзию он обожал, в суждениях старался быть беспристрастным. За всем тем его разговор, как и его стихи, редко был для меня «питателен». Он был удивительно молод душой, а может быть и умом. Он всегда мне казался ребенком. Было что-то ребяческое в его под машинку стриженой голове, в его выправке, скорее гимназической, чем военной. То же ребячество прорывалось в его увлечении Африкой, войной, наконец – в напускной важности, которая так меня удивила при первой встрече и которая вдруг сползала, куда-то улетучивалась, пока он не спохватывался и не натягивал ее на себя сызнова. Изображать взрослого ему нравилось, как всем детям. Он любил играть в «мэтра», в литературное начальство своих «гумилят», то есть маленьких поэтов и поэтесс, его окружавших. Поэтическая детвора его очень любила. Иногда, после лекций о поэтике, он играл с нею в жмурки – в самом буквальном, а не в переносном смысле слова. Я раза два это видел. Гумилёв был тогда похож на славного пятиклассника, который разыгрался с приготовишками. Было забавно видеть, как через полчаса после этого он, играя в большого, степенно беседовал с А. Ф. Кони – и Кони весьма уступал ему в важности обращения.Но ценнейшие черты и личности и творчества поэта не были уловлены ни Ходасевичем, ни большинством современников. Среди стихов Гумилёва, нередко действительно поверхностных, описательных, встречались иногда прорывы глубокого духовного понимания, поэт на миг становился как бы старше и мудрее самого себя. Несмотря на декларируемый Гумилёвым антисимволизм, на интерес преимущественно к чисто земным явлениям (именно так определялась направленность учрежденного им «акмеизма»), лучшие его стихи были полны мистических прозрений, но выраженных предельно просто, вне распространенной для того времени символистской запутанности речи.
У каждого человека есть свой собственный ритм внутреннего созревания. И Гумилёв духовно взрослел неспешно, но неуклонно. К тридцати годам, когда оборвалась его земная жизнь, только начинал вырисовываться его истинный поэтический масштаб. Двигаясь от первых поэтических сборников Гумилёва к последним, наиболее ценным, изданным в 1918-1921 годах («Костер», «Шатер», «Огненный столп»), можно проследить, как всё большее место в творчестве поэта занимают мысли о корневых вопросах бытия, как яснее становится его мистический слух.
По-своему, совершенно не похоже на отвлеченно-надмирные представления о Вечной Женственности у Блока и Вячеслава Иванова, предстает Женственность у Гумилёва. Она исподволь вырастает из светлого поэтического экстаза рыцарских канцон, сквозит в чертах земных женщин, сообщает им черты вселенского добра, но не лишая земной душевности и теплоты. Демонические миры также проступают в его стихах («Заклинание», «Ужас», «За гробом», «Больной»), но не прикрытые привлекающим глянцем, а ясно распознаваясь как демонические. И всё же чаще у поэта звучит какая-то глубинная, безотчетная уверенность в благости таинственных иномирных процессов, непостижимых, но всегда охраняющих человека и сулящих ему освобождение и восхождение:
Я в коридоре дней сомкнутых
Где даже небо – тяжкий гнет.
Смотрю в века, живу в минутах,
Но жду субботы из суббот.
Конца тревогам и удачам,
Слепым блужданиям души…
О день, когда я буду зрячим
И странно знающим, спеши!
Я душу обрету иную,
Всё, что дразнило, уловя,
Благославлю я золотую
Дорогу к солнцу от червя.
И тот, кто шел со мною рядом
В громах и кроткой тишине,
Кто был жесток с моим усладам
И ясно милостив к вине;
Учил молчать, учил бороться,
Всей вечной мудрости Земли, –
Положит посох, обернется
И просто скажет: «Мы пришли».
В последний год жизни Гумилёв приступил к созданию грандиозной «Поэма начала». Поэт уже готов был выстроить собственную космогоническую систему, представив сверху донизу движущие миром силы. Закончена была лишь первая из задуманных двенадцати частей – известная как поэма «Дракон». Гумилёв явно входил в новую стадию своего творчества, о чем говорит и новый, полностью мистический сюжет, и новое качество стиха с его отточенной легкостью, равновесием между чеканным рисунком и богатством и свежестью красочных бликов. Только сейчас поэт нашел свою настоящую тему, свой настоящий размах поэтической мысли, и мы можем только догадываться о сути и масштабе творческой миссии, ему врученной.
